Поэт Павел Антокольский – представитель знаменитой династии виленских евреев, которая составила славу российской культуры. Дружил с Цветаевой, стал наставником Симонова, Вознесенского, Евтушенко, Ахмадуллиной…
В годы войны он написал поэму, ставшую символом для его поколения. В ней — история гибели на фронте его 18-летнего сына, вчерашнего школьника Владимира Антокольского. Гибели в первом бою.
Составляя биографию отца и сына для сайта воинов-евреев www.jewmil.com, я не без труда раздобыл фотографию поэта в военной форме, а затем стал искать первоисточник — тексты самых первых публикации поэмы, в журналах 1943 г. И обнаружил произошедшее там изменение, которое показалось не случайным. Поделюсь этим наблюдением.
Первая публикация еще не полного текста состоялась в молодежном журнале «Смена», №4 за 1943 г.
В качестве эпиграфа поэму предваряет отрывок с фронта, полученного в 1942 г. отцом солдата от сослуживца его сына. Вот этот текст:
В этом эпиграфе приведен лишь отрывок, но известно, что в треугольном письме, хранившемся в семье, описывались и подробности того, как пуля немецкого снайпера попала в лицо молодого парня, раздробила губу… Страшные подробности…
Через несколько месяцев в политически значимом журнале «Знамя» (№7-8, 1943) была вторая публикация. В оглавлении этого номера видим прославленные имена: Симонов, Тынянов, Гроссман…
Поэма Антокольского «Сын» там помещалась, начиная с 1-й страницы, что само по себе говорит о статусе публикации. Это уже была как передовица «Правды». Поэма пополнилась несколькими новыми строфами. Но… потеряла эпиграф — письмо с фронта.
Вместо него появилась обезличенная фраза:
«Памяти младшего лейтенанта Владимира Павловича Антокольского, павшего смертью храбрых 6 июля 1942 г.»
А как еще может быть в «передовице» Правды»? Поэма стала символом, обобщением, и это, наверное, правильно. Но, приобретая обобщающий смысл, она неизбежно теряла личностные черты. Пропала история с письмом, написанным другом погибшего – солдатом по имени Василий. В семье Антокольских, с которой мы обсуждали составление биографий, рассказывают: Павел Григорьевич говорил, что Василий тоже погиб вскоре.
Идентифицировать этого бойца среди других Василиев Севриных, погибших или уцелевших, мы пока не смогли, т к в онлайн-базе Министерства обороны у многих солдат с такими именем и фамилией не указан номер части, а нам нужна 336-я стрелковая дивизия.
Но боевой путь дивизии мы проверили – и он совпадает с текстом письма, ставшего эпиграфом.
«В июле 1942 г. дивизия была передана в состав 16-й армии Рокоссовского. Она готовилась к наступательной операции на Жиздринском направлении… наносила вспомогательный удар на левом фланге армии, через реку Рессета. В первом эшелоне наступали две дивизии (322-я и 336-я). Наступление началось в 8 часов 6 июля одновременно на обоих флангах, после мощной авиационной и артиллерийской подготовки. К 8 июля войска 16-й армии продвинулись на глубину от 2 до 4 км… На этом наступление выдохлось».
Место событий совпало – у реки Рессета, притоке Жиздры. Продвинуться вперед там войскам, несмотря на потери, практически не удалось. Газеты даже могли бы написать известную со времен Ремарка фразу: «На Западном фронте без перемен» — так же, как в день, когда пуля, попавшая в лицо, прервала жизнь героя на последней странице романа. Прервала в тот момент, когда он писал письмо домой. Война, в которой участвовал Ремарк, была другая. А фронт, в который входила трагическим летом 1942 г. армия Рокоссовского, назывался так же: Западный.
Мой текст – не исследование по истории Второй мировой. Здесь переданы личные ощущения, возникшие при знакомстве с историей жизни отца солдата. На самом деле история войны – это всегда рассказ о больших числах. Например, на той же реке Рессета ранее, осенью 1941 г. выходила из окружения 50-я армия. Вернее, пыталась выйти. Потому что потеряла при этом 90% личного состава, т.е. почти всех.
А в июле 1942, в истории с 18-летним младшим лейтенантом Антокольским речь идет лишь об одном человеке. Мир которого закончился в тот день, когда в целом на Западном фронте было без перемен.
Так почему отец солдата решил своё личное, сокровенное, пересказать всему миру?
Я думаю, он хотел сказать (нам) не о больших числах, а о том, что конкретно вот эта, дорогая ему жизнь, прервалась от пули, страшное попадание которой в лицо описано в письме с фронта. В письме, вскоре нещадно удаленном из каких-то идеологических соображений.
А ведь в этом письме, в некотором смысле, образ всей войны, ее чудовищной трагедии.
Это образ Ремарка.
