Ирина Антонова: «У тех, кто не верует, никакой надежды нет»

— Когда вы уходили с поста директора, вы говорили, что устали. Но судя по вашей деятельности, отказ от административной функции открыл второе дыхание. Чем вы занимаетесь сейчас?

Я приняла это решение, когда мне исполнилось 90 лет. Решила, что хватит. Мне все-таки хотелось быть еще в том состоянии, когда я могу посмотреть, а как дела будут идти дальше. Если понадобится, то и в чем-то помочь или подсказать. Сейчас у меня есть выставочные проекты, и я довольно активно занимаюсь встречами, лекциями. Я работаю с таким контингентом, как выражаются…

— Третий возраст?

Да. Третий возраст. Люди пенсионного возраста. Это люди, которые чаще всего одиноки, дети у них взрослые, а интерес к искусству остался. Они оказались очень благодарными моими партнерами. Я читаю им лекции, беру разные темы, историю искусства. Мне с ними интересно. У нас есть и такие семинары, когда они сами говорят. С прошлого года выделилась группа слушателей, которые сами рисуют, пишут акварелью, маслом. 

Кроме того, я уже три года читаю лекции в клубе Эльдара Рязанова. Недавно ездила в Ригу, сейчас еду в Тель-Авив. Там идут гамлетовские дни. Будет «Гамлет» с Женей Мироновым, «Царь Эдип», который недавно поставили в Театре Вахтангова. Я приеду к ним с лекциями. С такими свободными размышлениями об искусстве, потому что сейчас время ставит вопрос: что будет дальше с искусством сегодняшнего дня, как оно будет развиваться?

— Вы — смелый человек. Вы делали фантастические выставки, можно даже сказать — радикальные: такие как «Москва — Париж», «Москва — Берлин». В те времена такое было почти невозможно реализовать.

За выставку Александра Григорьевича Тышлера я получила втык от Фурцевой. Тогда даже Бехтеев, такой замечательный мастер, работавший в  признанной всеми реалистической манере, вызывал возражение. Было трудно даже предвидеть, что может оказаться неугодным.

— Что сегодня может быть настолько же радикальным и настолько же взбудоражить публику, как тогда? 

У искусства появилась своя аудитория. Собственно, я бы назвала его не искусством, а антиискусством, но без отрицательного смысла.

— То есть?

Это творческая продукция, которая не имеет отношения к утвердившемуся понятию искусства. Вид творческой деятельности, который свободен от эстетических и этических параметров. Он выбирает какую-то выдумку или какие-то размышления в каком-то таком плане… Когда я иду по выставке, я просто вижу, что имеет отношение к искусству, а что — нет, понимаете? Имитация не так сложна. 

— В одном из ваших интервью вы сказали, что великих художников больше не будет.

Нет, наоборот. Я говорила, что одаренных художников рождается столько же, сколько и раньше. Но им очень трудно. Они не могут работать в старой манере, требуется скачок. Я верю, что искусство будет развиваться, но, видимо, оно пройдет через какие-то сложные сложности, пока не появятся, как я это называю, «зеленые листочки». 

— Какие музеи способствуют появлению и популяризации этих листочков?

Я, например, знаю, как работает Музей Фаберже в Петербурге. Они сделали интересную выставку последних вещей Дали 82-го года. Он делает парафразы на тему Микеланджело, это его  любимый герой. Еврейский музей интересно работает.

— Каким бы этот музей сделали вы?

Во-первых, надо войти в постоянный контакт с Музеем Израиля в Иерусалиме. У них там много экспонатов, надо получать на год-два какие-то коллекции. Чтобы они фундаментально стояли, чтобы были освоены. Потому что выставки приходят и уходят, длятся месяца два, максимум три. Надо формировать свою постоянную коллекцию.

— Довольно долго работая в Еврейском музее, ряд моих коллег доказывали, что существует еврейское искусство. Для меня оно делится по-другому: либо художники — евреи, либо речь идет о произведениях, сюжетно содержащих еврейско-иудейскую тему. Можно ли искусство делить на национальности?

Есть язык эпохи. Эпохи разделяются на ренессанс, барокко, рококо и так далее. Возьмем великого Серова, который был евреем. Его творчество не отражает еврейскую тему явно. При этом есть чисто эмоциональное еврейское начало, которое чувствуется во взглядах женских портретов. Мы иногда получаем старые картины. Смотрим и говорим: «Это французский мастер писал». понимаете?

— Да-да, есть отпечаток культуры, бэкграунда. Вы — человек, который видел разные формы взаимодействия государства и культуры. Какой формат максимально подошел бы сегодня?

Это не имеет значения. Тот же самый Микеланджело работал на папу римского. Получал от него заказы и деньги и делал то, что сам считал нужным. На государство работали Рембрандт, Веласкес, Гойя. Ему заказали портрет королевской семьи, а кого он изобразил? Они должны были содрогнуться, увидев себя в этом виде. Ничего не поможет, если это крупный великий художник.

— Он все равно останется свободным внутри?

Всегда были и будут художники, обслуживающие режим. Не богатых или бедных, а режим. Помню, пришла я в Белый Дом, а там — коридор, и портреты висят бывших всяких. Абсолютный соцреализм. Причем один и тот же художник мог обслуживать режим и писать другие вещи. Тот же Иогансон. Великолепный, очень крупный мастер. 

— Власть может не только давать заказы, но и запрещать.

Врубель работал, Малевич работал, Кандинский тоже. Другое дело, что это нельзя было потом показывать. Наступил период, когда абстрактное искусство нельзя было показать. Нельзя было показывать картины Пикассо, был такой период. В 1948 году закрыли музей нового западного искусства. 

— Хотела бы перейти к личным вопросам. Говорят, что личностью не рождаются, личностью становятся. Что вас сформировало как личность? 

У меня родители — из простых семей. Отец прошел путь от монтера до человека, который получил высшее образование, но с младенческих лет любил литературу, музыку, театр. Мама училась в консерватории, была пианисткой. Дома играла Шопена, Шуберта, Чайковского, Рахманинова. Отец покупал пластинки. В конце 20-х — начале 30-х мы жили в Германии несколько лет, папа работал в посольстве, и мы были завалены пластинками Тосканини и других.

Отец дружил с директором Большого театра Малиновской. Мы сидели в Большом очень часто. Точнее, я не столько сидела, сколько спала за ложей. Первый акт я выдерживала, но мне было шесть-семь лет. Потом папа стал водить меня в драматические театры. На того же «Евгения Онегина» или «Травиату». А мама очень любила литературу, она очень много читала. Она работала в гражданскую войну в типографии, приносила книжки. Пушкин, Лермонтов, Диккенс. Диккенс — это очень хороший автор для детей, очень правильно выстраивает душу. Никаких слюней, соплей, ничего сусального типа Чарской там или кого-то. Достаточная норма юмора.

— Порционность.

И жестокость показана. Все эти преподаватели-изверги. И есть сочувствие к обездоленным, к тем, кого угнетают. Хотите, чтобы ребенок рос с пониманием, что такое хорошо и что такое плохо, давайте ему читать Диккенса. 

— Вы часто говорили, что являетесь нерелигиозным и неверующим человеком.

Да.

— Вопреки современной моде? Сегодня модно быть религиозным или верующим.

Я 12 лет ездила в Дом творчества в Гурзуф, к художникам. В середине 90-х я туда приехала опять, и по узкой чудной набережной шли девочки и мальчики. У меня даже челюсть отвалилась — бикини и так далее, а на шее крест. А вечером с этими же крестами они шли в маленькие кинотеатры, где порно показывали.

С другой стороны, я очень уважительно отношусь к верующим людям. Больше того, я даже считаю, что им гораздо легче жить, потому что у них есть надежда. У тех, кто не верует, никакой надежды нет. Они знают, что они не возродятся и что у них нет будущего. Может быть, поэтому они более даже ответственные. Я за все отвечаю до последнего своего вздоха и выдоха. Легче жить, когда можно покаяться. Гораздо труднее, когда нельзя.