Евгений Пинелис: «Снять хасида с искусственной вентиляции легких практически невозможно»

Автономный пациент

— В американских СМИ много писали о том, что ультраортодоксальные еврейские общины не особенно соблюдают коронавирусные ограничения: проводят массовые мероприятия, продолжают учебу в ешивах. Сказывается ли это на статистике пациентов?

В Нью-Йорке несколько крупных хасидских анклавов, их население предпочитает определенные лечебные заведения: например, NYU Langone Medical Center или Maimonides Medical Center. После первой волны коронавируса наступило достаточно спокойное лето. В сентябре еврейские осенние праздники совпали с началом второй волны в Нью-Йорке. Не думаю, что это было вызвано исключительно недисциплинированностью хасидов, но факт, что к нам начали первыми попадать пациенты из ультраортодоксальных районов.

— Есть ли специфика, связанная с уходом за такими пациентами? Что происходит с соблюдением кашрута и шаббата?

Все больницы предоставляют кошерное меню, во многих по шаббатам лифты работают в субботнем режиме, автоматически останавливаясь на каждом этаже. Есть место, где можно помолиться, есть раввин. До пандемии, когда были свободные посещения, пациенты-хасиды никогда не оставались одни: дети, внуки и родственники дневали и ночевали.

В нашей больнице есть брошюра, в которой рассказывается, как работать с пациентами разных вероисповеданий и национальностей. Раввины играют важную роль в общинах, их мнение по разным вопросам стоит узнавать сразу. Если между врачом и больным возникает конфликт или недоверие, имеет смысл обратиться к семье и узнать, не хотят ли родственники, чтобы доктор поговорил с раввином.

В американской медицине один из главных принципов — автономность пациента. Больной сам решает, какое ему нужно лечение, а если он этого сделать не в состоянии, назначается человек, уполномоченный принимать решения от его имени. Если такого человека нет, лечение контролируют ближайшие родственники: супруг, дети, братья-сестры, именно в такой иерархии. В ультраортодоксальной общине на вершине пирамиды стоит раввин, и практически любой вопрос проходит через него.

— Можете привести пример, как раввин участвует в процессе?

В реанимации пациенты крайне редко способны принимать решения. Выживший может остаться глубоким инвалидом; есть люди, которые предпочитают вместо операции хоспис… Для большинства раввинов базовым является вопрос смерти и жизни, вне связи с последующим ее качеством. Бывают очень серьезные и длительные дискуссии на эту тему. Для хасидов неприемлемо всё, что может сократить продолжительность жизни. Терминально снять пациента с аппарата искусственной вентиляции легких (ИВЛ) практически невозможно, раввины в большинстве случаев непреклонны: если есть хотя бы минимальный шанс, что снятие с ИВЛ приведет к смерти, вердикт будет отрицательным. Собственно, так и произошло с миссис Джей, героиней моего рассказа: длительная, а иногда вечная вентиляция легких — частая ситуация в таких случаях.

Доктор с акцентом

— Где вы получили профессиональное образование?

Я приехал в США с дипломом Российского государственного медицинского университета, но должен был сдать такие же экзамены, какие сдает любой американский студент. Я их сдал довольно хорошо и пошел в медицинскую резидентуру. В России я учился с 1997 по 2003 год. Тогда была реальная разруха, с каждым проведенным в больнице днем всё меньше и меньше хотелось становиться врачом. Мой старший брат, тоже доктор, эмигрировал за несколько лет до меня; когда я приехал, он уже был в резидентуре. Я сходил на несколько встреч с его коллегами. Меня поразило, насколько этим людям интересно, насколько им нравится учиться. И это притом что я видел, как много работает брат: он приходил домой после 30 часов отсутствия совершенно обессиленным. Этот огромный энтузиазм и радость познания очень впечатлили.

Когда я пошел в резидентуру, меня это тоже вовлекло. После 10 лет практики ко всему относишься более скептически, но тогда это был постоянный восторг — и от учебы, и от знаний, и от их применения.

— Ваше неамериканское происхождение не мешает в работе и карьере?

Я работал в нескольких больницах с разными пациентами: среди них были как обычные люди, так и знаменитости, актеры, журналисты. Никогда никакого снобизма не было, никто не протестовал против доктора с русским акцентом. Помню ситуацию, когда пациент-хасид и его семья поначалу мне не доверяли, но не из-за происхождения, а просто как врачу. На больничной койке оказался патриарх семьи, не знаю, сколько ему было лет, но на руке у него была татуировка, сделанная в концлагере. Очень часто именно у хасидских пациентов, особенно тех, кто пережил Холокост, в паспортах указана достаточно произвольная дата.

В общем, эти люди мне жутко не доверяли, и я позвонил Исраэлю Росману, очень хорошему человеку, который работает парамедиком и заодно помогает врачам общаться с хасидами. Обычно это действовало, семьи начинали обращаться со мной по-другому. Но в тот раз и Росман не помог: родственники заявили, что хотят пригласить своего доктора для осмотра пациента.

Тот доктор приехал после работы, был поздний вечер, я уже собирался уходить. Выяснилось, что приглашенный врач ничего не понимает в интенсивной терапии: он работал не в этой сфере. Я рассказал ему, что это машина искусственной вентиляции, вот ее настройки, у пациента не работает сердце… Доктор поразился, а потом сказал семье: «Этот человек знает, что делает». После этого со мной стали общаться абсолютно по-другому.

— С чего началась ваша литературная известность?

Литературой это назвать сложно — скорее, записки о жизни. Я сочиняю рассказы лет 10, публиковал их исключительно в фейсбуке для небольшого списка друзей. С появлением коронавируса начал писать на актуальную тему, и внезапно появилась куча подписчиков. Потом началась весенняя часть нью-йоркской эпидемии, когда в наших больницах был жуткий завал, врачи носились между задыхающимися пациентами, люди умирали в коридорах. Меня это сильно потрясло, и вечерами я начал писать заметки о происходящем, естественно, не упоминая имен. Это было для меня чем-то вроде психотерапии.

За притоком аудитории последовали сравнения с военными хрониками, чуть ли не с Ремарком. Через несколько недель после первого ставшего известным поста со мной связались из нескольких издательств: «Нет ли у вас идеи написать книгу?» После долгих консультаций с людьми, знающими мир книгоиздания, я остановился на издательстве «Редакция Елены Шубиной». Собрал старые рассказы и новые очерки; в результате появилась книга об эмиграции, о становлении врача-иностранца в США с особенностями американского карьерного пути, смешными и грустными историями.

— У врачей плотный график. Каким образом вам удается выкраивать время на творчество?

Я немало времени провожу на работе в подвешенном состоянии. После первичного осмотра делаешь первые назначения, а потом приходится ждать результатов компьютерной томографии и лабораторных анализов. Отдыхать в это время ты не можешь, но и особо активных действий нет. Я беру iPhone и записываю идеи в приложении «Заметки». Очень много мыслей приходит во время пробежки: физическая нагрузка очень расслабляет. В метро после рабочего дня тоже довольно часто приходят сюжеты. Мне было бы интересно попробовать себя в жанре нон-фикшен, но пока не пишется. Знающие люди посоветовали просто ждать.

— У вас есть литературные кумиры?

Мне далеко до Довлатова в плане стиля: он каждую фразу очень долго выстраивал, а я обычно пишу быстро и сумбурно. При этом очень много идей почерпнул именно у него: например, концепцию прищуренного авторского взгляда со стороны. Еще на мое творчество повлияли Чехов, Булгаков, современные российские писатели Михаил Осипов и Алексей Моторов. А коронавирусные дневники я писал под влиянием Вересаева и того же Ремарка. В них было много сухого пересказа адреналиновых событий и очень мало прилагательных.

— Вам не кажется, что во времена Чехова врач считался гораздо более значимой общественной фигурой, чем сейчас? Земский врач — интеллектуал, один из наиболее уважаемых людей города, почти полубог.

Медицина очень сильно развилась, достаточно сравнить то, что врачи могли сделать для пациентов во времена Чехова и сейчас. Мы переживаем технологический бум, в том числе в медицине. Объем накопленных знаний огромен, один врач не может быть специалистом во всех сферах. В Великобритании существует понятие general practitioner — врач, который знает всего понемногу, может разобраться в простых ситуациях и понимает, когда надо обратиться к узким специалистам. Это и есть современный земский врач, с одной разницей: при Чехове после земского врача никого не было, никакой узкой специализации. Максимум где-то в больших городах работали светила хирургии.

Страна напополам

— Почему, несмотря на передовую медицину и энтузиазм медработников, коронавирус так сильно ударил по США?

Высокотехнологичные передовые лекарства появились лишь сейчас, когда прошли экстренные исследования и были утверждены. До того ничего особо передового не было: койка, уход, кислород. Аппараты ИВЛ появились еще в конце 1960-х, со временем они менялись внешне, появились тачскрины и так далее, но принцип работы остался прежним. Стероиды, которые мы используем, известны с 1950х годов и используются при самых разных состояниях.

Коек и кислорода в США предостаточно. Проблема в том, что в Нью-Йорке на небольшой площади живет огромное количество людей. Здесь немало хороших лечебных заведений, но всеобщий охват во время пандемии невозможен. А у многих людей запущенные проблемы со здоровьем, которые они привыкли игнорировать. Коронавирус сильнее всего поражает больных с сосудистыми проблемами, ожирением и диабетом — в Америке таких, к сожалению, очень много, чуть ли не 30 %.

Вторая проблема — жуткая политизация, все делают друг другу назло. Страна разделилась пополам, в том числе и в отношении к COVID-19. Кто-то считает коронавирус мистификацией, кто-то приуменьшает его опасность, кто-то бесится из-за локдаунов… Америка же базируется на принципах свободы, а тут карантин, передвижение ограничено, заставляют надевать маски. В соседней Канаде, где политические проблемы не столь остры, ситуация лучше именно из-за того, что люди доверяют своему правительству.

— Политизация и поляризация проявляются и на рабочем месте? Комфортно ли трамписту с коллегой, который голосовал за Байдена?

Возможно, я работаю в своеобразном пузыре, но у нас есть и республиканцы, и демократы. В США не очень прилично спрашивать, за кого ты голосовал, — это как поинтересоваться, с кем ты спишь. Мой непосредственный начальник — очень хороший дядька; у нас разнятся политические взгляды, но я не вижу, чтобы это сказывалось на наших отношениях.

Это не значит, что у людей не бывает проблем из-за политики. Просто в своем ближайшем окружении я такого не наблюдал.

— У врачей есть фирменные секреты, помогающие сохранять здоровье?

Как сказать… Есть врачи, помешанные на диетах, но очень много и врачей с избытком веса. Потому что устают, мало времени на упражнения. Я сам не очень правильно питаюсь, но занимаюсь спортом, много бегаю. Среди врачей, как ни парадоксально, немало алкоголиков и наркоманов, часто высокофункциональных. Так что у всех всё по-своему.

— Работа в реанимации наводит на философские размышления? Пытались ли вы представить себя на месте пациента?

Я видел, как люди умирают. Точно знаю, какие виды лечения готов опробовать на себе, а на какие ни за что не соглашусь, если, не дай Б-г, тяжело заболею. Это отличает меня от большинства сверстников, которые не видят больницу и реанимацию изнутри. Когда работаешь в такой ситуации, легче понять и принять, что человек смертен, и порой совсем не в том возрасте и не в тот момент, когда ожидает.

Что же касается философии… Всегда радует, что, независимо от происхождения, афроамериканцы, хасиды, эмигранты из самых разных стран объединяются, когда речь идет о тяжелой болезни или смерти близкого человека. Это заставляет более оптимистично и человеколюбиво смотреть на жизнь.