Одним из первых, кто заметил и оценил необычную стилистику и идеи Беньковича, был коллекционер и популяризатор современного искусства в России Марат Гельман. Он пригласил Константина в созданную им арт-резиденцию Dukley European Art Community в Черногории, а затем предложил стать участником своей выставки русского акционизма в лондонской галерее Саатчи (2017). В 2018 году первую персональную выставку Константина Беньковича провел петербургский частный музей Эрарта. Сейчас его работы выставляют престижные галереи и аукционные дома в России и за рубежом, в том числе одна из самых крупных и влиятельных московских площадок — галерея «Триумф» и российский аукцион современного искусства Vladey. Произведения Константина Беньковича находятся в коллекциях ведущих музеев страны. В их числе Русский музей, где сейчас проходит выставка «Художники и коллекционеры — Русскому музею. Дары. 1898–2019. Избранное». Среди экспонатов современного раздела выставки есть и объект 2019 года WTC (World Trade Center), посвященный теракту в США 11 сентября 2001 года. Художник превращает в решетку из арматурных прутьев изображение нью-йоркских башен-близнецов, в которые врезаются самолеты.
Однако широкую известность Бенькович получил как уличный художник — он смело и очень точно внедряет свои объекты в городскую среду, реагируя на политическую и общественную повестку российской действительности. В 2018 году он установил на месте убийства политика Бориса Немцова, на Большом Москворецком мосту, объект под названием «Крик». Это выполненная из арматуры маска, напоминающая застывшее в ужасе лицо человека с одноименной картины норвежского художника начала ХХ века Эдварда Мунка.
Среди других примеров паблик-арта Константина Беньковича — сделанный из арматуры персонаж популярной игры Pac-Man, пожирающий рубль (этот объект художник укрепил рядом с логотипом Сбербанка на одной из петербургских улиц в 2016 году, после катастрофического обвала рубля); флаг в виде тюремной решетки (No comments) на Миллионной улице, установленный в честь Дня российского флага летом 2019 года; и боинг в виде клетки (Boeing MH17), который появился в Москве на Донецкой улице в память пятой годовщины трагедии, случившейся над Донбассом.
Осенью этого года Константин Бенькович прилетел в Израиль, чтобы получить гражданство и начать осваивать местную художественную сцену. Он рассказал о свои планах и амбициях, о том, как складывался его путь в современном искусстве, а также о том, какую роль играет еврейская идентичность в его творчестве.
О семье и детстве
Я вырос в обычной советской семье в городе Волхове Ленинградской области. Мои родители педагоги, папа — директор лучшей в области гимназии, заслуженный учитель России. Не могу сказать, что еврейское происхождение как-то особенно подчеркивалось или обсуждалось, в семье никто традиций не соблюдал, в синагогу не ходил. Правда, многие наши родственники эмигрировали: кто в Израиль, кто в Германию, и у нас почти каждый год возобновлялся разговор о том, уехать нам или нет.
Ощущение художественного призвания было у меня всегда, с детства. Сколько себя помню, еще в детском саду всегда рисовал и лепил, вечно таскал с собой папку с рисунками. Лет в 10 мама предложила мне пойти в художественную школу, я с радостью согласился. Там мне очень повезло с преподавателями: они заложили отличную базу, которая позволила потом поступить в художественный вуз в Петербурге. Я очень быстро понял, что это мой путь.
О еврейских корнях и памяти о Холокосте
Хотя в родном городе мои родители были очень уважаемыми людьми и с бытовым антисемитизмом мы практически не сталкивались, у меня очень рано сформировалось понимание, что евреем быть небезопасно. Помню, что мой дедушка, который жил в Невеле и Великих Луках, держал в доме топор — на всякий случай. У того, военного и послевоенного поколения, были свежи воспоминания о Холокосте. Именно дедушка воспитывал в нас уважение к памяти погибших. Моя бабушка чудом спаслась, ее семье удалось в последний момент вырваться из Невеля, хотя немцы наступали очень быстро и уже 24 июля вошли в город. Мы обязательно ездили с дедушкой к мемориалу «Голубая дача» на еврейском кладбище недалеко от Невеля. Осенью 1941го там было уничтожено более двух тысяч невельских евреев — детей, женщин, стариков. Память о Холокосте всегда берегли в семье, именно это было источником ощущения принадлежности к еврейскому народу.
Много позже, уже во взрослом возрасте, я проходил лидерскую программу «Кнафаим» (в переводе с иврита — «крылья»), инициированную фондом «Джойнт». Это для меня опыт более глубокого погружения в еврейскую тему.
«Меня научили работать, но не научили думать головой»
Когда пришло время решать, куда готовиться к поступлению, мы с братом поехали в Петербург и обошли все художественные вузы города. Собственно, вариантов не так уж и много: это Академия художеств (так называемая Репинка), Художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица (бывшее Мухинское училище), а также факультет изобразительного искусства в Педагогическом университете имени Герцена. В конечном счете это был эмоциональный выбор. Когда я впервые попал в «Муху», меня потрясло это старинное здание с перекрытым стеклянным куполом «итальянским двориком» и парадной лестницей, особая аура этого места, и я решил: буду учиться здесь. С первого раза я, разумеется, не поступил, что не удивительно: там большой конкурс, требуется серьезная подготовка, а я был мальчик из простой художественной школы в провинциальном городе. В конце концов поступил на факультет художественной обработки металла, это одно из самых консервативных направлений в академии, но я тогда этого не знал. Выбор делал, опять же, доверяя своей интуиции, просто увидел работы студентов и выпускников и понял, что металл — это мое.
Стрит-арт без элемента провокации — не стрит-арт
Мое образование имеет две стороны: с одной — я получил огромное конкурентное преимущество. Те знания и навыки, умение делать прикладные сложные вещи, которым я научился в академии, вряд ли смог бы освоить где-либо еще. Каждый год мы делали что-то новое, пробовали себя в ювелирном искусстве, ковке, гальванопластике, проектировании и реставрации. В то же время наша кафедра в «Мухе» — это закрытое сообщество, где время остановилось где-то в 7080х годах прошлого века. Во время обучения мы были оторваны от мирового контекста, от того, что происходит в современном искусстве. Меня научили работать, но не научили думать головой. Мы поступали художниками, а заканчивали ремесленниками.
Креативная ковка
После окончания академии в 2007 году я организовал вместе с сокурсниками мастерскую «Креативная ковка», где мы занимались сложными проектами — архитектурными, реставрационными. Тогда я считал, что самое главное — это технология. Чем сложнее работа, которую я делаю, тем лучше. Один проект я мог делать несколько месяцев, но это было что-то из разряда «подковать блоху», как в «Левше». В то же время я понимал, что не развиваюсь как художник.
«В современном искусстве идея важнее исполнения»
Ближе к 35 годам стало очевидно, что профессионально я зашел в тупик, и возникла острая потребность восполнить пробелы в образовании. Раньше во всех поездках за рубеж обязательно шел в местные галереи и музеи, смотрел и вникал в современное искусство.
Но в какой-то момент стал планомерно слушать лекции в интернете, смотреть фильмы о художниках, в том числе документальные, занялся самообразованием. День за днем я погружался в искусство, возникшее на Западе после войны, начиная с 1960-х годов, следил за тем, что сейчас делают мировые звезды вроде Джеффа Кунса, Энтони Гормли, Дэмиена Хёрста. Из первых имен мне, пожалуй, наиболее интересен китайский художник Ай Вэйвэй. Может быть, потому что у него тоже такой «прикладной» бэкграунд — он изучал анимацию, потом учился в Школе дизайна в Нью-Йорке. Его работы — это симбиоз декоративного и осмысленного. Другая важная для меня фигура — Дэн Колен, современный американский художник, он известен расписанными скульптурами, живописью в духе граффити.
Русское искусство, на мой взгляд, вторичное — если не брать русский авангард, который перевернул мир, или таких живых классиков, признанных во всем мире, как Илья Кабаков или Эрик Булатов.
Поиски себя
В какой-то момент, вдохновившись серией флагов Джаспера Джонса, я попробовал тоже рисовать флаги. Это были графические работы, так как металл — слишком трудоемкая техника. С другой стороны, мне не хотелось повторять уже созданное кем-то, а придумать что-то свое. В результате я вернулся к металлу, но воспринимаю его не как объем, а как плоскость. Моя первая работа в новом ключе — русский флаг, выполненный в металле, но оставшийся совершенно графической структурой. Получилась такая тюремная решетка в виде флага, соответственно раскрашенная. На дворе был 2014 год, вся эпопея с Крымом, а я человек либеральных взглядов и очень тяжело переживал происходящее. Поэтому для меня тогда обращение к государственному символу было не только художественным, но и политическим высказыванием.
Я выбрал для себя арматуру как главный материал по нескольким причинам. Во-первых, это самый простой и легкодоступный материал. С ним достаточно легко работать, а я поставил себе ограничение — не более двух дней на работу.
Но прежде всего это символ — важный и понятный в России каждому. Сам материал и технология несут определенный смысл, это наш культурный код — тюремная решетка, арматура как подручное оружие из бандитских 1990-х. Простой материал, который используется в том виде, в котором я его нашел, — если арматура ржавая, она такой и остается.
Десакрализация символов
То, что я делаю, разумеется, опирается на наследие поп-
арта, но это такой пост-поп-арт, вышедший из употребления. Иконы поп-арта обесцениваются, как и любые символы. Например, государственная атрибутика — флаг, герб с двуглавым орлом и т. д. — настолько растиражированы, их печатают на папках, майках, календарях и обложках, их продают на каждом шагу… Я просто констатирую, что это больше не сакральное. Я подменяю коды, совмещаю их с другими символами, пытаюсь менять контекст.
Об использовании еврейских символов
Одна из первых моих работ — шестиконечная звезда Давида, Маген Давид — во всех смыслах многослойная. Она состоит из наслоений нескольких решеток, одна на другую, и для меня это было размышлением о судьбе евреев, в первую очередь о главной трагедии ХХ века, Холокосте.
Совершенно другого плана произведение, из недавних, — «Скрижали Завета». Я часто использую религиозные символы в своих работах, во-первых, они также теперь относятся и к образам массовой культуры, а во-вторых, через них можно говорить о сегодняшнем дне. Этот прием часто использовали еще художники эпохи Возрождения, рассказывали в религиозных сюжетах о том, что происходило в их время, но завуалированно. Думаю, сейчас запретов не меньше, чем было тогда, и художнику в наше время нужно быть осторожным. При этом существует несколько видов цензуры: это цензура политкорректности, цензура государства и, наконец, цензура рынка (или самоцензура — мысль о том, что ты не сможешь это продать).
Про «Скрижали» меня часто спрашивают: а почему цифры римские? Это не случайно, и в этом для меня одно из свойств именно еврейской культуры. Если посмотреть на любую синагогу в Европе, то заметно, как мы абсорбировали то, что было вокруг: и в архитектуре, и в символах. Условно говоря, в русских синагогах можно встретить изображение и двуглавого орла, и короны, но это не имело никакого отношения к царской России, они тоже использовались как символ Всевышнего. Такая игра для меня очень важна, я тоже часто как бы присваиваю чужие символы.
О еврейской идентичности
У современного художника (и вообще человека в наше время) много идентичностей: для меня это — я еврей, я русский, я европеец, я петербуржец и т. д. Однако я никогда не ставлю во главе национальность. Для меня не важно, еврейский художник или русский, главное — хороший он или плохой. Я ощущаю себя скорее человеком мира, хотя моя самоидентификация как еврея тоже очень важна, это и есть генетическая память, которая влияет в том числе на мое творчество.
О Марате Гельмане
В какой-то момент я очень интенсивно работал в своей мастерской, никому не показывая результатов. Это был период первичного накопления работ, мне было важно выпустить их в свет сразу серией. Однако затем встал вопрос, кому и как их показать. Тогда у меня не было ни связей, ни знакомств в мире современного искусства, и я пошел самым простым путем — через социальные сети. Я написал прямо в фейсбуке Марату Гельману, послал ему фотографии своих работ. Мы вступили в переписку, он заинтересовался и пригласил меня в свою арт-резиденцию в Черногории в 2016 году. Там я сделал большой проект, потом участвовал в выставке, организованной Маратом в Лондоне в галерее Саатчи, сделал работу, посвященную Петру Павленскому.
Именно это стало точкой отсчета в моей карьере, после этого началось плодотворное сотрудничество с русскими и европейскими галереями, выставка в Эрарте, в галерее «Триумф». У меня нет эксклюзивного договора с какой-то одной галереей, я не хочу никому отдавать никаких прав, поэтому работаю с различными институциями как с партнерами, над конкретными проектами. Соответственно, я свободен в своем выборе.
Уличное искусство
Стрит-арт — это самое демократичное и свободное искусство, тут нет кураторов, нет цензуры, а значит, я могу делать то, что хочу. Объекты для общественных пространств создаю достаточно редко, но это всегда очень продуманные, взвешенные и выверенные работы. Первым был Pac-Man, который съедает рубль. Это был как раз момент, когда обвалился рубль, а мой друг взял ипотеку в валюте и в итоге оказался должен вдвое больше, чем взял. Банки просто переложили проблемы на плечи заемщиков. Я сделал альтернативный «логотип», который разместил напротив логотипа Сбербанка в Петербурге.
Вторая работа — «Крик» на Москворецком мосту, на месте убийства Немцова. Мне хотелось показать свое отношение к происходящему, это, конечно, образ боли и скорби, тем более что Борис Немцов — из ярких политиков, своего рода герой моего детства. Тогда я впервые попал в информационную волну, об этом много писали в СМИ, хотя я и не рассчитывал на такой успех. Для меня эта акция в итоге оказалась еще и про силу слабого человека.
Когда делал объект, посвященный сбитому боингу, я хотел показать, что в России есть люди, которые сочувствуют, которые возмущены. Для меня было важно, что это нашло отклик в Голландии, мне даже писали родственники погибших.
В случае с моим российским флагом на Миллионной улице СМИ промолчали, зато подхватили социальные сети и всевозможные паблики, это тоже был необычный срез общества.
Удивительно, но у меня не было проблем с властью — наверное, работал эффект неожиданности и невнимательности представителей нашей власти. С другой стороны, я же ни к чему не призываю, это скорее такой троллинг. Морально готов к тому, что может быть всё что угодно, я никогда не боялся, потому что я художник и мое дело правое.
Вот комментарии в соцсетях были очень жесткие. И голову обещали оторвать, и задавались вопросом: «Почему он еще живой?», и другие угрозы. Такая реакция на стрит-арт говорит о нездоровой ситуации в обществе. Люди очень стереотипно мыслят: типа «нужно было еще мошонку к брусчатке прибить». Это результат работы нашей пропаганды, я считаю.
О планах в Израиле
В октябре этого года я приехал в Израиль получать гражданство. Перед этим очень много общался с теми, кто уехал некоторое время назад или живет здесь давно, пытался составить представление о том, что происходит в стране, в том числе в художественной жизни. Огромным открытием для меня стало то, что многие художники, приехавшие из России, продолжают существовать в российском контексте, даже не пытаясь интегрироваться в местную действительность. Многие мне говорили, что в Израиле ничего не происходит. Я сделал ошеломительный вывод: живя здесь, люди мысленно продолжают жить в России, прежде всего в своей ленте фейсбука.
На самом деле в Израиле очень разнообразная художественная жизнь, но есть два мира. Это местные, в основном те, кто родились здесь, они гораздо лучше интегрированы в международное арт-сообщество, и выходцы из России, которые остаются в плену своего русского или советского бэкграунда.
Я точно планирую в Израиле делать художественные проекты, в том числе на сложные и острые местные темы. Сейчас я имею в виду стрит-арт в первую очередь, но и с местными галереями хотел бы поработать.
В какой-то момент мне в России стало очень тесно, я дошел до определенного уровня и понял, что дальше пойду уже по кругу. Мне бы хотелось выйти за пределы российской арт-сцены, и Израиль для меня — это освоение нового, интересная площадка, более открытая миру. Хочу сломать стереотип о том, что, если человек приехал в Израиль из России, он так и останется «на русской улице». Продуманной стратегии у меня пока нет, но знаю, что тут я буду заниматься тем же самым — искусством.
