Марина Максимилиан Блюмин: «Когда мы приехали в Израиль и услышали, какие здесь музыканты, поняли: это для нас дом»

— Марина Максимилиан Блюмин, скажи, пожалуйста, кто из родителей дал тебе такое имя?

Я при рождении Марина Игоревна Блюмина. Когда мы приехали в Израиль, в садике мне сказали, что имени Марина нет, попробуй Мирьям. Попробовала. Не захватило, вернулись на Марину. Примерно в 12 лет я захотела добавить себе еще одно имя. Я должна была выбрать его сама. Человек всю жизнь ходит со своим именем, и нелогично, что он выбирает его не сам. В итоге я остановилась на именах: Максимилиан, Себастьян, Теодор. Мужские имена мне очень нравились, в них была какая-то сила. Я поняла, что хочу быть Максимилиан, жила с этим до 16 лет. Мы пошли с родителями за паспортом, и я сказала, что хочу добавить Максимилиан. И вдруг родители вспомнили, что, когда я должна была появиться на свет, они решили: если будет девочка, то Марина, а если мальчик, то Максим. Смешно, я всегда думала, что хочу дать этому продолжение, чтобы и мои дети тоже сами себе выбрали имя, но как эгоистка уже выбрала им второе имя сама.

— Профессию себе тоже сама выбрала или мама подсказала?

Мама работала аккомпаниатором в хоре и давала частные уроки фортепиано. Я с ней с трех лет повсюду ходила вместе, потому что няни не было. Когда мне было пять лет, дирижер хора услышала, что я чисто пою все песни, и сказала: «Вылезай из-под фортепиано и пой с нами». В 12 лет я уже сделала выбор, что будет только музыка. Правда, мама рассказывает, что в четыре года я говорила: «Я Марина — певица!» Но я такого не помню.

— А первое выступление на сцене помнишь?

В 10 лет я выступала с исторической классической музыкой на фестивале в Абу-Гош. Это большой фестиваль хоров, один из старейших в Израиле. Потом был телевизионный конкурс молодых талантов. Там я пела неклассическую музыку, песню Ахиноам Нини, в России ее знают под именем Ноа. Заняла второе место. И в 12 лет опять классическая музыка, пела дуэтом в Иерусалиме, в Мигдаль-Давид. Это всё классика. Джаз появился позже, как любовник. Легкомысленный любовник по сравнению с классической музыкой. Я многим обязана Леониду Пташке, он предоставил мне сцену в 12 лет. Он почему-то согласился прослушать девочку, за которую попросил брат. Не знаю, откуда у моего брата столько наглости?! Думаю, если сегодня какой-то мальчик скажет мне: «Моя сестра поет, не хотите ее услышать?», то я, может быть, и захочу, но на это надо найти время! А тогда я только-только влюбилась в джаз. Леонид послушал меня и сказал: «Поработай еще, приходи через год». Я поработала, пришла, и он стал брать меня на свои концерты. Я несколько раз выступала с Георгием Гараняном. Помню, я импровизирую с закрытыми глазами, волосы закрывают лицо, босая… вся включена и погружена туда, и вдруг слышу, публика смеется. Открываю глаза и вижу: Георгий Гаранян, ему 60 с чем-то лет было, снял свои туфли и тоже босой на сцене. Эта сценка была просто сумасшедшая.

— С легендарными израильскими кумирами ты тоже выступала?

К своему счастью, я работала почти со всеми, кого боготворила, когда была маленькая (и не только маленькая). Йони Рехтер, Матти Каспи, Шломо Гроних, Шалом Ханох, Дана Интернэшнл, Нурит Гальрон — мне невероятно повезло. Я же говорила, что мама аккомпаниатор, я лежала под фортепиано…

— Что значит «лежала»?

Мне было три годика, мама аккомпанировала, я играла под роялем и слышала Матти Каспи, Шломо Гроних… Спустя 20 лет у меня репетиция: Шломо Гроних, Йони Рехтер, Шломи Шабан и я. И я, ни о чём не думая, как 20 лет назад, ложусь под рояль. Надо мной Йони Рехтер, Шломо Гроних… а я лежу на полу, рыдаю и сама себе завидую.

— Как они на это отреагировали?

Они были с мной знакомы и понимали, что эта странность не странная. Они сами артисты — такие человечные, такие чувствительные… Знаешь, когда мы приехали в Израиль и услышали, какие здесь музыканты, мы поняли: это для нас дом.

— В каком возрасте ты начала брать уроки вокала?

Дирижер нашего хора поняла, что для меня вокал — это что-то существенное. И хотя девочек до первой менструации нельзя учить, она взялась за меня. Она поняла раньше меня, что я не буду только классической певицей. Поэтому учила каким-то базовым принципам дыхания, разработке диафрагмы. Она начала со мной работать, думаю, лет с девяти. И всё равно, переходя на современную музыку, я нанесла себе серьезный ущерб.

— Каким образом?

В классической музыке есть подражание, некая базовая техника, и когда я подражаю Марии Каллас, Чечилии Бартоли или Эмме Киркби, то это подражание не наносит мне ущерба. А в современной музыке мы же поем уже не технику, мы поем сами себя. Есть такой якобы крик, и вот этот якобы крик, когда мы подражаем ему неправильно, приводит к срыву. К тому же в классической музыке запрещено петь больше, чем две оперы в неделю; запрещено петь, когда менструация. А современная музыка — это капитализм: пой сколько хочешь и где хочешь. Есть публика — выступаешь. Режим сумасшедший, именно когда успех.

— Это был переломный момент в твоей карьере?

Да, трагический. Полтора года я не выступала, и на целый месяц мне запретили разговаривать, это было где-то в 24 года. В детстве я любила «Русалочку», и самым большом моим страхом было то, что я открываю рот, а не выходит ни звука. Именно это случилось на моем сольном концерте. Я сама себе аккомпанировала.

— Что ты почувствовала?

Во-первых, это очень обидно. Это унизительно. Мысль: что я такого плохого сделала? За что у меня отняли единственную устойчивую вещь в жизни? Это был бешеный внутренний диалог. Один мой врач сказал: «Если бы каждый рабочий на стройке думал: «А могу ли я вбить этот гвоздь?» Ты слишком много думаешь. Это твоя профессия, занимайся ею, и всё».

— Ты ко всему слишком серьезно подходишь?

Да, именно. Думаю, это меня и сгубило, потому что каждый концерт не был просто концертом. Если я внутренне не заканчиваю концерт кроваво, если я не отдаю публике не только всё, но еще и то, чего у меня нет, значит, я не сделала свою работу. Такой очень русский подход.

— Я знаю, что тебе тогда предложили операцию, почему отказалась?

Из-за своего спиритуального подхода. Если это случилось, значит, что-то к этому привело. Значит, если я не изменю свой образ жизни или свою технику, это может повториться. Что и случилось, например, с Адель. Она сделала операцию и продолжила петь со старой техникой. Теперь не может выступать, к сожалению всего мира. Я сказала себе: «Принимаю этот сигнал от жизни. Отправляюсь в путешествие. За год-полтора попробую всё. Если не сработает, всегда можно прооперировать». Как видим, всё сработало. Я поменяла весь свой образ жизни. В день концерта днем отдыхаю. Три дня перед концертом никуда не выхожу. Я была даже у логопеда, заново научилась разговаривать. Я внимательно слежу за тем, что ем, что пью. Понятно, что хочется и с друзьями погулять, хочется покурить, хочется выпить, хочется иногда меньше поспать… Но я должна платить такую цену, потому что это мое призвание.

— Каково было выходить на сцену, когда ты уже по-другому смотришь на зрителя, на свою музыку? Какие были ощущения, когда через эти полтора года ты начала петь другое?

Это было очень интересно — получить новый инструмент, новую технику исполнения. Ведь классические певицы не поют себя, они самым лучшим образом исполняют технику. Когда исполняешь современную музыку и собственную музыку, ты показываешь самого себя. Травма позволила мне нырнуть в саму себя. Я уже не могла петь технику, я могла петь только свою душу. Был период, когда я не понимала, почему люди продолжают приходить на концерты. Я думала, они любят меня из-за моей высшей октавы. Постепенно я начала соображать, что, наверное, во мне есть что-то, помимо высоких нот.

— В музыке ты имеешь свой колорит, которого нет ни у кого, и этим ты популярна. Люди приходят на тебя, потому что ты другая. Стать другой после того, что ты пережила, и стать такой другой, чтобы всё равно быть популярной, — это очень большой труд и, мне кажется, большая ответственность. Артисту вообще сложно меняться. Для тебя никогда не было проблемой перекрасить волосы, подстричься, переодеться, но сейчас этот максимализм ушел. Мне кажется, это потому, что ты стала мамой. Так или нет?

Звучит логично. Во мне всё равно есть вот эти вспышки, что я обязана что-то поменять. Например, на днях, когда все уснули, я отрезала себе волосы. Раз в несколько дней, может, потому что сейчас карантин, я просыпаюсь, хватаю чемодан и говорю: «Собираемся, едем! Куда — не знаю. Сейчас позвоним кому-нибудь, найдем куда». Я стала сама для себя менеджером. Время от времени я обязана что-то менять. Может, эти изменения стали менее радикальными, потому что есть база, мне уютно. Я со своим мужчиной уже семь лет, у нас две девочки. Это база. Моя семья всегда была для меня базой. Музыка — это тоже база. Мои самые лучшие подруги на протяжении уже 20 лет — тоже база. Сейчас изменения существуют, но они другие.

— Было время, когда тебя прямо под лупой рассматривали. СМИ обсуждали далеко не только твой голос. Тебе это мешало?

На каком-то этапе мне это было очень странно, я реагировала.

— Помню, когда ты вдруг появилась в таких модельных размерах…

Ну, моделью я была и когда весила на 20 килограммов больше.

— Кстати, как ты ощущала себя в одном пространстве с девушками модельной внешности? Не стеснялась?

Как раз, когда была крупной, я меньше стеснялась, потому что была там, чтобы дать голос таким же женщинам и девушкам, как я. Мечтала об этом с 15 лет: «Почему не показывают толстушек-красавиц?» Мечтала, что, когда стану успешной, буду подавать пример другим: не нужно стесняться — мы красавицы, такие как есть. Я знала, что даю силы. Все вокруг внушают, что нужно быть худым, и ты из-за этого переживаешь. Хочешь быть худой? Ну похудей и заткнись! Так я и похудела. Опять радикальная перемена, которая мне была совершенно не свойственна. Но я была обязана сделать этот эксперимент.

— Понравилось?

У меня всегда были очень близкие отношения с собой и очень искренние. Я искренне поняла, что диета нужна не телу, а мозгам.

— Ты попробовала себя не только в роли модели, но и как актриса. Как, когда и почему это произошло?

Во-первых, мы певцы. И ты знаешь, сам такой, что каждая песня — это маленькая сценка. И мы русские, мы знаем, сколько в нас драмы заложено. Понятно, что для меня это всегда выглядело чем-то очень естественным и тем, что стоит попробовать. Первую роль я получила, потому что дико была похожа на жену режиссера. Я выглядела как его жена 20 лет назад, когда они влюбились друг в друга.

— Кстати, мы еще не говорили о твоем муже, он популярный музыкант в Израиле. Знаю, он тебе сильно помогает в музыкальном плане.

Гай — мой самый главный музыкальный продюсер. Мы сейчас выпустили дуэт.

— Кто первый слышит твою новую песню?

Раньше фортепиано стояло в отдельной комнате, для меня это самое личное, самое секретное. А сейчас благодаря девочкам оно стоит в салоне. Когда я пишу, они всё слышат.

— Они тебе дают какие-то знаки?

Иногда дочка может положить руки на уши: «Не хочу это слышать», а иногда два дня спустя вдруг что-то поет.

— Есть ли между тобой и Гаем музыкальное соперничество?

Мы не конкуренты, мы очень целенаправленны. Мы создаем друг другу мотивацию и страсть, мы всё время побуждаем друг друга к прогрессу.

— Вы похожи в музыке?

И да и нет. Мы оба делаем альтернативный поп, потому что хотим быть успешными. Успешные — это популярная музыка. Быть популярным — это быть понятным.

— Ты вырастила своего зрителя после того, как сама поменялась?

Я выросла вместе с ними. Я горжусь, что им нравлюсь, что у меня есть свой зритель, которого я люблю и уважаю. На предыдущих этапах так не было. Я смотрю на свою публику: каждый из них является индивидуальностью, интеллигентный человек, который любит проходить в своей жизни существенные процессы, человек, который не боится жизни.

— Прямо все как один такие?

Ты же знаешь, всегда в зале есть мужчины, которых жены силой привели на концерт. Например, как-то смотрю в зал, а прямо передо мной сидит мужчина с планшетом, в ухе наушник, а в планшете — футбол.

— Футбол — это же прекрасно! У тебя у самой есть спортивное хобби?

Люблю акробатику. Воздушное кольцо. Это я обожаю. Я с этим выступала.

— А могла бы выступить в роли продюсера для кого-то другого?

Чувствую, что это произойдет на каком-то этапе. Я очень люблю открывать новые имена. Несколько лет назад специально искала в интернете молодых певиц, звонила им, встречалась, двух пригласила на свой концерт. Они пели и свои песни. Я им дала настоящий шанс проявить себя на самой известной и уважаемой сцене Израиля.

— Сегодня, можно сказать, у тебя семейный бизнес: дуэт с мужем, папа следит за финансами… Почему ты решила сама стать своим менеджером? У тебя были разногласия с компанией Tedy, которая сделала тебе имя?

Нет. Просто я сказала, что хочу работать по-другому. Хочу выйти на более широкую израильскую публику. Я хочу реализовать себя как музыкант не только в Израиле. Это цели, на которые хочется направить все силы. Есть вещи, которые я могу сделать и в 50, и в 60 лет, а есть те, которые только сейчас, и я обязана сделать сейчас. Я поняла, что никто не будет просыпаться утром и спрашивать себя: «Что Марина Максимилиан может сделать, чего она не сделала?» Я искала такого человека. И я его нашла — это я.

— При этом петь ты будешь всегда?

Петь, писать, выступать я, наверное, буду всегда, до последнего момента.

— Ты не боишься быть настолько душевно обнаженной на сцене и так показывать себя внутреннюю?

Нет, нет. Я как-то спросила Матти Каспи про песню, которую он сочинил: «Я не могу это петь, всё время рыдаю. Что с этим делать?» Он ответил: «Представь, что ты говоришь другу: «Знаешь эту песню?» И как будто напеваешь ему. Будто не вкладывая в нее смысла».

— И как, получается?

Получается. Иногда. Всё равно через две-три песни слеза течет. Ну и пусть течет.

— С тобой же в это время плачет весь зал.

Есть такое оправдание.