Делать за 100 тысяч
— Евреи часто оказывались в первых рядах революций ‒ политических, психологических, научных, художественных… Как вы оказались, можно сказать, у истоков новой сексуальной революции в России?
(Смеется.) Ну что вы, где я и где истоки. Всё это в России муссировалось задолго до меня, просто в сопливо-розовом тоне, в основном женщинами, а тут пришел я и не стал аккуратничать. Мне было 24, у меня была куча вопросов к себе, женщинам и русскому мужчине как собирательному образу. В этом плане мне помогал опыт заграницы, где я достаточно долго прожил, то есть я стал как бы наблюдателем культуры взаимоотношений в России со стороны. Ты же, когда приезжаешь в другую страну, можешь сравнивать и замечать то, что для людей там уже давно стало нормой.
— Как вы оказались за границей?
Я из Петербурга, считаю его домом, оттуда вся моя семья по линии мамы, но родился в Севастополе, папа крымский. А лет в 10 меня отправили в Англию. Сначала в летнюю школу, потом интернат. Затем была Кембриджская школа искусств и дизайна. А потом уже киношкола в Лондоне.
— И как сложилась ваша кинорежиссерская судьба?
В 23 года я окончательно вернулся в Россию и по великой случайности оказался в Москве. И подумал: надо сюда переезжать. Потому что, если я хочу развиваться в медиаиндустрии, Петербург мне этого не даст: слишком большая зона комфорта. Сами понимаете: мама с папой накормят, тетя, дядя накормят, за квартиру платить не надо. А в Москве буду один, думал я. Абсолютно один ‒ без связей, денег, вообще без всего. Короче, режим выживания. И я остался, чтобы снимать.
Попал в тусовку рэперов, которые хотели, чтобы я делал клипы. Я так посчитал: чтобы заработать, надо было снимать по 20 клипов в месяц; но люди хотели за 100 тысяч делать то, что стоит 10 млн. Снимать говно не хотелось. А еще столкнулся с проблемой кадров. 8 лет назад рынок кинопродакшена состоял в основном из самоучек, которые не очень понимали, что, куда и как. С такими сложно работать, а кино ‒ это командная игра. Я точно знаю, что получу на выхлопе от человека, который отучился в любой киношколе Англии. А здесь ничего непонятно. И я стал искать дальше.
— И нашли литературу.
Текст был со мной всегда. Ты рождаешься с потребностью писать. Я писал стихи и записывал на видео для YouTube с 2008 года, но влог не шел. Тысяча-две просмотров максимум. Когда переехал в Москву, практически отчаялся, хотел забить на влог, но по великой случайности получил блог в электронной версии журнала «Сноб», куда начал делать всё те же стихи, но только уже не лицом читать, а под видеоряд. И вдруг знакомая говорит: «Напиши что-нибудь в «Снобе», типа колонку прозой». А я журналов вообще не читаю, в прозе не писал, новостями не интересуюсь, и вообще ‒ что это такое, эта ваша публицистика?! О чём я могу писать в 24 года, в «Снобе», где с одной стороны Александр Глебович Невзоров, с другой ‒ Собчак, а с третьей ‒ сотня состоявшихся экспертов разных индустрий, которые пишу про свою профессию? «Ну ты подумай», ‒ сказала подруга, и я пошел гуглить и наткнулся на статью про взаимоотношения. Подумал: я, конечно, не эксперт, но кое-какой опыт есть и вопросы тоже. И написал свою первую статью. И забыл об этом. А через четыре дня, когда статья попала в выбор редакции, проснулся от пиликанья телефона: статья собрала бешеные просмотры, практически как у Невзорова.
— Вы оставили идею стать кинорежиссером?
Как можно что-то оставить? Сейчас Клим Шипенко снял короткометражный фильм по моему рассказу. Там смешная история получилась. Сначала мне написали в Facebook: «Добрый день, мы хотим снять короткометражку по вашему рассказу для благотворительного вечера Action, можете нам дать пару историй?» Я не понял, кто это, думал, студенты хотят для фестивалей. Кинул какую-то для галочки. Они вернулись через пару дней и попросили еще. Я такой: «А кто вообще снимает?» ‒ «Клим Шипенко»… ‒ «Ой!»… В результате выяснилось, что это не студенты, а играть в фильме будут Деревянко, Петров, Шалаева, Лапенко… Я сам тоже в съемках поучаствовал. Фильм называется «Ездок», на Start.ru посмотреть можно.
Мужчина по понятиям
— Вернемся к вашему лирическому герою. Что такого вы нашли в России, что можно было поднять тему отношений и секса и броситься в этот омут? Что у вас были за вопросы?
Патриархат, феменизм. (Смеется.) На самом деле я, конечно, бросился из-за себя. Как уже говорил, были отношения, был опыт, были переживания, были больные темы, была злость, было непонимание, и позже стало понятно, что ни у одного меня. Поэтому мои тексты получали такой большой отклик. Первую статью я написал про табу ‒ это был крик души. Дальше начал потихонечку брать другие темы, которые меня бесили.
— Вот эта ваша брутальность, грубость и тот же сексизм… вас часто в этом обвиняли?
Сейчас в тренде обвинять в сексизме. Сейчас в России активно набирает обороты феминизм, но есть одна проблемка — пока что у нас не до конца понимают, что такое феминизм. Я-то жил в Англии и знаю, что на самом деле представляет собой феменизм, а вот в России пока только играют в него. Но это нормально. Fake it till you make it — притворяйся этим, пока не сделаешь это правдой.
Смешно другое: скажите, вот вы смотрите фильм, и актер играет злодея. Вы что, подходите к нему на улице и лезете с кулаками, мол, ах ты ж чертов Волан-де-Морт, Дамблдора грохнул!? Думаю, нет. Почему? Потому что понимаете, что это персонаж. Но случилось так, что, читая мои колонки, большинство людей не понимали, что я нарочно утрирую, форсирую, что это лирический герой, а не я. Конечно, с моими чертами, конечно, я злился и честно размышлял. Но чтобы меня услышали, я нарочно подначивал и провоцировал. Но все-таки это лирический герой. Хотя никому ничего объяснять я тогда не стал. Какая разница, что они думают. На самом деле персонаж ‒ это такой русский мужчина определенной социальной прослойки: дворовый, по понятиям, с патриархальными замашками, при этом образованный, в Италию уже успел слетать, в вине подразобрался (или, по крайней мере, научился делать вид, что подразобрался). И это всё ни плохо, ни хорошо. Это так, как есть. Я тоже вырос во дворе. Мой авторский стиль состоит из частей моего бэкграунда. Я сейчас преподаю и объясняю студентам: чтобы поймать свой уникальный стиль письма, нужно разобрать себя на компоненты. В моем языке есть и русский двор со сленгом, и в то же время грамотный язык образованного человека, есть англо-русский суржик и английский в целом. Я использую мат, не ради провокации, а потому что употребляю его в реально жизни. Меня мама научила материться. Я «шокаю» в тексте – это тоже органично для меня, я жил в Украине, в среде, где шокают. Всё это и есть мой авторский стиль.
— Ваши тексты отсылают к Довлатову, Буковски и даже Вуди Аллену. А вам самому кто ближе?
Мне Сорокин ближе. Очень нравится, как он пишет. Он работает с текстом филигранно.
Нравится Курт Воннегут: прекрасное чувство юмора и заигрывание со словом. А Буковски я прочитал лет, наверное, в 11 ‒ мама принесла его книгу и сказала: «Сынок, тебе понравится». Я люблю, когда в тексте заигрывают со словом. Когда в тексте есть вибрация, ритм. И это качество присутствует у писателей, которых я сейчас перечислил.
Василий Аккерман и Артем Виткин
А вообще, я небольшой чтец, читаю очень медленно. И, кстати, считаю это большим преимуществом.
— Многие скажут, что ваша главная тема – женщины. Согласны?
Если вы про разбор взаимоотношений, то я не пишу колонки уже, наверное, года четыре. Сейчас я в основном пишу художественные рассказы, основанные на реальных событиях. Пишу то, что кажется забавным и интересным. У моих учеников постоянный вопрос: «Про что писать? Что в тренде?» Я говорю: «Да плевать на тренд. Сила текста происходит не от тренда, а от внутренних переживаний». Даже про гусеницу на дереве можно так написать, что весь интернет плакать будет. Главное, чтобы эмоциональный заряд достаточным был. Я писал на заказ, но меня знают именно за такие вот со страстью написанные тексты. Когда я писал колонки, журналы не задавали мне тему: все понимали, что лучшая тема идет от меня самого.
Вообще, есть три вопроса, которые нужно себе задать, прежде чем писать. Что тебя бесит на данный момент? Что тревожит тебя? Во что или кого ты сильно влюблен? Ярость, любовь и тревога.
— Где проходит грань между вашим лирическим героем и вами?
В смысле «Василий, вы правду пишете или нет»? В моих книгах и правда, и неправда одновременно. Это же не документалистика. Что-то было, что-то ‒ метафора, что-то дополненная реальность или фарс. У людей, которые читали мой текст, а потом встречают меня в жизни, обычно возникает когнитивный диссонанс.
— Ну, я познакомился сначала с вашим творчеством, а потом с вами на Facebook, и у меня всё сложилось. Тот редкий случай, когда в постах был тот самый человек, которого я представлял себе, читая ваши тексты.
Я сейчас больше говорю о женской аудитории. Раньше, когда девушки сталкивались с моими колонками, думали, что я полнейший ***** (плохой человек). А потом они встречают меня в реальной жизни и… ну вы поняли. Конечно, я три года прожил в состоянии «да» на всё, что предлагала мне жизнь, поэтому попадал в самые необычные блудняки и самые разные компании, действительно пил, действительно жил «определенной» жизнью.
— А сейчас?
Мы все меняемся, взрослеем, что-то перестает нам быть интересным. Я всё, что хотел, наверное, уже сказал на тему отношений. Сейчас мне интересно другое. Преподаю, например. Научно-популярный подкаст у меня есть. Я, кстати, не пью.
— Вообще?
Могу выпить, но-о-о-о крайне редко. Не потому что зашился ‒ просто устал и больше не хочу. Разобрался с какими-то вещами. Мы же всегда пьем из-за чего-то.
— То есть теперь у вас ЗОЖ?
Никакого ЗОЖа! (Смеется.) Обожал всегда этих марафонцев: смотришь в Instagram – о, я ж видел его ночью в «Симачеве», а утром он уже марафон бежит, весь такой «спортсмен». Никакого ЗОЖа нет в моей жизни, я продолжаю быть гедонистом. Гедонизм – это же не бухалово. Это жить в удовольствие, и, если бухло его больше не приносит, значит, к черту его.
Не галахический, но гордый
— Из каких евреев будете? Откуда ваши предки, знаете?
Мои предки – литовские евреи. Мой прадедушка, Генрих Робертович, из Литвы приехал в Ленинград, и у него родилась моя бабушка ‒ Тамара Генриховна. А бабушка родила мою маму. Но про это всё я узнал только в 2007-м. Мама в какой-то момент рассказала и решила поднять историю семьи по своей линии. Сказала, что из-за гонений на евреев эта тема всегда была под запретом в семье, и ничего никто толком ей не рассказывал. И так я узнал, что по маминой линии я Аккерман. И что-то щелкнуло во мне, и я решил взять фамилию ‒ дать ей новую жизнь. За мной последовали сестры, и теперь фамилия Аккерман снова в семье. Я сталкивался из-за фамилии с нападками и прочим антисемитским дерьмом, но я Аккерман и ничего менять не собираюсь. Мне еще понравилось, что «Вася» отлично бьется с «Аккерман». Такое несочетаемое сочетание: русское, на самом деле греческое, но для всех русское имя, и еврейская фамилия.
— Вы помните свое первое столкновение с еврейством? Кого-то во дворе назвали жидом, кто-то услышал дедушкин рассказ и почувствовал: «Вау, это и про меня тоже»… У вас как было?
Такого, чтобы осознанно размышлять, «не еврей ли я», не было. А вот когда я стал Аккерманом, как уже сказал, были неприятные моменты. Когда переехал в Москву, месяц работал на телеканале «Дождь». Каждый раз, когда снимал материал, в комментариях меня всячески хотели сжечь и развеять пеплом, желали, чтобы я, «жидяра», поскорее возвращался к себе на историческую родину. Но я в таких случаях спокоен. Думаю, что евреи больше не допустят такого горького опыта.
— Вы имеете в виду Холокост?
Не только. Щемили же постоянно. Но Холокост был как последняя точка, когда еврейский народ во всём мире понял, что такого больше допустить нельзя. Посмотрите на Израиль – кто больше всех в мире готов к войне? Израиль. Они самые организованные. Я думаю, что даже если что-то подобное начнет вставать, это очень быстро пресекут. По крайней мере, хочется в это верить.
— Вы сейчас изложили главный лозунг не только Армии обороны Израиля, но и вообще еврейского государства: Never Again, «Больше никогда!»
Да. Я живу не в Израиле, но чувствую его определенную защиту. Я понимаю, что в случае чего могу обратиться, и уверен, что меня примут и защитят. И когда гуляешь по Иерусалиму, понимаешь: вот эти люди с автоматами дают, как ни странно, ощущение безопасности. Чувствуешь, что эти солдаты за тебя.
— Как у вас сложились отношения с Израилем?
Я был там всего один раз. Интересный опыт. Мне было 24 года, я только переехал в Москву, и была какая-то в голове каша. И я подумал: может, нужно поехать в Израиль? Может, там я получу мистический инсайт?
Я не очень про мистицизм и абсолютно не религиозен. Приехал в Иерусалим, меня повели в христианское намоленное место. Я ничего не почувствовал. «Где озарение?» ‒ спросил я себя. Вышел, мне говорят: «Теперь пойдем к Стене Плача». Скептик на пару с реалистом внутри меня вытеснили веру в чудо, и к Стене я уже шел как к туристическому месту. Но, подходя к Стене Плача, я ощутил: там есть граница. Перейдя ее, я почувствовал, что пространство вокруг изменилось. Возникло ощущение, что между мной и людьми вокруг как бы нет дистанции. Не знаю, как это объяснить: я шел к Стене Плача и чувствовал, как вибрирую. Я такого не испытывал никогда в жизни.
Василий Аккерман
На выходе меня ждала подруга. Она сказала: «Ты весь красный, посмотри на себя!» Я реально горел. Это был очень интересный и необычный экспириенс. А, ну и записку, конечно, оставил.
— Сбылось?
(Улыбается.) Сбылось.
— Можете рассказать, как в вас проявляется еврейская идентичность?
Ух, ну не знаю. А что значит «проявляется»? Отвечаю ли я каким-то стереотипам, которые навесили на евреев? Говорят, что я крайне предприимчив. (Смеется.) Я чувствую определенное единство и понимаю, что я еврей. Пусть не чистый алахический, но во мне это присутствует, и я совершенно точно горжусь этим.
Забавный случай по поводу единства: помню, когда я приехал в Москву, мне организовали встречу с одним уважаемым человеком. Мы разговаривали, но он как-то очень отстраненно себя вел, то есть не был заинтересован во встрече, скорее делал одолжение человеку, который попросил со мной встретиться. И в какой-то момент он говорит: «Как твоя фамилия? Давай запишу». Я говорю: «Аккерман». Он остановился и говорит: «А что же ты сразу не сказал?» Я не понял: «В смысле?» ‒ «Ну что ты еврей. Теперь разговор пойдет иначе. Конечно, я тебе помогу».
Школа без слякоти
— О чём ваша новая книга и почему ее нужно прочесть?
Эта книга – художественная проза. Я рад, что наконец-то ее можно выпустить. Когда я только пришел в издательство, хотел сразу выпустить художественную прозу, но мне сказали: «Давайте постепенно, Василий» ‒ и выпустили сборник колонок, то есть нон-фикшен. И вот наконец-то проза, на которую я уже смотрю и думаю: «Блин, ну следующая, конечно, будет получше».
Я очень рад, что она вышла. Это приключения, основанные на реальных событиях в разных городах и странах, и я бы поставил на них возрастное ограничение 30+. Жаль, что такого нет. Приключения, насыщенные любовью и прочими запрещенными делами ‒ всем тем, что можно назвать словом outlaw, одно сплошное outlaw. Я не жалею ни об одной истории, это было весело. Все, кто читал книгу, говорят, что хочется продолжения.
— Наверняка уже работаете над ним?
Само собой. Но сейчас, конечно, интересно, какая будет реакция на новую книгу. А еще доволен названием ‒ «Двойное экспрессо». Класс? Люди разобьются на два лагеря: одни будут кричать: «Что за безграмотность?», а другие улыбаться с прищуром. Предвкушаю. Почему «Двойное экспрессо?» Да просто так! Какая разница, как называется книга?
— Вы несколько раз упомянули, что преподаете. Где именно?
Год назад перед карантином я основал Школу текста. Учу людей думать и писать. На тот момент уже вышла моя вторая книга, я понял, что у меня есть знания, которыми могу поделиться. Когда начинал свой профессиональный путь, не было людей, которые могли бы ответить на вопросы по работе с текстом, а у меня их было море. Приходилось до всего доходить самому. Порой очень мучительно доходить. Я понял, что хочу помочь всем тем, кто пишет или хочет писать. Путь всё равно будет сложным, но можно сделать его не таким мучительным, и прогресс будет двигаться быстрее. То есть если я отвечал себе на какой-то вопрос или находил нужный инструмент год, то на курсе они получат его за полтора месяца и сразу окажутся на несколько шагов впереди.
Методология и распаковка своих знаний и опыта оказались интереснейшим занятием. Скоро будет шестой поток. Некоторые ребята уже получили офферы от изданий, некоторые уже издали книги, кто-то стал работать копирайтером, гострайтером, кто-то занялся киносценариями. А еще я постоянно получаю комментарий «текст изменил меня», то есть человек продолжает работать в той сфере, где и работал, но текст повлиял на его мышление и даже речь. Но тут ничего удивительного: писать ‒ значит мыслить. Я слежу за победами своих учеников и каждый раз испытываю неподдельное чувство гордости.
— Как называется школа?
Так и называется ‒ Школа текста Аккермана. Правда, в России «школа» ассоциируется с 1 сентября, слякотью, короче, чем-то неприятным, но я-то в Англии учился, и там школой называют высшие учебные заведения. В Англии особая атмосфера в школах, колледжах и универах, и я пытаюсь создать такую в моей школе. Это экологичность, желание поднимать руку и уважение к человеку, который ее поднял. Учиться не стыдно.
— Учиться не стыдно – это очень по-еврейски. Есть фраза «Нескромный учится» ‒ в смысле, что застенчивый вряд ли выучится.
Именно. В русской школе, если ты поднял руку, то ты ботан, а если не знаешь и спрашиваешь учителя, то ты тупой. В Англии всё наоборот: поднял руку – молодец; если чего-то не знаешь – круто, что спросил, потому что мы все пришли учиться. Мы поэтому и пришли учиться, что ничего не знаем. Я вот до сих пор руку тяну.
