Михаэль Шнейдер. Неоконченная симфония.

Миша Шнейдер жил в окружении не мелких, совсем не мелких людей, но даже в интеллектуально искушенной, нравственно мотивированной, очень качественной среде своего обитания он виделся всем – и действительно был – человеком огромным. Попытки сказать о нем, предпринимаемые после его трагической гибели, неизбежно напоминают индийскую притчу о группе слепых, повествующих о повстречавшемся им слоне: бок, хобот, бивень… Так же и я, говоря о Шнейдере, попробую поделиться своими воспоминаниями, какими-то частностями, без претензий на полноту воспроизводимого образа и тем более без попыток придать ему дидактическую завершенность.

Наше раннее знакомство состоялось в конце лета 1979 года, когда я совершал свои первые шаги на пути исполнения Торы и заповедей, а Миша, которому было тогда 22 года, давно уже стал звездой неформальной еврейской религиозной общины в Москве. 

Слово «неформальной» было бы здесь совершенно излишним, если бы сегодня, за давностью лет, ощущение реалий того времени не было совершенно утрачено. В Москве имелся официальный «раввин», существовала «ешива», был некий еврейский официоз, кричаще бессодержательный и по условиям того времени полностью обязанный своим существованием этой бессодержательности. Сталкиваясь иной раз с составлявшими его людьми в Большой синагоге, мы просто не замечали друг друга. Их не существовало для нас, нас не существовало для них. К той среде, о которой я говорю как о неформальной еврейской общине, может быть предъявлено задним числом немало претензий, но бессодержательной она не была. Напротив, люди приходили в нее именно потому, что страстно искали еще неизвестного им, но уже важного для них содержания.

Итак, ко времени нашего раннего знакомства Миша Шнейдер давно уже состоялся в этой среде как один из самых ярких людей. Слóва «лидеров» я неслучайным образом избегаю, потому что Миша и тогда, и впоследствии настойчиво сторонился лидерства, никогда не смотрел свысока на людей, по праву видевших в нем своего учителя, и не предъявлял тех амбиций, без которых формальное и даже полуформальное лидерство невозможно. Его авторитет в среде хасидов ХАБАДа, к которой он в то время безусловно принадлежал, и в более широких кругах московской еврейской общины был очень велик, но оставался сугубо приватным, неакцентированным и решительно не желающим обращать себя в лидерство.    

Здесь необходимо еще одно объяснение. Что такое «давно»? Насколько я знаю, Миша стал религиозным евреем в 1975 году, и его первым учителем на этом пути был Зеэв Шахновский, у которого позже учился и я – технике чтения Раши и много чему еще (Шахновский отлично знал современный иврит, и, приходя к нему на урок, я не раз заставал его слушающим израильское радио за каким-нибудь домашним занятием типа мытья посуды, чему я на первых порах страшно завидовал). Таким образом, ко времени нашего знакомства Миша Шнейдер, давно уже состоявшийся и светивший – звезда – существовал в еврейской религиозной среде всего четыре года. Но, во-первых, время тогда было сжатым и быстрым, по обычаям юности и андерграунда, в котором, не дадут соврать знатоки, разница в один только год «подпольного стажа» ощущается так, будто год световой. Во-вторых, Миша был гений. Облагодетельствованный обществом умных и талантливых людей, я не знаю, про кого еще мог бы сказать это слово.

В конце 70-х годов он был дружен с Ури Камышовым, из сюртука которого вышел весь молодой московский ХАБАД, как русская литература из гоголевской «Шинели». В моих ранних воспоминаниях о Шнейдере они почти всегда появляются рядом друг с другом. Уместная по такому случаю каббалистическая метафора позволяет сказать, что в их паре Шнейдер олицетворял собой хесед, а Ури был гвура. Или же они были хохма и бина, если подняться этажом выше. Так или иначе, тиферет явился их порождением.

Сам Шнейдер, уехавший в Израиль уже в ноябре 1979 года, почти не помнил меня с того далекого времени, и мне, шестнадцатилетнему, в самом деле нечем было ему запомниться в недолгий период нашего раннего знакомства. Впоследствии я много раз делился с ним своими воспоминаниями о наших первых встречах, и он искренне радовался точности оставшихся в моей памяти черт своего тогдашнего облика, иногда – смеялся над тем, что по прошествии многих лет казалось нам обоим смешным. Некоторые из относящихся к тому времени эпизодов я вспоминал недавно в своем тексте, посвященном памяти Саши Ратинова, и сейчас я не стану возвращаться к ним заново.

Шнейдеру было нужно тогда решить для себя вопрос, о котором я не догадывался. Очевидный и непреодолимый зазор между уже появившейся в Москве молодой религиозной общиной и казенным синагогальным официозом воспринимался как повод для беспокойства советскими регулятивными органами. Последние хотели «держать руку на пульсе», на что-то влиять. Добиться этого простым послаблением практических установок Совета по делам религий было невозможно, поскольку выдрессированный этим Советом и стоявшим за ним КГБ синагогальный официоз был категорически неспособен состояться в сколько-нибудь самостоятельном качестве, даже если бы такая возможность была ему предоставлена. Из этого вытекала его абсолютная неспособность снискать хоть какой-нибудь авторитет в глазах молодых людей, сознательно встававших на путь возвращения к еврейской традиции. В сложившейся ситуации КГБ предложил Михаэлю Шнейдеру стать московским раввином.

Можно понять логику этого шага. Хабадники не были сионистами и объективно конкурировали с сионистским движением в борьбе за умы и сердца еврейской молодежи в Москве, а в перспективе – и не только в Москве. Шнейдер уже пользовался огромным влиянием в релевантной еврейской среде, и его авторитет был достаточен для того, чтобы факт казенного назначения его не разрушил – при условии предоставления ему определенной свободы действий. Наконец, указанная и необходимая в данном случае свобода действий не могла не восприниматься самим Шнейдером как фактическое поле возможностей для осуществления того, что казалось ему особенно важным: приближения евреев к Торе, возрождения религиозной жизни, видоизменения и использования в указанных целях мертвых синагогальных институций (той же московской «ешивы»). В общем, сделанное Шнейдеру предложение не худшим образом характеризует интеллектуальные способности его авторов и качество вынашивавшихся ими замыслов.

Один из друзей и учеников Миши Шнейдера, уже живший в то время в Израиле, написал недавно, что Миша «импульсивно» отверг сделанное ему предложение. Это было не так. И мне, и многим другим доводилось слышать от самого Миши, что в 1979 году он испытывал серьезные колебания в связи с открывшейся перед ним возможностью стать московским раввином, обстоятельно взвешивал ее, размышлял над связанными с ней плюсами и минусами. Так или иначе, он решил, что явно или неявно испрашиваемый уровень сотрудничества с советскими органами окажется для него неприемлем. Отклонив предложение властей, он уехал в Израиль.

Свои первые годы в Израиле семья Шнейдеров провела в Меа Шеарим, а сам он учился в то время в самом престижном хабадском колеле (ешиве для семейных мужчин) в Старом городе. Позже Шнейдеры переехали в иерусалимский район Рамот, где во второй половине 80-х годов был построен русскоязычный хабадский квартал. Не имея намерения написать сколько-нибудь исчерпывающую биографию Шнейдера, я не стану перечислять здесь уже отмечавшиеся многими факты плодотворной Мишиной деятельности в издательстве «Шамир», оставленные им переводы классических текстов иудаизма на русский язык, его роль в создании русскоязычного хабадского колеля, известного ныне как «Мерказ Гутник». Всего этого не было в моем поле зрения, а я пытаюсь написать о своих впечатлениях и о той роли, которую Миша сыграл в моей жизни. 

С его отъездом я достаточно остро ощутил, что мне стало не хватать человека, которого я несомненно хотел бы видеть одним из своих учителей. В первой половине 80-х годов в Москву приходили Мишины письма, и их содержание быстро получало известность в кругу людей, к которому я в то время принадлежал; чаще всего их зачитывал или пересказывал Ури Камышов. Признаюсь, со временем содержание этих писем, из которых мне больше всего запомнились описания экзотических строгостей в принятом у иерусалимских хабадников соблюдении еврейского закона вообще и ограничений праздника Песах в частности, всё меньше сопрягалось с моими собственными проблемами и переживаниями. Такое же ощущение осталось у меня от книги «Я верю», написанной Шнейдером еще в Москве совместно с Григорием Розенштейном и опубликованной несколько лет спустя, когда один из ее авторов уже находился в Израиле. 

Чтобы объяснить вышесказанное, мне потребовалось бы уделить слишком много внимания не Мише, а тому, чем сам я в то время жил и чего искал, а это, если и интересно само по себе, в данном контексте решительно неуместно. Здесь довольно будет отметить, что в юности, испытав на себе сильнейшее влияние ХАБАДа, я достаточно рано осознал, что не хочу и не должен становиться хабадником. Основные причины этого были названы мною в тексте памяти Саши Ратинова, и возвращаться к ним здесь я, опять же, не стану.

Но, несмотря на отмеченный диссонанс, Миша Шнейдер оставался одним из тех, с кем я определенно хотел повидаться в Израиле, и, приехав в страну весной 1988 года, я вскоре оказался у него дома в Рамоте. 

На этом этапе мы с ним, находясь – и оставшись до конца его дней – на совершенно разных ступенях постижения иудаизма и связанного с ним комплекса исторических, теологических и философских проблем, определенно «совпали по фазе». Я приехал в Израиль на пике своего интереса к кругу вопросов, побудивших меня сразу же поступить в Еврейский университет в Иерусалиме и начать учебу на двух факультетах, библеистики и философии, а Шнейдер примерно тогда же оставил колель и поступил в докторантуру. В последующие годы мы часто встречались в университете, учились по ряду дисциплин у одних и тех же преподавателей, много общались. Думаю, я вправе назвать дружескими отношения, которые сложились у нас в тот период.

Свое изначальное академическое образование Шнейдер получил на кафедре прикладной математики Московского института инженеров транспорта, в который он поступил в возрасте 15 лет (возможности поступить на мехмат МГУ его лишила последовательно осуществлявшаяся там с конца 60-х годов политика фильтрации еврейских абитуриентов). По этой причине с поступлением на гуманитарное отделение иерусалимского университета ему потребовалось прослушать ряд курсов, которыми имевшаяся у него степень магистра конвертировалась в соответствующую его новому учебному профилю. Этот процесс завершился публикацией оригинальной научной работы, посвященной философу XIV века Элиягу бен Элиэзеру из Кандии (Ираклиона), после чего Шнейдер посвятил еще один значительный труд каббалисту начала XVI века рабби Моше бен Яакову из Киева. Вслед за тем он обратился к исследованию раннего этапа в развитии еврейской мистики, и темой его защищенного в 2007 году доктората стала теофания (богоявление) в мистических воззрениях коѓаним в период Второго Храма и влияние соответствующих воззрений на средневековую еврейскую мистику.

Уже один только список опубликованных Шнейдером научных работ и тех, что были поданы им к публикации, но не успели увидеть свет до его трагической гибели, явился бы откровением для многих из тех, кто имеет общее представление об иудаизме и даже весьма основательное образование в отдельных его областях. Приводить этот список здесь нет никакого смысла, поскольку он потребовал бы пространных объяснений к каждому из составляющих его пунктов, но желающие могут найти его на сайте Университета Бар-Илан, где Шнейдер был старшим преподавателем и мог с полным основанием ожидать скорого назначения профессором.

Помимо иврита, арамейского, русского и современных европейских языков, Шнейдер владел в достаточном объеме для чтения древнегреческим, среднеперсидским, фарси, средневековым еврейско-арабским и старославянским языками. Но владение лингвистическим инструментарием не было главным его дарованием. Настоящим талантом Шнейдера была исключительная проницательность в чтении и понимании древних текстов. Сам я многократно сталкивался с тем, что предлагавшееся им прочтение определенного текста, выглядевшее в первый момент совершенно парадоксальным, неправомерным и уходящим от очевидного, убедительно доказывало себя при более глубоком погружении в контекст.

Круг его интересов и познаний в самых разных областях иудаизма, общей религиозной и светской культуры был чрезвычайно широк. Так, например, Шнейдер не занимался библеистикой профессионально, но мне не раз приходилось убеждаться в том, что его эрудиция в этой области – знакомство с классическими и новыми теориями библейской критики, навыки ориентации в них, осведомленность о новейших открытиях библейской археологии и т. п. – была такова, что он, во-первых, мог компетентно судить о связанных с этим вопросах и, во-вторых, мог во всякий момент профессионально заняться любым из них. 

Впервые я «обжегся» на этом более 30 лет назад, в период своей учебы в университете. Один из прослушанных мною курсов был посвящен теологии Онкелоса, и я очень гордился своей курсовой работой по этому предмету. Это была добротная ученическая работа, за которую я получил добротную сотню баллов, и, возомнив о ней больше, чем она того заслуживала, я дал прочитать ее Шнейдеру. Он не поленился выполнить мою просьбу, но не стал расточать мне пустых комплиментов. При нашей последующей встрече Миша похвалил мой иврит («Вот ведь, приезжают люди вчера и пишут сегодня так, будто прожили здесь всю жизнь»), однако по существу прочитанного им текста он сказал ровно то, чего тот заслуживал: добротная студенческая работа. По-настоящему смутиться его оценкой я не успел, поскольку он тут же завел разговор на тему моей курсовой и открыл мне в ней то, что было намного богаче и интереснее любых возможных переживаний по поводу недополученных комплиментов.

Миша и вообще был человеком прямым, в чем-то бескомпромиссным, очень последовательным. 

Поступление в докторантуру в конце 80-х годов не было единственным признаком перемен в его образе жизни и мировоззрении. В тот же период я встретил его однажды на улице Яффо, сильно похудевшего и одетого в футболку с эмблемой израильских инженерных войск. Так я узнал, что, оставив колель, Миша, уже не первой молодости человек и глава многодетной семьи, пошел служить в армию, и свою четырехмесячную службу он проходил в самом суровом из всех доступных призывникам шлав бет вариантов. Это было очень достойно.

В конце 1992 года Миша переехал со своей семьей в Маале-Адумим, и примерно тогда же там поселилась наша семья. Выбор этого города «на территориях» был для меня совершенно естественным, но в Мишином случае переезд в Маале-Адумим из ультраортодоксального квартала в иерусалимском районе Рамот неизбежно содержал в себе некое утверждение, так или иначе сопрягавшееся с его поступлением в аспирантуру и службой в армии. Не возьмусь судить, означало ли оно его прямое самоотождествление с религиозным сионизмом, но на новом месте круг его общения объективно менялся, в том числе и по признаку идеологической принадлежности. Шнейдер, как мне кажется, сознательно решился на это, что, конечно, не означало в его случае отказа от старых дружеских связей.

В подтверждение своей оценки я могу сослаться на несомненный факт, относящийся к позиции Шнейдера по актуальному для ортодоксального еврейского мира вопросу о роли и месте женщины в религиозной жизни. На условной шкале, один из краев которой будет обозначен как максимальный консерватизм, а другой – как максимальный либерализм с элементами т. н. религиозного феминизма, позиция Шнейдера и конкретный тип практиковавшегося им и его семьей поведения находились в последние годы в очень значительной близости ко второму краю.

Другим свидетельством в пользу высказанной выше оценки может быть названо активное участие Шнейдера в общественной борьбе против вывода израильских войск и насильственной депортации поселенцев из сектора Газа и Северной Самарии в 2005 году. Не имея ни малейшей внутренней склонности к участию в уличных акциях и столкновениях с полицией, он, тем не менее, не считал в тот период позволительным для себя стоять в стороне.

С некоторыми из людей, составляющих русскоязычную общину «Маханаим» в Маале-Адумим, Шнейдер был знаком еще в московский период своей жизни, но по-настоящему он сблизился с этой общиной уже в 90-е годы. Именно ей были адресованы многие из его лекций и выступлений на протяжении последних десятилетий. Давным-давно я спросил у Шнейдера, почему он, после стольких лет учебы в колеле, не захотел получить раввинскую смиху. «Раввин без общины – статус вполне бессмысленный», – ответил мне Шнейдер, и поскольку в релевантный период он, задумавшись о самореализации на поприще академической иудаики, уже не видел себя в роли религиозного наставника, получение смихи более не рассматривалось им как нужный ему шаг. И всё же от своего призвания он не ушел. Община «Маханаим» имеет своего замечательного раввина, с которым Миша был дружен и на прерогативы которого он никоим образом не покушался, но нельзя не признать очевидного: быть может, помимо своей воли, он стал и до конца своих дней оставался признанным наставником общины «Маханаим», ее Учителем с большой буквы.

Мне посчастливилось многому – не скажу «научиться», но учиться – у Шнейдера. Учиться у него и вместе с ним. Учиться, имея возможность обратиться к нему за пояснением, справкой, советом. В Иерусалиме, в Маале-Адумим и в Москве, куда наши семьи ездили вместе несколько лет подряд на семинар по истории каббалы, проводившийся им в «Экспериментальном творческом центре». Миша оставался далек от идеологических установок организаторов и участников этого семинара, но ему, несомненно, импонировала их высокая интеллектуальная взыскательность, создававшаяся ими атмосфера сосредоточенного познания и царивший в их среде дух доброжелательного общения. 

Помимо семинарских занятий, эти поездки дарили нам многие часы совместных прогулок с Мишей и его женой Леной – долгих прогулок и долгих бесед, которые никогда не бывали праздными, если их участником становился Шнейдер. 

Так же и здесь, в Маале-Адумим, мы нередко бывали друг у друга в гостях. Эти субботние визиты обычно завершались тем, что, если Шнейдеры гостили у нас, я шел ночью 40 минут пешком проводить их до дома, или, если в гостях у Шнейдеров были мы, Миша шел те же 40 минут, провожая нас. Лишними эти минуты никогда не бывали.

В заключение я хочу рассказать про учебу, за которую я остался Мише особенным образом и навсегда благодарен. 

Около 10 лет назад, в самый черный час моей жизни, когда семь траурных дней завершились, я остался один. Жена вернулась на работу, но моя работа состояла тогда в написании текстов, а это занятие, при всей кажущейся невзыскательности газетной поденщины, требует минимальной внутренней сбалансированности, и я не мог вернуться к ней сразу же. Редакция не торопила меня, и мои дни проходили в оглушающей, тягостной пустоте. 

Миша удивительным образом почувствовал мое состояние и спросил, не хочу ли я чему-нибудь вместе с ним поучиться. Мы обсудили несколько вариантов и остановились на книге «Баѓир», за которую я пару раз брался прежде и всякий раз оставлял ее недочитанной. К тому времени Миша уже не раз изучил эту книгу и был в курсе всех посвященных ей академических публикаций, так что собственного актуального интереса к «Баѓиру» он, наверное, не испытывал. Это не помешало ему, однако, оставить все свои занятия, и в течение целого месяца он ежедневно приезжал к нам на велосипеде и по нескольку часов занимался со мной.

…Лена Шнейдер привела на днях чьи-то слова, посвященные ее покойному мужу: неоконченная симфония. Музыкальные произведения этого типа, пусть и не оконченные своими авторами, часто считаются обладающими определенной внутренней цельностью и полнотой. Миша умер внезапно и рано, умер в расцвете творческих и в полноте физических сил, умер, оставив многих людей, определенно знающих, что им никогда и некому будет задать вопросы, с которыми можно было обратиться только к нему. Сама его смерть стала для многих знавших его людей еще одним безответным вопросом. Но верно и то, что его рано прервавшаяся жизнь обладала цельностью и полнотой. Неоконченная симфония.