Среди жертв коронавируса в США оказался и Хаим-Александр Ратинов, один из идеологов религиозного возрождения в брежневском Советском Союзе. Радикальные взгляды покойного наряду с экстраординарной душевной теплотой — повод для подробных воспоминаний
Попробую написать о скончавшемся на днях в Кирьяс-Йоэле от коронавируса Саше (Хаиме-Александре) Ратинове.
Со временем мы очень сильно с ним разошлись, но в мир религиозного еврейства входили вместе в 1979 году, и он опережал меня на полшага. Саша был старше меня на два года, в юности это существенно, так что я на первых порах смотрел на него снизу вверх, хотя росту он был совсем невысокого.
Кажется, мы познакомились с ним в Песах на Горке, у Хоральной синагоги в Москве, а летом того же 1979 года я впервые побывал у него дома. Саша жил с родителями, бабушкой и стареньким эрдельтерьером неподалеку от синагоги, на улице Чернышевского (ныне Покровка). Мы зашли к нему в субботу за сборником рассказов Ицхока-Лейбуша Переца. Было условие: я сам заберу и понесу эту книгу по улице (в отсутствие привычного израильтянам эрува). Пару месяцев спустя я и сам бы уже не нарушил субботу, но Саша опережал меня на полшага.
В первый раз в Марьину рощу
В тот же день он впервые привел меня в деревянную «хасидскую» синагогу в Марьиной роще. От его дома — минут сорок ходьбы. Дело было перед молитвой Минха, по окончании которой нас пригласили к третьей субботней трапезе: хлеб, пара банок рыбных консервов, лимонад. Впоследствии моя жизнь оказалась прочно связана с марьинорощинской синагогой, и мне теперь трудно отделить тех, кого я действительно запомнил там с самого первого раза, от тех, кого там не могло не быть в тот предвечерний час.
Про одного человека могу сказать совершенно определенно, что я впервые встретил и запомнил его именно тогда: это Моше Тамарин, сын Кальмана-Мелеха и старший брат Нохума Тамарина, в то время совсем ребенка. Впрочем, и Моше был на год младше меня, а запомнил я его так хорошо потому, что мы вскоре оказались соучениками в 127-й школе рабочей молодежи и, встретившись там, узнали друг друга.
Моше учился в девятом классе, я в одиннадцатом. Мы оставались с ним в разных классах и после того, как меня оставили на второй год. Такого в ШРМ не бывало, но я не стану сейчас рассказывать, как добился подобной чести; отмечу лишь, что в той же 127-й школе на год младше меня учился Женя (Менахем) Яглом, с которым мы также познакомились через Ратинова. Они в то время были очень дружны и очень похожи друг на друга, но Яглом сильно вырос потом, и внешнее сходство между ними осталось главным образом в памяти тех, кто знал их совсем молодыми.
Еще я почти наверняка могу сказать, что с первого же визита в Марьину рощу запомнил реба Аврома Генина, уважительное и нежное отношение которого к себе я (как и многие, наверное) неизменно испытывал в последующие годы. Сгорбленного реба Йехиэля с орденом Красной Звезды на лацкане серого пиджака и Зеэва Балашова, сторожа синагоги. Кажется, что и запомнившиеся мне на всю жизнь мелодии к 23му псалму, и к «Сынам чертога» я впервые услышал именно тогда. Не мог не услышать.
Саша Ратинов заранее предупредил меня, что по поводу принесенной в субботу книги мне в синагоге сделают замечание, и таковое действительно было сделано, в меру тактично.
Хасиды идут!
Не могу сказать, что я сразу же решил для себя, что Марьина роща станет для меня на годы вперед главным местом; это явственным образом определилось осенью 1979 года, а я пока вспоминаю лето.
Из тех летних событий с Сашей Ратиновым был связан еще один эпизод. В Овражках — и тут, как говорится, разумеющий уразумеет — несколько девиц, проведавших от меня, что религиозные евреи стараются не сидеть, не стоять и не ходить между двумя женщинами, всё время пытались взять Сашу «в коробочку» и с удовольствием наблюдали за тем, как он изворачивается из подстроенных ими ловушек. Я чувствовал себя виноватым, но Саша как будто и не страдал от этой игры. Он не сердился, не протестовал, однако обмануть его бдительность девицам не удавалось.
Но вот и осень, первый день праздника Суккот, суббота, днем на Горке. Людей там было не много, и среди них вдруг прокатился шепот:
– Хасиды идут! Хасиды идут!
Сверху по улице Архипова (ныне Спасоглинищевский переулок) к Хоральной синагоге величественно спускались Миша Шнейдер, Ури Камишов и Саша Ратинов, выглядевший уже вполне по-хасидски: черный пиджак, картуз, наметившиеся пейсы. Шнейдер и Камишов тоже тогда были с пейсами: они то ли не знали еще, что хабадники пейсов не носят, то ли, уже узнав, не успели смириться.
Увидев их, я постарался незаметно выбросить папиросу, оказавшуюся в моей жизни последней выкуренной в субботу. Никаких обязательств на себя я еще не принимал и не выдавал себя за человека более религиозного, чем тот, каким был в действительности, но всё же мне стало неловко, поскольку с Шнейдером и Камишовым мы успели познакомиться в августе, когда мне делали обрезание (здесь уж я опередил Сашу Ратинова на полшага). Завершив свой охотничий променад, хасиды подошли ко мне и на правах старых знакомых стали звать с собой в Марьину рощу. На Горке в тот день ничего интересного не происходило, и я дал убедить себя в том, что теряю там время напрасно.
По пути в Марьину рощу мои спутники обсуждали, допустимо ли носить ручные часы в субботу в отсутствие эрува, и, естественно, находили подобное поведение если не прямо запрещенным, то в высшей степени неспортивным. Но когда мы пришли в синагогу, Шнейдер, моя руки, вдруг обнаружил, что во всё время этой интересной беседы у него на запястье были часы. Я полюбопытствовал, что же теперь будет, и кто-то из них — не помню точно, сам Шнейдер или Ури, — с тяжким вздохом ответил:
– Да уж, теперь сто пятьдесят постов по Аризалю…
Я успел ужаснуться прежде, чем понял, что это была шутка юмора. Даже если нечто подобное и предписывалось рабби Ицхаком Лурье во искупление непредумышленного нарушения субботы, московские хабадники даже и в ту твердокаменную пору не следовали таким указаниям на практике.
Вслед за тем мы поднялись на второй этаж синагоги, где меня пригласили на урок Торы, который был прерван моими спутниками перед тем, как они направились из Марьиной рощи на Горку. Это означало, что мы с Сашей Ратиновым будем слушать Шнейдера и Камишова, которые, изучая некий трактат, станут переводить и объяснять нам то, что читают сами. Кажется, это было первое занятие Торой, на котором мне довелось присутствовать, если не считать чтения Зогара, которым Шнейдер и Камишов пытались увлечь меня, когда я ожидал встречи со скальпелем в квартире старушки Чарны. Но в тех обстоятельствах имел место скорее символический жест, и никто не ждал от меня, что я стану серьезно вникать в содержание изученного. Теперь же проводилось занятие, ради участия в котором меня специально привели с Горки.
Знатоки оценят иронию, заключенную в том, что первой книгой, которую я, скажем так, изучал в традиционном еврейском формате, оказался «Маген Авот», сборник мистических проповедей р. Шломо-Залмана Шнеерсона (1830–1900). Вскоре поступившая из Бруклина указивка заставила московских хабадников прекратить изучение этой книги, написанной одним из столпов копыстского — альтернативного любавическому — направления в ХАБАДе. Примерно тогда же последовало расставание с пейсами, генеральная линия окончательно возобладала.
Поиски себя
Выше я отметил, что название «хасидская» применительно к марьинорощинской синагоге было достаточно условным. Люди там собирались разные, но в молодежной среде ХАБАД доминировал уже и в 1979 году, а со временем — еще больше. Тому было много причин, но, мне кажется, важнейшей из них оказалась колоритная личность Ури Камишова, ставшего в Марьиной роще фигурой номер один, когда Миша Шнейдер уехал в Израиль.
Не буду излагать здесь историю моих собственных отношений с ХАБАДом. Ограничусь тем, что отмечу два пункта, мешавшие мне сделать/признать/объявить себя хабадником даже в тот период, когда я особенно остро ощущал духовную притягательность этого движения (я и сейчас ощущаю ее до некоторой степени, перечитывая по случаю карантина «Нефеш ха-Хаим» и невольно сравнивая этот труд с книгой «Тания»). Со временем таких пунктов внутреннего несогласия стало значительно больше, но первыми были отношение ХАБАДа к сионизму (еще и заострявшееся в то время в Москве в своей негативной составляющей) и доктрина онтологической разноприродности человеческих душ, акцентированно изложенная уже во второй главе «Тании». У Саши Ратинова расхождения с ХАБАДом были иные, однако и он оказался в числе марьинорощинских оппозиционеров.
На первых порах Саша причислял себя к последователям рабби Леви-Ицхака из Бердичева, но это была позиция сугубо умозрительная — в том смысле, что она не сопрягалась с какой-то реально существовавшей в Москве хасидской средой. Позже он стал склоняться к т. н. польскому хасидизму, а со временем распознал в себе сатмарского.
Были практически все
Нас странным образом многое объединяло в те самые ранние годы. Как я уже отметил, Саша жил вблизи Большой синагоги, но по субботам ходил молиться в Марьину рощу, где и я стал проводить почти все субботы, а затем и вовсе поселился на целый год, сделавшись синагогальным сторожем. После утренней молитвы мы часто отправлялись к нему домой, где Сашино преображение стало причиной значительных катаклизмов.
Во-первых, Саша, узнав, что мужчине дозволено уединяться с матерью, не преминул поинтересоваться, относится ли это правило к бабушке, и не нашел достаточно авторитетного для себя раввина, который разрешил бы ему подобную вольность. Как следствие, он стал оставлять дверь квартиры открытой, когда кроме него и бабушки никого дома не было, и его родители постоянно жаловались мне на это (уж не знаю, почему я казался им достойным адресатом для жалоб).
Во-вторых, он прозвал своего эрделя Мукцей и мучился вопросом, как выводить его в субботу на прогулку с поводком в отсутствие эрува, но все-таки сохранил ласковое отношение к собаке. В-третьих, Сашиным родителям пришлось немало натерпеться из-за тех исключительных строгостей, на которые он их обрек своим сверхпедантичным отношением к вопросам кашрута.
Запомнилось, что однажды Сашин отец вежливо спросил у сына, как было в синагоге. Саша восторженно ответил:
– Замечательно! Сегодня были практически все!
– И сколько же вас было всех? — скептически поинтересовался Сашин отец.
– Семь человек!
Это воспоминание, вероятно, относится к восьмидесятому или восемьдесят первому году, и оно, конечно, не может быть истолковано как исчерпывающая оценка численности молодых религиозных людей, живших в то время в Москве («молодых» здесь подразумевает группу от старшего подросткового возраста лет до пятидесяти, наверное). В Москве имелись и другие религиозные группы из числа учеников Ильи Эссаса и тех, кто составил впоследствии костяк общины «Маханаим». Были и те, кто, принадлежа к хасидам ХАБАДа или находясь под их влиянием, жили так далеко от Марьиной рощи, что не имели возможности добраться туда в субботу пешком.
Кем могли быть те семеро, которых Саша назвал словом «все»? Ури Камишов, Моше Гарбуз, Яша Вильге, Лёвушка Фридлендер… Приехавший на всю субботу из Ясенева Моше Тамарин? Но тогда мы пришли бы с ним к Саше на трапезу вместе, так что, очевидно, не он. Гриша Розенштейн? Но у кого он мог остановиться с семьей вблизи Марьиной рощи?.. Юда Юрьев? Он появлялся в той синагоге исключительно редко…
Если это восьмидесятый год, в числе семерых непременно был Зеэв Балашов, еще один марьинорощинский оппозиционер (он был упорным миснагедом).
Мерзость сионистская
Вскоре Зеэв получил разрешение на выезд в Израиль. Я завидовал ему, и он, желая утешить меня, убедительно разъяснил преимущества моего положения:
– Довчик, мне тридцать шесть лет! Тридцать шесть!
Все тогда были молоды. Шнейдеру в момент нашего знакомства было 23 года, Ури Камишову — 27. Когда тебе самому 16, разница в годах кажется очень значимой и прочно запоминается.
Может быть, в числе упомянутых Сашей Ратиновым семерых был Миша Кара-Иванов, снимавший в то время квартиру в Марьиной роще. К ХАБАДу он был вполне равнодушен, но часто приходил в «хасидскую» синагогу, где они с Ури Камишовым учили Гемару.
Так или иначе, круг еврейской религиозной молодежи в Москве был в то время достаточно узок, но где-то с начала 1982 года он стал стремительно расширяться. Так же стремительно расширялось и то, что может быть названо независимым еврейским сообществом в Москве, т. е. круг людей, изучавших иврит и/или участвовавших в различных еврейских семинарах, регулярно приходивших по субботам на Горку, ждавших разрешения на выезд, обменивавшихся литературой еврейского самиздата, готовых при случае подписать ту или иную петицию.
Вместе с численным ростом в этом независимом и неформальном сообществе проявлялось всё более существенное идеологическое разнообразие. Можно, пожалуй, сказать, что ко второй половине 80х годов в еврейской Москве был так или иначе представлен весь спектр актуальных для Израиля политических и культурных позиций: от каханистов до сторонников МАПАМ на политической шкале, и от убежденных секуляристов до религиозных сионистов, с одной стороны, и до ультраортодоксальных групп с выраженным антисионистским окрасом, с другой.
Если не считать хабадников с их амбивалентным отношением к сионизму и современному Израилю, Саша Ратинов оказался одним из первых в антисионистской компании. Он вообще горячо отстаивал свои убеждения, будь то в вопросе о реальной вине за начало Первой мировой войны (здесь его инвективы были обращены против Антанты и особенно сербских карбонариев) или о перспективах исламской революции в Иране, которой он откровенно симпатизировал. Однако в вопросе о сионизме Саша проявлял особенную горячность.
Цитируя Хомейни, объявившего, что его война с Ираком завершится в Иерусалиме, Саша выражал уверенность, что аятолла исполнит и это свое обещание, как исполнил все предыдущие. В Израиле считали иначе и тайно поставляли Ирану оружие, поскольку Ирак был в то время более опасным и сильным противником. Но даже Ирак, воевавший с «правильным» Хомейни, мог рассчитывать на Сашину защиту, когда речь заходила об обидах, нанесенных ему Израилем.
7 июня 1981 года израильские ВВС уничтожили атомный реактор вблизи Багдада. Пять дней спустя мы с Лешей Лоренцсоном встретились у входа в микву, находившуюся в подвале Хоральной синагоги, и стали живо обсуждать подробности недавней израильской операции. Спустившись в микву для предсубботнего окунания, мы застали там Сашу Ратинова, который несколько минут сильно сдерживался, прислушиваясь к нашему разговору, а потом, не выдержав, истошно завопил:
– Мерзо-о-сть сиони-и-стска-а-я!!!
Кажется, закричал он так громко, что кто-то из услышавших его наверху спустился в подвал узнать, что у нас приключилось.
Открытки без ответа
Было бы неверно сказать, что мы умудрялись сохранять дружеские отношения, несмотря на всё более резкие расхождения во взглядах. Такое попросту невозможно, но что-то живое и человеческое в наших отношениях все-таки сохранялось. С прочими клоунами из оголтелой антисионистской компании (никто из названных выше к ней не принадлежал) я легко разошелся со временем, а с теми, кто посвежее, и сойтись не успел. Но с Сашей Ратиновым мы по-прежнему приветливо общались при встречах, становившихся, впрочем, всё более редкими.
Еще до того, как наше общение утратило прежнюю близость и регулярность, Саша женился на Юле.
Низкий рост и хрупкое телосложение заставили его усомниться в том, что он найдет себе достойную пару, и Саша, вопреки ашкеназскому обычаю, стал облачаться в талес, еще не будучи женатым. Цепкая на ранние воспоминания память позволяет мне процитировать его более или менее дословно:
– Бывает, еврею уже 40 лет, а он не женат, и все это видят, потому что он молится без талеса. Не хочу оказаться таким посмешищем.
Если в Сашином поведении заключалась мольба, она была вскоре услышана. Девушка Юля, объявившаяся тогда в московских религиозных кругах, любому молодцу показалась бы желанной невестой. Красотка, студентка-отличница, спортсменка (кажется, она увлекалась горным туризмом). Неожиданно для всех Саша Ратинов решил к ней посвататься, и столь же неожиданно для всех Юля приняла его предложение. Я на той свадьбе был, мед-пиво пил, и помню, что даже и там люди шептались, выражая невольное восхищение Сашиным матримониальным успехом. Со временем у Юли и Саши родились десять детей.
В последний раз мы увиделись с ним после долгого перерыва в начале 1988 года, когда я уже получил разрешение на выезд в Израиль. Саша стал уговаривать меня спасти свою душу, предав себя в Вене заботам HIAS и ломанув оттуда в Соединенные Штаты. К тому времени я много лет преподавал иврит, давно рассорился со всеми Сашиными единомышленниками (или, во всяком случае, с наиболее горластыми из них), принадлежал к совершенно иной культурной среде и, кажется, был последним, к кому можно было обратиться с подобным увещеванием, но Саша упорствовал:
– Ты никому ничего не должен! Забудь обо всём и просто в Вене скажи, что хочешь в Америку. Многие так делают, и из ваших тоже.
В самом деле, и из «наших», т. е. из людей, по всем признакам принадлежавших в Москве к сионистским кругам, некоторые так поступали. Их провожали в Израиль, а они, не потрудившись никого известить о своих изменившихся планах, исчезали в Вене и объявлялись потом в Америке. В моем случае Сашины уговоры были совсем неуместны и даже смешны, но, кажется, он в самом деле пытался тогда спасти мою душу.
Не знаю точно, когда именно сам Саша Ратинов уехал в Америку, но знаю, что он поселился там в сатмарской общине в Монро, в 70 километрах от Нью-Йорка, и стал со временем шойхетом. Часть этого города называется Кирьяс-Йоэль в честь скончавшегося в 1979 году основателя сатмарского хасидизма р. Йоэля Тейтельбойма; другая часть Palm Tree — в честь него же (в переводе с идиша фамилия Тейтельбойм означает «финиковая пальма»). Бывая некогда в США, я задумывался над возможностью заехать туда, но находил ее слишком вычурной, да и времени всякий раз было мало.
То, что мысль о поездке в Монро у меня все-таки возникала, имело свою причину. Из этого заповедника совершенно чуждой мне жизни я на протяжении многих лет получал приглашения на бар-мицвы и свадьбы Сашиных детей. Нарядные пригласительные открытки — глянец, виньетки. Саша едва ли мог ожидать, что я брошусь по его приглашению в заокеанские дали, и, наверное, был бы сильно сконфужен, если бы я, каков есть, паче чаяния появился в его Кирьяс-Йоэле. Но он все-таки присылал мне эти открытки, и его трогательный — поверх барьеров — человеческий жест создавал иллюзию чего-то невероятного в общении между давно разошедшимися людьми.
Поэтому, наверное, я сохранял уверенность, что мы с Сашей когда-нибудь непременно увидимся. Он приезжал однажды в Израиль несколько лет назад, останавливался у Лёни Свердлова, и я, узнав с большим опозданием о его недолгом пребывании здесь, попросил Лёню, чтобы он известил меня, когда Саша снова даст знать о себе. Но в следующий раз Саша дал знать о себе уже фактом своей неожиданной смерти.
Лоренцсон позвонил мне, и мы, не сговариваясь, помолчали минуту в память о Саше, а потом он сказал:
– Удивительное чувство юмора у Г-спода Б-га. Главный борец с сионизмом умер в День памяти павших в войнах Израиля.
В самом деле, чувство юмора удивительное: Сашин йорцайт теперь не забудется, наш старый друг записался посмертно в хорошую компанию. Лучшую из возможных на этой земле.
