Доктор медицинских наук, Менахем (Мано Элья) Соловей (1898–1985) родился в местечке и до революции успел получить полноценное религиозное образование. Воспоминания, записанные его дочерью, рисуют неприкрашенную картину происходящего в черте оседлости, где нищета и болезни соседствовали с альтруизмом и стремлением к знаниям. Отрывки из мемуаров М. Г. Соловья, любезно предоставленные его внуком Борисом Зайчиком.
Нищий в отцовской постели
Родился я в семье портного в маленьком местечке на берегу Западной Двины. Отец был человек болезненный, бледность его лица была еще более выразительна на фоне черной бороды. Во время работы с утюгом отец часто угорал. Начнет гладить, и вскоре у него появляется головная боль и головокружение. Он бросает работу и плетущимися шагами идет к постели. Так полежит он немного и опять идет к столу работать.
Отец отличался редкой добротой и благородством. Мягкий и вежливый в обращении со всеми, он был готов всем помогать. На улице, если видел, как кто-то несет большую тяжесть, то непременно подходил и предлагал свою помощь. Он часто приводил с собой из синагоги нищего, давал ему поесть, был готов отдать свою еду и даже уступить постель. Мать, конечно, была недовольна этим, ругала его, но отец всё принимал молча.
Тора под замком
Впервые я пересек порог дома Мануила Григорьевича Соловья лет 40 тому назад. После инсульта он стал инвалидом, но интеллект работал великолепно. Я спросил, правда ли, что он знает наизусть Талмуд. Соловей улыбнулся: «Не только Талмуд, но и основные комментарии к нему, а также многое другое, включая Еврейскую энциклопедию Брокгауза и Ефрона». Он попросил меня открыть ящик письменного стола. Когда я вытащил оттуда фотографию некоего раввина, хозяин сказал: «Это Хафец-Хаим, мой учитель».
На работе в Боткинской больнице он был заслуженным профессором. Вечерами комментировал Талмуд. Мануил Григорьевич (дома его называли Менахемом) показал мне напечатанные на машинке мемуары. Они заканчивались примерно такими словами: «Кто мы были тогда? Безграмотные бедняки, лишенные каких-либо прав! А теперь мы советские люди!» Соловей поймал мой недоуменный взгляд: «Я ведь надеялся, что мемуары опубликуют. Но нет, не стали».
Часть религиозных трудов М. Г. Соловья переправил в США раввин Пинхас Тайц, который многократно посещал Советский Союз. Другая часть осталась у внука, Бориса Зайчика. Мы надеемся, что скоро сочинения врача-талмудиста выйдут в печать, доказывая, что многовековое еврейское учение живо и продолжает одухотворять мир сегодня, несмотря на преграды.
Илья Дворкин
Бывало, в пятницу вечером всё приготовлено к субботней трапезе, все из синагоги идут домой, а отца всё нет. Где он? Оказывается, кто-то тяжело заболел. Надо срочно везти к врачу на операцию. Надо больного выносить из дома и вносить в вагон поезда, устраивать. Время идет, свечи на столе уже выгорели, и зажигать нельзя. Мы, дети, ложимся спать. Но вот наконец является отец, усталый, но довольный, что сделал благородное дело.
По субботам на рассвете в синагоге собиралось общество псалмопевцев. Это общество состояло из ремесленников, сапожников, портных, извозчиков. Оно так и называлось: «Общество праведных трудящихся». Члены этого общества, как все трудящиеся в то время, были люди бедные, рано начавшие трудовую жизнь, не имевшие возможности получить должное образование. В маленьком еврейском местечке почти все были малограмотные, плохо разбирались в законах и традициях. Они с трудом читали тексты даже тех псалмов, для пения которых собирались. Отец же, способный и грамотный, всегда изучавший еврейскую письменность, был в этом обществе поводырем, он всем заправлял, указывал, все к нему обращались.
Семья наша была большая: пять человек детей. К тому же старшая сестра была тяжело больна. Ей необходимо было усиленное питание, а летом — жить на воздухе, на даче. На помощь семье приходила мать. Она ежедневно таскала на своих плечах тяжелые пуды муки. Она была здоровая, сильная и розовощекая, очень ловко поднимала и ставила эти тяжелые мешки, таскала лохани, высыпала туда муку, лила воду и завязывала лохань сверху скатертью, пока не скиснет тесто. Мама обнажала свои сильные руки выше локтя, быстро опускала их в лохань с тестом, тесто поднималось и опускалось, а ее тень вырисовывалась на белой широкой печи в большой комнате.
Хлеб испечен. Буханки выносили в коридор для продажи. Приходили женщины, брали в руки буханки, щупали, пытались обнаружить дефекты и торговались из-за каждой копейки и полкопейки. Когда тесто в лохани кончалось, мама выскребала со дна остатки теста и выпекала большую лепешку, которую мы, дети, ели еще теплой с большим аппетитом. В пятницу мама пекла для нас пироги из белой муки с начинкой из рубленого легкого с луком. Об этих пирогах мы мечтали всю неделю.
У мамы был сводный брат — от одного отца. Он имел посудный магазин в Якобштадте и получал с фабрики большие партии посуды. В каждой партии всегда был известный процент брака — уродливые, изогнутые тарелки, миски, чашки. Дядя отдавал его нам. Кусочек селедки или мяса можно подавать и на черепке, заваривать чай в чайнике с кривым носиком тоже можно, чай от этого не изменится.
Ремень, палка и кулак
До трех лет нас не стригли. Помню себя кудрявым, длинноволосым, помню и обряд своей стрижки. Собрались соседи, я сидел на коленях у отца, на столе лежали ножницы, стояла бутылка водки и рюмки. Каждый из присутствующих, встав со своего места, брал ножницы, подходил ко мне, отрезал клок моих волос, клал этот клок на стол, выпивал рюмочку водки и приговаривал всякие лучшие пожелания, чтобы я вырос здоровым, счастливым, чтобы родители имели от меня радости и прочее. После этого цирюльник Давид остриг меня наголо. Тогда же я надел фуражку, так как еврейский мальчик не должен ходить с непокрытой головой. Это грех.
Когда мне минуло пять лет, весной того же года меня отдали на учебу в хедер. Там детей обучали читать по-еврейски, писать, изучали Тору и Талмуд. Отдавали обычно на полугодие за три рубля. До того я знал лишь первые девять букв еврейского алфавита. Благодаря хорошей памяти я уже через месяц мог читать большие и трудные тексты в книжке, а некоторые знал наизусть. Занимались мы в этом хедере с 10:00 до 14:00, потом шли домой на обед. После обеда опять приходили и занимались до семи-восьми часов вечера.
Жена нашего учителя торговала птицей. По всей комнате было слышно квохтанье кур, повсюду был запах куриных испражнений. Никто тогда не интересовался квалификацией и педагогическими способностями меламедов — учителей в хедере. Это была бесконтрольная запущенная область, кто захотел стать меламедом, брал детей и занимался. В некоторых семьях меламеды плохо ладили с домашними, говорили друг другу разные грубости, а дети слушали и смотрели. Одно было характерно для всех хедеров и всех меламедов: детей били — и били нещадно за любой проступок. Ремнем, палкой, кулаками. И родители дома также били своих детей, они наказывали меламеду: «Бейте его, с ним трудно». И поскольку я был далеко не тихоней, а, наоборот, большой шалун, мне попадало от всех, и в хедере, и дома.
В 10 лет меня отдали в обучение к одному замечательному человеку — Меиру Бирку, блаженной памяти. С ним я изучал Талмуд. К этому времени подросли два моих младших брата, которых также пора было отдавать в хедер. Отец заявил, что должен забрать меня из хедера, так как платить за троих не в состоянии. Тогда этот раввин Меир сказал, что со мной будет заниматься бесплатно. Мало того, после занятий он меня еще и кормил, угощал сдобным белым хлебом со сладким чаем. Я ел с большим аппетитом. Я помогал чем мог, подметал полы, носил мешки с мукой.
Я очень увлекся изучением Талмуда, забросил все свои прежние шалости и избегал мальчиков, с которыми дрался и дружил раньше. Идя по улице, я всё время повторял и продумывал пройденное. Придя домой, я забирался на печь с фолиантом Талмуда и там в тепле опять повторял всё выученное. Так я занимался Талмудом день и ночь, с большим увлечением.
Возможность дальнейшего развития для таких парней в те времена была очень ограниченной. В школы или гимназии евреям доступа не было. Была одна начальная школа в Якобштадте, туда я мог бы поступить, но был очень набожен и догматичен. Как же я буду ходить в школу по субботам?
Можно было пойти в подмастерья к сапожнику, портному или плотнику. Можно было попытаться устроиться в большой магазин и, если хозяин возьмет, быть на побегушках у хозяина и его жены, зарабатывать гроши. Девушки уезжали из дома в другие города, где служили в прислугах в зажиточных семьях. Мать моего друга Вульфа повела сына к часовому мастеру, просила взять на обучение. Часовой мастер, пожилой набожный еврей, сказал: «Что вы, разве можно мальчика с такой головой обучать на часового мастера? Из него ведь может выйти замечательный раввин, не возьму его, грех».
Оставалось лишь одно: продолжать совершенствоваться в изучении Талмуда. Для этого в разных городах черты еврейской оседлости существовали ешивы, большие и малые. Большие ешивы, где учились юноши в возрасте 15-25 лет, существовали в Вильно, Слободке, Лиде, Радине. Для подготовки к поступлению туда были ешивы «среднего образования». Такая ешива действовала в Двинске. В этом уездном городе была большая еврейская община, на каждой улице было две-три синагоги.
Недалеко от вокзала была Подольская улица, там едва ли не в каждом здании работал публичный дом. Приличные люди избегали ходить по этой улице, обходили ее за квартал. Посреди улицы стояла красивая каменная синагога под названием «Новогородка». Говорили, что эта синагога была построена на средства проституток. И действительно, они туда часто ходили, зажигали свечи и плакали.
Обойтись без огурца
Меня и приятеля Вульфа приняли в ешиву, встал вопрос о нашем устройстве. Спать мы будем в синагоге, а для питания надо «кушать дни», так назывался обычай устройства бедных мальчиков-ешиботников, которых брали в разные дома по одному дню, чтобы кормить их. Отец Вульфа подвел нас к своему приятелю, который жил недалеко от вокзала в сыром и грязном подвале. Приятеля звали Менделе. Это был невысокий человек с рыжей бородой. В подвале было грязно и сыро, много маленьких плохо одетых детей. Этот Менделе пообещал моему отцу, что обеспечит меня «днями».
В условленный день мы оба пошли в первую семью. Вышла хозяйка и, увидев меня, спросила: «А это кто?» — «Этот со мной», — сказал Вульф. «Нет, — возразила она, — мы двух мальчиков брать не можем». «Садитесь, — сказала она, а мне добавила, — на этот раз ты поешь, но больше не приходи». Так повторялось и в остальные дни. Я ходил по улицам города и плакал.
Попросив у Вульфа три копейки, я купил открытку и послал домой, писал и плакал. Когда родители получили мою открытку, они ничего понять не смогли, нельзя было ничего прочитать. Но одно они поняли: что-то плохое произошло, надо ехать в Двинск. Спустя пару дней я иду по улице, а навстречу идет мама. Мы пошли к ее двоюродному брату, который жил на Рижской улице. Через него она нашла других родных и знакомых и устроила мне все «дни».
«Воскресенье» я имел в доме состоятельных людей на Московской улице. Они жили в собственном двухэтажном доме. Старые люди, у них был один сын, жена которого приходилась дальней родственницей моей маме. Она относилась ко мне хорошо, жалела меня и, когда хозяев не было дома, давала мне поесть больше, спрашивала, как я живу. Она была хорошая, добрая. Однажды, подав мне мясо в присутствии хозяйки, она сказала: «Надо дать ему к мясу огурец». Хозяйка ответила: «Ничего, обойдется и без огурца», надеясь, что я по-русски не понимаю, но я понял. Мне было обидно.
По воскресеньям вечером в этой семье бывали гости, и поэтому после обеда, всегда скудного, мне давали пару кусков черного хлеба с маслом и говорили: «Это тебе, на ужин не приходи». Съедать выданный мне ужин я мог лишь в том случае, если обед был молочный или постный. Если же обед был мясной, я не мог тут же съесть хлеб с маслом, так как по закону еврею нельзя есть смесь мясного с молочным. Полагается выжидать до шести часов, пока мясная пища переварится и уйдет из желудка. В этом случае я выжидал и голодал положенные часы, потом съедал с аппетитом.
«Понедельник» я имел в харчевне на Огородной улице недалеко от рыбного базара. Это была не харчевня, а настоящий притон. Там продавали водку и пиво, там же собирались воры, жулики и проститутки. На рыбном базаре они совершали кражи, а делить краденое и выяснять из-за этого отношения они приходили сюда.
Хозяйка харчевни была известна в городе под именем Хайка Тайц. Это была женщина лет 60, крепкая, круглолицая, с громким голосом. Она постоянно кричала на обитателей заведения. Ее иногда сменяла дочь Роза, красивая кудрявая девушка с сильными крепкими руками. Если бывало, что кто-нибудь из присутствующих в зале начинает буйствовать, кричать, то подходит Роза, берет распоясавшегося за шиворот, подводит к двери и толкает его так, что тот, перевернувшись, оказывается на мостовой.
Мужа Хайки звали Авром. Он постоянно лежал на печи в одной рубашке, пьяный и грязный. Время от времени он слезал с печи, подходил к стойке и просил у жены или у дочери дать выпить. Они его ругали, гнали от себя, ссорились. Завидев меня, Авром подходил, начинал говорить заплетающимся языком, но я ничего не понимал. Его длинная седая борода касалась моего лица, а изо рта пахло спиртным перегаром.
Давали мне суп, мясо и пудинг, которые были в продаже как закуска к водке. Я был сыт, но ходить туда мне было неприятно. Сколько раз я давал себе слово больше там не появляться, но есть хотелось, и я всё равно шел.
«Вторник» я имел в приличной семье на Постоялой улице. Глава семьи был глубокий старик с длиннющей седой бородой, доходившей до колен, но хозяйство вела его дочь. Соня, или, как звали ее в семье, Coрa, — красивая и добрая девушка. Она была уже невеста. Соня содержала пансионат для девушек, учившихся в местной гимназии. Эти девушки были дочерьми состоятельных родителей из близлежащих местечек. Преодолев запреты и процентную норму, родители этих девушек сумели каким-то путем — подкупом и прочим — отдать своих детей в гимназию.
Учиться по вывескам
В нашем местечке была вдова Зельда. Она жила тем, что набирала заказы у местных лавочников, еженедельно ездила в Двинск, закупала товары и развозила, зарабатывая при этом копейки за труд. С этой Зельдой я еженедельно отсылал домой грязное белье. Мама стирала его и вновь передавала Зельде. Всё обстояло благополучно, если бы не одна неприятность: я жил в очень плохих условиях и поэтому заболел чесоткой. А поскольку мама стирала мою рубашку дома вместе с бельем моих братьев и сестер, то и они заразились чесоткой. В домашних условиях дети скоро вылечились, я же страдал еще долго.
«Среду» и «четверг» я имел в хороших семьях, кормили хорошо и досыта, только иногда давали кушать на кухне. Я это понимал, и мне было обидно, но зато в эти дни я был сыт.
Ешива внутри себя
Мануил (Менахем) Григорьевич Соловей оставил после себя не только научные работы, но и комментарии к Талмуду. Раввин Ури Суперфин превратил разрозненные советские тетрадки с клятвой пионера на обложке в книгу. В конце 70-х рав Соловей не мог и мечтать о ренессансе религиозной жизни на постсоветском пространстве, но действительность, как известно, опережает воображение.
Солдат спецназа отличается от обычного военнослужащего среди прочего еще и тем, что способен на многое в одиночку, не в составе подразделения. Учащийся ешивы часто может расслабиться, находясь вне привычных рамок ешивы, без расписания, без множества голосов друзей вокруг, читающих Талмуд и обсуждающих его.
Один в поле не воин, если только он не прошел специальную подготовку. Раввин Менахем Соловей прошел такую. Речь идет о том, чтобы десятки лет в одиночку, среди окружения, чуждого всему еврейскому и отрицающего идею Б-га, будучи частью этого окружения внешне, сохранять ешиву внутри себя! Если ешива не идет к Соловью, что ж, он создает ее у себя дома. Он в ней единственный ученик, но это не повод расслабляться. Он изучает Талмуд, страницу за страницей, и не просто изучает, что само по себе подвиг, но еще и пишет примечания и объяснения к изучаемым темам. В таких, знаете, обычных школьных тетрадях с «заповедями» советских пионеров на тыльной обложке.
Конечно же, я взялся привести эти записи в тот вид, который превратил бы их в книгу. И все те долгие месяцы, что длилась работа над этими чудесными тетрадями, я ощущал себя присутствующим в самой необычной ешиве в мире: ешиве одного человека. Мы снова открывали большие тома Талмуда и обсуждали различные темы, поднимаемые им. Затем я предлагал правки, добавлял ссылки и корректировал уже существующие, если требовалось. Приглаживал порой необкатанный (да и с кем? где?) иврит, придавая ему более классический для данного рода произведений вид. Изредка позволял себе написать дополнение. Еще реже — соединить примечания, написанные в разные года, но единые по сути своей. Целый год мы учились с раввином Менахемом Соловьем вместе в его маленькой ешиве посреди огромной, красной безбожной страны.
Конец 70-х, ничто не предвещало, что когда-нибудь еврейские мальчики начнут, как их деды, открывать огромные старые фолианты. Как бы он отреагировал, если бы ему показали меня, совсем еще ребенка, без какой-либо ермолки на белесых волосах, и сказали бы: «Он приведет в порядок ваши записи»? Поверил бы он? Изумился бы?
Мне кажется, пока оставалось хотя бы несколько таких ешив внутри еврейских сердец на просторах бескрайнего СССР, всё могло вернуться на круги своя. Потому что Тора наша не обратилась в пепел, она жила вместе с горсткой раввинов и праведников посреди пустыни тех лет. Раввин Менахем Соловей сказал бы спрашивающим, гладя меня по непокрытой голове: «Давно пора! Именно так и будет!»
Потому что, пока Тора живет и бьется в сердце хотя бы одного еврея, всё можно вернуть.
Ури Суперфин
История с остальными днями, пятницей и субботой, заслуживает внимания. Когда мама была в Двинске, она нашла дальнего родственника — Хаима Ройхмана. Это был типичный буржуа. Богатый, жил в особняке, в котором было много комнат, обставленных дорогой и красивой мебелью. Ройхман разбогател на поставках мяса в местный военный гарнизон. Разумеется, были жалобы. Для проверки приезжал генерал, ему устраивали шикарный обед с хорошей выпивкой и вручали пухлый конверт. Генерал уезжал довольный: «Всё в порядке!»
Ройхман наотрез отказался меня кормить. Договорились, что в пятницу он будет давать мне 10 копеек на весь день. С тех пор еженедельно по пятницам я ходил к нему, чтобы получить эти 10 копеек, по несколько километров в мороз или летом по солнцепеку. Русского языка я не знал. При ходьбе по улицам я практиковался, разбирая разные вывески. На этом углу нарисован хлеб, на этом — фрукты.
Так как я по природе с детства сластена, лакомка, то, получив несколько копеек, тут же тратил их на сладкое — изюм и другие фрукты, а летом в жару, когда пить хотелось, на фруктовые воды, которые продавались на улицах. На еду оставались считаные копейки. Летом, когда дни были длинные, я голодный дожидался вечера. «Субботний день» я имел в доме некоего Хаима Гура. Он торговал яйцами, его звали также Фоля-Яичник.
В те времена по городу, особенно по вокзалам, ходили группами парни лет 12-17, дрались между собой, сквернословили, воровали что могли. Их так и называли: «Движение жуликов». У них была особая ненависть к нам, ешиботникам. Однажды вечером я столкнулся с такой группой. Они меня окружили, хотели бить. Вдруг один из них крикнул: «Не трогай его, это Хайкин яб». «Яб» на их языке означало хлопец, или парень. Хайка всех держала в руках, ее боялись. Они меня оставили в покое и отошли.
