— Чем занимается уполномоченный по правам ребенка? Как и когда возникла эта должность?
Все уполномоченные в мире работают на основе Конвенции о правах ребенка. Она появилась после Второй мировой войны, ее подписали почти все страны. Не думаю, что кому-либо нужно объяснять, какая жестокость царила, какие ужасы творились во время той войны, в том числе — и это, может быть, самое страшное — по отношению к детям. После такого и появилась идея «особой» защиты детей. Сначала детские омбудсмены появились в Скандинавии, потом уже в других странах.
Должность уполномоченного по правам ребенка в Москве появиласьраньше, чем в других регионах России, раньше, чем должность «федерального» уполномоченного. Произошло это где-то лет десять назад, нет, уже пятнадцать почти.
Помню, в начале своей работы пришел на солидное совещание в московской мэрии. Сидят много важных чиновников и обсуждают, что нужно детским общественным организациям. Вместо выступления я задал всего один вопрос: «А где дети?» Мне казалось очевидным, что если мы обсуждаем, чем помочь детским организациям, то надо бы прежде услышать мнение самих ребят: что им нужно, интересно… Тогда такая постановка вопроса вызвала оторопь.
— В результате вы решили эту проблему?
Попробовал. Создал Детский совет при уполномоченном. В некоторых школах есть довольно сильные детские организации: экологические, художественные, краеведческие, спортивные. Я собрал лидеров этих организаций из разных округов Москвы, и мы с ними начали работу. Мы обсуждаем много вопросов, и, похоже, это дает интересный и полезный эффект.
— Например?
Например, при подготовке Закона об образовании одним из вопросов стала школьная форма. Можно, конечно, со взрослым высокомерием считать: «Подумаешь, какая ерунда — вопрос школьной формы». Но поверьте, для школьников это серьезный вопрос.
Я пришел тогда на Детский совет с убеждением, что школьная форма абсолютно не нужна, памятуя о той мешковатой серой униформе, которую мы обязаны были носить зимой и летом в пору моего детства.
Когда в 90-х форму отменили, многие мои коллеги-учителя пришли в ужас. «Вы представляете, в чем придут дети?», говорили они мне. Я отвечал: «Если мы настолько не уверены в детях, в результатах нашего воспитания, нам всем надо увольняться. Мы же не дрессировщики, которые никогда не поворачиваются спиной ко львам и тиграм. Мы должны доверять своим ученикам». И в результате ничего страшного не произошло. Они пришли, одетые каждый по-своему, и все было нормально.
Но на совете неожиданно для меня ребята подняли много вопросов: о социальном неравенстве, о своем желании продемонстрировать каким-то элементом одежды принадлежность к своей школе, классу. И предложили в итоге взвешенное, гибкое, учитывающее разные мнения решение, которое я отправил министру образования, и затем в законе эта статья появилась практически в нашей редакции. И ребята это увидели! Но это только один локальный вопрос, а их у нас много…
— Детей вы предлагали не ограничивать в одежде. Как насчет взрослых — ограничивать ли их в выборе наказаний?
Перед Днем защиты детей на моей пресс-конференции задали вопрос, в каких случаях можно физически наказывать детей. Я отвечаю, что не вижу здесь никаких градаций — детей бить нельзя. Ни в каких случаях. Не только потому, что так написано в Конвенции о правах ребенка, а просто: нельзя, и все. Кроме всего прочего, физическое наказание ребенка — это педагогический провал для родителей, демонстрация не силы, а слабости, полной беспомощности. При этом едва ли половина детей и взрослых не только сталкивается с физическими наказаниями, но и считает это нормальным.
И один из журналистов издания с миллионным тиражом говорит: «А все-таки почему нельзя? Меня били — и ничего…» Я отшутился тогда: «А почему вы решили, что ничего? Может, если бы вас в детстве не били, вы бы стали совсем другим человеком». Но вообще, проблема эта очень серьезная…
«Помощь друг другу — неотъемлемая часть религии»
— Есть ли своя специфика у «школ с национальной компонентой», как это принято называть?
Здесь все очень непросто. В 90-е годы несколько национальных общин предлагали создать в городе свои школы. И мы их открывали. Но через некоторое время начинались проблемы. Что такое в Москве государственная грузинская или еврейская школа? Это совсем не очевидно. Факультативы или какие-то дополнительные вещи — это не вызывает вопросов. Но в целом разделение по национальному признаку в государственной школе…
— А если религиозный ребенок ходит в самую обычную школу, как быть в этом случае?
Много проблем, начиная хотя бы с питания. Государство в принципе не должно обеспечивать особое питание в такой ситуации. Или все-таки должно? В любом случае на сегодняшний день город просто не способен реально обеспечить «специальное питание» по религиозным основаниям. Для меня как для уполномоченного это, кстати, «смыкается» с другим вопросом, который сейчас ставится: как обеспечить питание детям с аллергией, с другими особыми потребностями?
— Продолжая тему, есть ли какие-нибудь особенности вашей работы, связанные с еврейскими детьми?
Едва ли.Ко мне обращаются в трудных ситуациях, а они бывают у самых разных людей. Если говорить о самых непростых детских проблемах — о детях с инвалидностью или о сиротах, то я вижу, что еврейская община приходит на помощь. На свете всякое бывает, но я все же редко вижу еврейских детей-сирот в казенных госучреждениях. В Москве есть два негосударственных еврейских детских дома, но и они очень маленькие. Собственно, это и есть главное, чего я жду от всех общин и от всех религий. По-моему, помощь друг другу, помощь детям в трудной ситуации — это неотъемлемая часть любой религии, любой общины.
— С какими необычными проблемами вам приходилось сталкиваться?
Драматические обстоятельства всегда и у всех особенные, разные, но если говорить о ситуациях не трагических, а просто неожиданных… Вот, например, я анализировал статистику госэкзамена по математике, пресловутого ЕГЭ. В процессе выясняется, что одну простую задачу в разных регионах решил примерно одинаковый процент выпускников, а другую, вроде бы похожую, ребята из кавказских регионов решили намного хуже, чем остальные. Начинаю разбираться, почему.
— И почему же?
В условии этой задачи был очень длинный текст. Задача-то простая, но сначала ее надо всю прочитать и осознать. И на мой взгляд, при решении этой задачи ребенок из горного аула, где учитель не всегда хорошо сам говорит по-русски, находится в неравном положении по сравнению с остальными детьми. В этом году с моей подачи таких ляпов не было, тексты стали короче и яснее. Но вообще-то, вопрос серьезнее. Любой российский ребенок должен иметь равные права в освоении государственного языка, иначе круг его возможностей в стране резко сужается.
— Вы долгие годы были учителем, совмещая преподавание с общественной деятельностью. Не сложно было?
Это многих удивляло, ведь учительство занимает время и не приносит особых доходов. Но я это люблю, это мое дело. Я был депутатом Мосгордумы в течение 12 лет, возглавлял Комиссию по образованию. В Москве тогда депутаты работали на профессиональной основе, но я все это время продолжал работу в школе. А вот когда стал уполномоченным по правам ребенка, вынужден был отказаться от регулярного преподавания.
Дело в том, что я не могу выделить даже один день в неделю для этого, потому что и в этот день может произойти все что угодно. И я должен сразу «включаться» в ситуацию. А случаи могут быть очень сложными, требующими немедленного реагирования. После работы зачастую я прихожу домой и ложусь на диван лицом к стене — какое уж тут преподавание.
«У меня есть подозрения, что синагогу в Марьиной роще строил дед»
— Где вы родились, как проходило ваше детство?
В московском издательстве Corpus у меня недавно вышла книжка «Вкратце жизнь». И первая ее часть как раз посвящена рассказу о том, где я родился, моей семье, родителям, бабушкам и дедушкам. Все детство я провел на Новосущевской улице, это рядом с Марьиной Рощей. Мы жили в деревянном доме. Вся наша улица тогда состояла из двухэтажных деревянных домов, во многих жили евреи, в том числе наша родня. Наш дом построил мой дед со своими приятелями, это было еще во времена нэпа.
Я очень московский человек, люблю Москву, много писал о ней. Это не просто мой родной город, это важная часть моей жизни. Недавно вышла книжка «Москва: место встречи», где московские писатели рассказывают о своих любимых местах города. Я там пишу о Неглинке. Я ведь родился на берегу этой реки, хотя она, как известно, в трубе, но именно вдоль ее русла проложена Новосущевская. Я пишу там и о деревянной синагоге рядом с домом, в Марьиной Роще. Она представляла собой такой же деревянный дом-сарай, как наш, только выкрашена была голубой краской с белым. Это единственная построенная в советское время синагога, появилась она одновременно с нашими домами, в том же немудреном стиле, и, похоже, они ее и построили — может, и мой дед…
— Синагогу вы наблюдали снаружи, или же удалось побывать и внутри?
Меня бабушка посылала туда за мацой. Она продавалась то завернутая в грубую бумагу, то в коробках. Я помню эту очередь, потаенную, затаившуюся. Вы же знаете, что в это время вроде было и можно, запрета прямого не было, но все равно лучше было «не светиться». Помню бабушкины кулинарные чудеса…
— Какие яркие впечатления связаны у вас с родителями?
Я помню, как у моего отца, профессора МГУ, был юбилей. Среди гостей был преподаватель того же университета, друг отца с довоенных времен Исаак Аронович Вайнштейн. Он был на костылях — на войне лишился ног. На этом юбилее он подарил мне, мальчишке тогда, сохранившееся у него письмо моего отца с фронта, с передовой. Я это письмо долго не открывал: вдруг открою, а там будет «В бой за Сталина»…
Уже позже открыл, стал читать… Это было поразительное письмо, никакой идеологической трескотни, никакого Сталина. Там был пронзительный рассказ о том, как они едва ли не первыми перешли границу, оказались в Румынии. А там, как известно, все-таки уничтожили не всех евреев. И по какому-то слову моего отца на идише местные румынские евреи поняли, что перед ними — еврей. После всего пережитого для них это было совершенно невероятно: еврей-офицер! Он описывал, как это было, как на него смотрели, трогали, тянули в каждый дом. И это осталось со мной навсегда.
— Еврейская атмосфера в семье ощущалась?
Моя мама видела в юности все, по-моему, спектакли ГОСЕТ — еврейского театра гениального Михоэлса, и всю жизнь о них вспоминала. Пьесы Шекспира для этого театра переводил на идиш еврейский поэт Самуил Галкин, который приходится нам дальним родственником. Седьмая вода на киселе, но это дало возможность маме быть и за кулисами.
Дома реагировали на любую случайно услышанную еврейскую песню — хотя такое было редко тогда. Да что говорить, это у меня внутри было, а не только в паспорте прописано. Такое самоощущение — оно для меня нормальное и естественное, оно было и есть со мной всегда, это неотъемлемая часть моей жизни.
— Бывали ли вы в Израиле?
Впервые я попал туда лет 20 назад, по приглашению Кнессета. Я немного опасался восточной экзотики, того, что это не мое. Но в Иерусалиме, когда я ходил по Старому городу, у меня было странное ощущение, что это мой город, как будто я был здесь всегда. Недавно я снова был в Иерусалиме на большой педагогической конференции. Скажу честно: если бы она проводилась не в этом месте, я не уверен, что смог бы выкроить время. А тут я снова ходил по Старому городу, и это ощущение снова было со мной.
— Сталкивались ли вы в детстве с антисемитизмом?
Конечно, это было, но дело не в этом. У меня никогда не было — ни в детстве, ни потом — никаких «еврейских комплексов». При мне не рассказывали антисемитских анекдотов, может, потому что одна моя фамилия говорила о том, что я еврей. У меня и других-то похожих комплексов не было. Считалось, например, что у интеллигенции должны быть комплексы перед крестьянством и рабочим классом, которые пашут в поте лица. Но я пахал не меньше, стоял у классной доски по шесть, а то и по восемь уроков в день, вечером проверял контрольные и уважал себя и свою работу не меньше любой другой.
— «Неудобную» фамилию вам не предлагали сменить?
Мой папа всегда оставался Абрамом Исааковичем, и для меня это тоже было естественно. Молодость моя прошла в литературном андеграунде, в «параллельной культуре», и некие «доброжелатели» иногда намекали: мол, если взять нейтральный псевдоним, будет больше шансов напечататься. Но это все была туфта, конечно, да и отказаться от своей фамилии, от отчества своего — для меня это было совершенно невозможно.
— В результате первой книги вам пришлось ждать довольно долго.
Первая книжка стихов вышла в Париже, мне было тогда 35 лет, потом начали появляться книжки в России. Но это уже во времена перестроечные. А моя самая первая публикация была в сборнике «Стихи поэтов МГУ». Там среди других напечатали мое большое стихотворение про Каунасское гетто. Каждое лето мы тогда проводили в Литве, а мой дед ездил туда еще во времена своей молодости, как он говорил — «до всего». Книжка эта вышла лет сорок назад, но и сейчас время от времени ко мне подходят люди, которые помнят это стихотворение: не из-за его (сомневаюсь, чтобы особо высокого) уровня стихосложения, а, конечно, из-за темы, тогда практически запретной. Сам я, честно говоря, уже и не помню из него ни строчки…
— Национальная принадлежность накладывает на вас какие-нибудь обязательства? С еврейскими традициями вы знакомы?
Здесь вся надежда на внучек. О младшей, шестилетней, учительница сказала, что она очень хорошо знает еврейские праздники и с удовольствием рассказывает о них. РЕК сейчас издает в переводе серию детских еврейских книг, которые читают на разных языках дети по всему миру. Оказалось, что внучка так хорошо «выучилась» именно по этим книжкам. Возможно, что она знает теперь все нюансы еврейских праздников лучше меня — дети ведь хорошо все запоминают.
Мне жаль, что мама не застала возрождение еврейской жизни и еврейской общины в Москве. Папа только самое начало застал… И вся моя родня, которая лежит на Востряковском кладбище, на еврейской стороне — дедушки и бабушки, папа и мама — мне жалко, что они в этом не жили. Это было для них очень важно.
