– Начнем с концепции. Высоцкий в Еврейском музее – это «еврейский Высоцкий», попытка сфокусироваться на происхождении барда?
Выставки в Еврейском музее совершенно не обязательно должны быть посвящены еврейской теме, но так или иначе, какая-то привязка помогает музею взяться за эту тему. Высоцкий был типичным ассимилированным евреем, которого тема собственного еврейства, вернее – половинчатого еврейства, интересовала достаточно мало. Несмотря на то, что у него есть «Мишка Шифман башковит» и «Зачем мне считаться шпаной и бандитом, не лучше ль податься мне в антисемиты». Высоцкий написал около 1.000 песен, два-три произведения на еврейскую тему – это в пределах того процента, который мог появиться и у абсолютно русского автора.
– Кстати, кем был знаменитый бард и артист по паспорту?
Его записали русским. Дед Высоцкого еще соблюдал какие-то традиции, а отец свою национальность не афишировал. Он был офицером Красной армии и в ранге полковника вышел в отставку. Из-за сталинских послевоенных репрессий отец Высоцкого «переназвался» из Семена Вольфовича в Семена Владимировича.
– Кому принадлежит идея нынешней экспозиции?
Выставку мы придумали вместе с главным куратором Еврейского музея Машей Насимовой. У меня в семье слушали Высоцкого, причем достаточно часто, поэтому мое сознание с самого детства было прошито этими песнями. В подростковые годы, когда везде звучали Scorpions и прочий рок, я слушал Высоцкого и Окуджаву. Поэтому сразу загорелся этой идеей, но просто биографическую выставку нам делать не хотелось – все и так всё знают про Марину Влади, про «мерседес», про концерты.
– И вы решили отправить посетителей музея в путешествие по залам, которые воссоздают атмосферу песен Высоцкого. Это ваша собственная идея, или же вы опирались на имеющиеся аналоги?
Аналогов я таких нигде не видел. Вся наша команда, так или иначе, вышла из кино, поэтому во всех наших проектах мы стараемся рассказывать истории и добиться какой-то эмоциональной реакции от посетителей, а не просто донести информацию. На протяжении последних лет мы сделали достаточно много разных музейных проектов – мультимедийную составляющую для Ельцин-центра в Екатеринбурге, зал, посвященный послевоенным сталинским репрессиям в Еврейском музее, постоянную экспозицию в новом аэропорту «Платов» в Ростове-на-Дону. И везде мы пытаемся найти драматургическую составляющую. В случае с Высоцким мы попытались погрузить посетителей в декорации, с помощью которых та или иная песня – а их всего в экспозиции семь – ожила бы и приобрела новое звучание. То, что мы сейчас сделали, журналисты называют иммерсивной инсталляцией.
– To immerse – «погружаться». Как это погружение реализуется на практике?
Музеи, в принципе, не умеют рассказывать истории. Музеи, в отличие от кино или романов, по своей сути интерактивны. Посетители сами принимают решение, посмотреть ли им направо или налево, пойти в этот зал или в тот. А что происходит в кино? Вы заходите в кинозал, вас зажимают между двумя посторонними людьми, выключают свет. Зрители в этот момент как бы подписывают контракт с режиссером: «Я, зритель, обязуюсь на протяжении следующих двух часов безраздельно посвятить внимание этому фильму». Дальше режиссер делает со зрителем все что хочет. Он решает, что на экране, что в фокусе, что не в фокусе, какая длина плана, кого показали, кого не показали, что громко, что тихо. Режиссер ведет вас, это – нарратив. Есть автор, который ведет за собой. В этом смысле нарратив – это противоположность интерактива.
В результате кино намного более иммерсивно, чем посещение музея. Хотя, казалось бы, должно быть ровно наоборот – ведь я же в музее присутствую всем своим телом, я же погружен в пространство, а в кино всего лишь смотрю на экран. Но в кино, когда вам страшно, вы закрываете глаза, вы вздрагиваете. Когда вам кого-то жалко, вы плачете. Возьмем для примера Холокост: вы не просто понимаете головой, что это трагедия, а переживаете так, как будто это происходит не с героем на экране, а с вами. Кино научилось достигать намного большей иммерсивности, чем музейные выставки. Не иммерсивности тела, а иммерсивности сознания. И нам хочется найти тот язык, который помог бы захватить внимание музейного посетителя полностью, точно так же, как это делает кино или книга.
Лук под столом
– Предположим, что я попадаю в первый из миров Высоцкого. Что я вижу перед собой? Что ощущаю?
Первый зал – это коммунальная квартира. У вас есть наушники, в руках – маленький плеер с инфракрасным лучом, его вы наводите на датчик на стене. Включается трек, который должен играть в этой комнате. У вас в ушах звучит «Баллада о детстве». Дальше вы переходите из комнаты в комнату, из одного мира в другой. Второй мир – война, третий – московская подворотня, потом – тюрьма… Это все полностью воссозданные пространства. То есть вы заходите, например, в «тюрьму», и это настоящий тюремный дворик.
– То есть «Семь миров Высоцкого» – это система залов с мебелью, предметами быта? Интересно, а там висят классические музейные таблички «Не трогать!», или же посетитель может усесться на колченогую табуретку, взять в руки химический карандаш, написать что-нибудь?
У нас есть один вступительный зал, который похож на традиционный музей с экспонатами. Там представлена последняя гитара Высоцкого, сделанная мастером Шуляковским. Есть другие артефакты, видео, которое знакомит людей с биографией барда. Этот зал сделан для тех, кто ничего не знает про Высоцкого. К моему удивлению, оказалось, что такие люди есть. Дальше, когда вы попадаете уже в «наше кино», там можно трогать все. Там все настоящее, вплоть до яичной скорлупы на столе в коммуналке.
– Как реагирует публика?
Мы получаем и отслеживаем очень много откликов, включая Instagram. Это очень визуальный проект, людям интересно фотографировать. Пишут: «Здесь не “как будто” в коммуналке, а ощущение, что ты на самом деле попал в коммуналку». У нас настоящая картошка, и лук под столом, и хлеб. Мы меняем это все раз в неделю, чтобы это все было свежее и чтобы в комнате даже пахло едой. А там, где гроб, там лежит сырая земля, то есть вы погружаетесь в определенную атмосферу даже на уровне запахов.
– Среди молодежи есть те, которые знают о советской эпохе из рассказов ностальгирующих родителей. Как они воспринимают такую воссозданную коммуналку с сопутствующими запахами? Их же папа-мама убеждали, что в СССР были простор и изобилие.
Мы опасались, что некоторые посетители скажут: «Опять вы малюете наш великий Советский Союз черными красками, опять у вас русский человек предстает алкоголиком и психом, да еще и в Еврейском музее!» Такие претензии были, но их, на удивление, очень мало. Выставка на самом деле очень мрачная, но это наш сознательный выбор. Про Высоцкого можно много сделать разных выставок. Сделайте свою, в которой будут цветы, любовь, песни про горы и про животных. Хотя про животных… это все равно были аллегории, отсылки к шизофренической советской жизни.
– Почему миров именно семь? Какой-то скрытый символизм?
Мы выбрали семь тем, которые я считаю ключевыми в творчестве Высоцкого и в той истории, которую мы рассказываем. У нас нет зала, посвященного любви, хотя у Высоцкого много любовной лирики, нет песен про спорт и про животных. Каждая тема ведет к развязке жизненной драмы барда. А его жизнь, конечно, была драмой, если не трагедией. И вот у нас – выставка в жанре трагедии, если так можно сказать про выставку. Это трагедия, потому что Высоцкий все-таки умер молодым, в 42 года.
Он, с одной стороны, полностью реализовался, а, с другой стороны, – так и не получил официально признания как поэт. А он этого признания и официальных публикаций очень хотел. Он хотел, чтобы его воспринимали именно как поэта, а не только как актера или исполнителя. Мало кто знает, что за год до смерти Высоцкий ушел из «Театра на Таганке», оставив за собой только «Гамлета», один-единственный спектакль. Актерская игра уже не давала удовлетворения, он воспринимал себя как человека пишущего. И при этом его никто не издавал.
– Но любила вся страна.
Любила вся страна, и при этом не было издано ни одной книжки, не вышло ни одной полноценной пластинки в СССР. Были миньоны, а все диски-гиганты вышли только после смерти Высоцкого. Он обращался к Рождественскому, Вознесенскому, Евтушенко, Ахмадулиной, к тем, кто считался признанными поэтами, чтобы они помогли ему напечататься. Но никто, видимо, помочь не мог. Или не хотел. Относились к Высоцкому, я думаю, как к безусловно талантливому человеку, но как к такому «недопоэту», который, когда надо, голосом прилаживает плохо рифмующиеся строчки. Думаю, что многие поэты, признанные официально, смотрели на него свысока.
– Исторически верное воссоздание того или иного пространства – работа, по всей видимости, долгая и кропотливая. Вы читали исторические монографии, посещали настоящие подворотни и тюрьмы?
Мы готовились к этому так, как готовились бы к съемкам фильма. Художником-постановщиком выступал Андрей Понкратов. Это человек, который был художником на всех до единого фильмах Андрея Звягинцева, включая последние «Нелюбовь» и «Левиафан», номинированные на премию «Оскар». Андрей также был художником-постановщиком на фильме Серебренникова «Лето». То есть это один из ведущих и очень талантливых художников. Его воображением, его руками было воссоздано все до последнего гвоздика и мазка. Он – соавтор в полном смысле этого слова.
Второй человек, который был ключевым в визуализации, – это Владислав Опельянц, очень известный российский кинооператор. Он тоже снимал «Лето». Он снял фильмы «12» Никиты Михалкова, «Заложники» Резо Гигинеишвили, «Статский советник» Филиппа Янковского и много других работ. Это кинооператор-постановщик мирового класса. У нас Влад был художником по свету. Выбор киношных людей – это неспроста: нам хотелось заставить экспозиционное пространство заговорить языком кино.
Внутренний камертон
– У Галича есть песня о вечеринке будущего. Хозяйка ставит его пластинку, гости меняются в лице, она их успокаивает: «Бояться автору нечего, он умер лет сто назад». Насколько Высоцкий актуален в наше время?
Слушают его, конечно меньше, чем слушали при жизни и в 80-е. У молодежи появляются новые кумиры. Но при этом я думаю, что актуальность песен Высоцкого не умерла. Стало понятно, что это большой поэт. От ХХ века в русской культуре останется несколько фамилий. Если лет тридцать тому назад было неясно, окажется ли в списке Высоцкий, сегодня же это понятно на сто процентов. Он – один из тех феноменов, которые трудно описать. Высоцкого не определить ничем, кроме как сказать: поставьте песни и слушайте.
– Итак, экспозиция в киношном стиле получилась и пользуется успехом. А если бы вам предложили снять полнометражный фильм о Высоцком, какие эпизоды, какие сюжетные линии вы бы предпочли вставить в ленту?
Несмотря на то, что мы знаем про Высоцкого практически все, он все равно остается человеком-загадкой. Хотелось бы попытаться как-то приблизиться к разгадке Высоцкого. Что же это было? Откуда все это бралось, как это происходило? Какая-то одаренность такой степени, что ты не понимаешь ее природу. При всех этих кутежах, пьянстве, спектаклях, метаниях Высоцкий постоянно сочинял. За столом, на коленках, на салфетках, где угодно. Это огромный литературный труд, которого практически не было видно. Легко представить Бернарда Шоу – старец с бородой, сидит и пишет. Или Хемингуэя – возле печатной машинки. У Высоцкого тоже все это было, но этого не было видно его поклонникам. Чем-то это похоже на Пушкина – видимая легкость. Но она, конечно, только видимая. Честно говоря, пока не представляю, как можно было бы подобраться к такому фильму о Высоцком, который бы мне хотелось видеть.
– Вы готовились к выставке, изучая рукописи Высоцкого, встречаясь с его знакомыми. Что-то новое для себя открыли? В личности артиста или его творчестве.
При том, что я его очень любил, мне всегда казалось, что Высоцкий был тяжелым человеком – эгоцентристом, надменным, резким в общении. Но, судя по рассказам разных людей, похоже, что это было не совсем так. Или совсем не так. Многие рассказывают, что Высоцкий был чутким, – помогал, подвозил, доставал, использовал свои связи, привозил из-за границы, когда что-то нужно было, звонил, чью-то маму устраивал в больницу через знакомого. Таких примеров оказалось множество.
– В свое время Олег Кашин написал колонку о том, как бы себя вел Владимир Семенович, если бы дожил до нашего времени. Все сценарии там были довольно некомплиментарными, от соперничества с Михаилом Кругом за звание короля русского шансона до кресла депутата от партии власти. Что вы думаете о таких спекуляциях?
Вот вы правильным словом назвали все подобные рассуждения: это спекуляции. Любой навязанный сценарий – это исключительно наши придумки. Высоцкий себя не скомпрометировал ничем в этом смысле. Он, конечно, не был диссидентом и открыто не ругал власть. При этом было понятно – и это сквозило во всех его песнях – что он абсолютно четко осознает, что такое этот Советский Союз и что такое эта советская власть. Предполагать, что если бы Высоцкий дожил до наших дней, то вступил бы в «Единую Россию» и заседал бы в Госдуме, мне кажется несправедливым.
– Для вас нынешняя выставка – это одноразовый проект? Или же планируется продолжение, экспозиция в других городах?
Сейчас идут переговоры с разными музеями, в том числе за пределами России. Мы спроектировали эту экспозицию таким образом, что все можно модульно разобрать и собрать. Мне стало понятнее, как превращать экспозиционное пространство в драматическое пространство. Хотелось бы продолжать исследования в этом направлении. А с другой стороны, мой гештальт с Высоцким не закрыт. Продолжать исследовать загадку Высоцкого очень хотелось бы. Даже не для того, чтобы найти ответы, а чтобы хотя бы вопросы правильные задать. Как у Высоцкого: «А мы всё ставим каверзный ответ и не находим нужного вопроса».
– Кстати, какое ваше самое любимое произведение Высоцкого?
Раньше часто любили повторять, что «Трех мушкетеров» надо читать трижды. Первый раз – в детстве, там всё про драки. Потом в подростковом возрасте – всё про любовь, а потом уже в 25 лет – всё про политику. Также и с Высоцким. Вы начинаете с тех вещей, которые более просты в понимании. Когда я был маленький, мне нравились шуточные песни. Я тогда проматывал «Птицу Гамаюн» или «Балладу о детстве». Они по тональности были мрачными и тяжелыми, и я просто не понимал, о чем там речь. А сейчас одна из самых любимых песен – это «Баллада о детстве». И еще, все песни, которые связаны с каким-то предчувствием раннего конца.
Это, кстати, сквозная тема для выставки. У Высоцкого много песен, где есть предчувствие преждевременного конца. «Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю…» И что интересно, эти песни не написаны в последние годы жизни, они разбросаны по всем 70-м годам, когда он был совсем молодым. Ему было тридцать с чем-то лет, он не собирался умирать и «пропадать». Но поэтический дар, видимо, постоянно выталкивал Высоцкого на эту тему. У него несколько песен написаны как бы про себя, но уже смотрящего на нас из-за гроба: «Я при жизни был рослым и стройным», или «Сон мне снится – вот те на: гроб среди квартиры, на мои похорона съехались вампиры».
Он постоянно возвращался к этому. И мне кажется, что эти песни – одни из самых сильных. Наша выставка и про это тоже.
