Сергей Ливнев: «Необязательно должен быть Холокост, чтобы появился еврей»

– Первое, что я узнал о вас когда-то, это то, что вы — автор сценария культового для поколения перестройки фильма «Асса». Сколько вам было тогда?

Я 1964 года рождения. Когда фильм вышел, мне было 23.

– Естественно, сценарий писался раньше, значит, вы были еще моложе?

Да, мне было 20. Я учился на операторском факультете у Вадима Ивановича Юсова, но тогда уже понял, что оператором быть не хочу. Юсов был выдающимся оператором и человеком. Он видел, что это не мое, но не трогал меня и позволял просто ходить в институт, общаться с собой и, конечно, смотреть фильмы. Честно говоря, сценаристом я тоже быть не хотел. Абстрактно я хотел быть режиссером – он же главный. Все хотели быть режиссерами.
Однако фильмы, которые не мог снимать, я стал записывать на бумажке. Получились какие-то сценарии, которые по семейным связям мне удалось показать Сергею Александровичу Соловьёву. Ему очень понравилось, но он сказал, что снимать их не собирается, и предложил написать новый сценарий специально для него. Сказал, что фильм должен быть с криминальным элементом. Соловьёв хотел как минимум два убийства, музыку, какую вы слышите в фильме, и чтобы была любовь, да такая, чтобы на разрыв аорты, как в индийском кино, но при этом нежно, как у Антона Павловича Чехова. Вот такие вот элементы: криминал, музыка, Индия и Чехов. И я пошел взбалтывать этот коктейль. Получилось то, что получилось.

– Почему море? Почему Бананан? Откуда вы взяли эту субкультуру? Вы были ее частью?

Не был. Море – потому что вскоре после этого разговора с Соловьёвым я уехал в Ялту и там познакомился с девушкой по имени Алика, на которой через несколько лет женился. Это была моя первая жена Алика Смехова. Мне очень понравилось имя, очень понравилась ялтинская набережная. Я никогда не видел Ялту в снегу, но почему-то представил ее в мертвый сезон, такой печальный заснеженный город. На самом деле снег там бывает редко, повезло, что его удалось поймать.

Почему Бананан? Сценарий назывался «Мальчик Бананан» из-за песни. Почему эта музыка? Ну, а какая еще? Это была музыка, которую не пускали на официальный телек.

– То есть, по задаче музыка должна была быть именно андеграундной?

Да, конечно. Вытащить ту музыку, которую хочет молодежь и которую любит слушать, но которой нет. С криминальными моментами я разобрался тоже довольно просто. В той же Ялте был Дом творчества, и там помимо театральных деятелей были и деятели советской теневой экономики. Они очень любили играть в преферанс с артистами. Я за ними с интересом наблюдал и особенно запомнил человека по имени Зорик, он был каким-то загадочным. Все про него шептались, показывали издалека. Абсолютный Крымов из «Ассы», мне оставалось просто списать.
Вот так, с миру по нитке я и выковыривал, превращал всё в кучи страниц и приносил Соловьёву. Он сразу при мне читал и выделял, что нравится, что не нравится. Я возвращался домой с пачкой бумаги и думал, как мне это сшить, потому что всё разваливалось. Естественно – больше половины сцен улетало. После нескольких таких «операций» получился сценарий под названием «Здравствуй, мальчик Бананан!».

Соловьёв как раз закончил фильм «Чужая белая и рябой». Очень успешный фильм. Он пошел в Госкино, которое управляло всем советским кинематографом и распределяло деньги. Главным редактором там был Армен Николаевич Медведев, человек очень мудрый и тонкий. Он спросил: «Ну, что ты хочешь дальше делать?» Соловьёв отвечает: «Два варианта: давно хочу сделать «Палату № 6» Чехова, и есть еще вот этот сценарий, молодой парень написал». Медведев полистал и говорит: «Конечно, сейчас надо это снимать, потому что у нас небольшая оттепель наметилась. А «Палату № 6» ты всегда успеешь, это же классика». В итоге Соловьёв так до сих пор и не снял «Палату № 6». Но тогда, конечно, никто не догадывался, что это не оттепель, а прямо глобальное потепление.

– Вы понимали, что делаете культовое кино?

Нет, конечно. Я понимал только одно: что привалило счастье и Соловьёв будет снимать мой cценарий. Мне 20 лет! Люди тогда, даже окончив ВГИК, не могли запустить свой сценарий. Даже если уезжали куда-нибудь в Таджикистан и там пытались его пропихнуть. Я думаю, что никто не понимал, что это будет культом. И ведь это произошло не только за счет самого кино, но и за счет того, в какой момент оно вышло.

– При этом я слышал, что премьерный показ не разрешали проводить.

Подробностей я не помню, но что-то было. Дело, конечно, беспрецедентное по тем временам. Это же не просто показ фильма, а месяц премьерных показов во дворце культуры. Совершенно неправдоподобные выставки художников. Концерты один за другим. Никакого Кобзона, никакого Магомаева: Гребенщиков, Цой и так далее.

Это было и культурное явление, и социальное. Оно как бы открыло настежь окно и запустило в страну воздух свободы. Люди вдохнули и захотели им дышать дальше. Все узнали не только про существование другой культуры, другой музыки, другого изобразительного искусства, но и о существовании тех, которые живут как свободные люди. Персонаж Бананан – это свободный человек, он ни разу не комсомолец и даже не пионер.

– В вас было что-то от Бананана?

Внешне нет, но, конечно, я писал про себя. Я себе казался таким. Я хотел быть таким. Я был членом комсомольской организации, но я хотел бы им не быть. Я никогда не носил длинные волосы, не вдевал серьгу в ухо… хотя серьгу в ухо, может, и не очень хотел. Никогда не был неформалом, но читал весь самиздат. Я тянулся к любому виду хиппизма, то есть свободы. И Бананан – такой же ранимый, с тонкой кожей… По сценарию он вообще был альбиносом, который легко обгорает.

– Как вы справились с обрушившимся на вас успехом? В киноиндустрии ваше имя наверняка прогремело.

Мне, конечно, это очень помогло. Меня сразу приняли в Союз кинематографистов. Я был самым молодым членом Союза, причем мне даже не надо было подавать заявление, меня приняли так. Мне стали предлагать заказы на сценарии, то есть появилась работа, деньги. Сценаристы же в то время невероятные деньги зарабатывали.

– Можно для примера? Сколько стоил сценарий?

Шесть тысяч рублей. Зарплата в 200 рублей считалась очень хорошей. С первого гонорара я, двадцатилетний парень, купил себе машину, отремонтировал квартиру, и еще осталось на веселую жизнь.

– А правда, что вы были самым молодым руководителем киностудии в стране? Студию Горького возглавили в 30 с небольшим?

Да.

– Это беспрецедентно.

Время было такое. Беспрецедентное.

– В те беспрецедентные времена в вашей семье было что-то еврейское?

Еврейским было то, что я четко знал: мы евреи. У нас русифицированная, ассимилированная семья. Никто не разговаривал на идише, никто не отмечал еврейские праздники. Мы прекрасно ели буженину и карбонат, если удавалось достать. В пять лет я увидел на столе паспорт отца и прочитал там: «еврей». Я был в шоке. В детском саду или в песочнице слово «еврей» ни с чем хорошим не ассоциировалось. Это было ругательное слово. Я был в полном шоке, узнав, что мой отец – такой нехороший человек. Тогда мне объяснили, что в этом нет ничего плохого, мама – тоже еврейка. «И мама – еврейка?!» – «Да, и бабушка, и дедушка» – «Да ладно!». Я просто потерял дар речи. Тогда мне сказали: «И Женечка – еврейка». А Женечка была дочкой друга моего отца, немного старше меня, мы росли вместе, и я был абсолютно в нее влюблен, души в ней не чаял. И вот тогда я понял, что если Женечка – еврейка, то ничего страшного, Женечка не может быть плохим человеком, значит, и мы все тоже как-то ничего. Примерно на таком уровне поначалу складывались мои отношения с еврейством. Мне вбивали в голову, что, поскольку я еврей, то должен учиться лучше и больше, чем все, потому что мне будет сложнее пробиться. С одной стороны, еврейство ассоциировалось с какой-то ущербностью, с какой-то инвалидностью. С другой – с каким-то превосходством. Мы другие. Это никогда не артикулировалось буквально, но подразумевалось.

– Вы знаете что-то о своих предках? Из каких евреев будете, как говорится?

Мама с папой родились в Москве, бабушки-дедушки понаехали из разных мест. Одна бабушка родилась в Москве, ее дедушка был купец, владел большим домом на Ордынке, где сейчас находится отделение полиции. Вот думаю, не оттяпать ли у них его обратно. У него была фабрика оренбургских платков. Потом, как я понимаю, он поднялся на военных заказах во время Первой мировой, но ненадолго. У дедушки моей бабушки было 12 детей. Дед по маминой линии приехал из Никополя сразу после революции. Его отец был часовщиком. Дед тоже умел чинить часы, потому что помогал своему отцу в детстве. От чего тот умер, не известно, есть две версии. Мог умереть от алкоголизма. Версия строилась только на том, что дед ни грамма не пил. Другая версия – мог умереть от погромов, потому что там были погромы. Так или иначе, дед ничего об этом не рассказывал ни моей бабушке, ни моей маме, ни мне.
Родители моего отца были из Украины и из Беларуси, тоже из местечек.

– Мы с вами сидим в легендарном доме, в непосредственной близости к Хоральной синагоге. Вы знаете, что это еврейский район?

Да, это любопытно. Я этот район практически не знал, этого места меня приучили бояться. Мне говорили: на всякий случай, ты туда не ходи, потому что тех, кто туда ходят, фотографируют. И вообще не надо проявлять интереса ни к чему еврейскому. Хотя маца в доме таки появлялась. Помню, по телевидению прошел фильм про Биробиджан. Это было событие! Вся семья собралась у телевизора: «Будут показывать открыто, вслух скажут про евреев». Настолько это, видимо, было эмоционально, что мама расплакалась и убежала в ванную.

Когда же мне было лет 13-14, я ненадолго стал сионистом. Наши друзья уезжали, начинали учить иврит. Мне подарили отпечатанный на фотобумаге учебник, я тоже начал учить, но далеко не продвинулся. Тогда я и стал интересоваться Израилем, еврейством, историей евреев. Но, как сейчас понимаю, поверхностно.

– Уехать вы не успели, потому что в 80-м лавочка закрылась?

Нет, можно было успеть, но это было решение семьи.

– Родители себя здесь довольно хорошо чувствовали?

Конечно. И не хотели терять карьеру, хотя дебаты по поводу «надо ехать» были, но все-таки не поехали. Потом не поехали в 90-91 годах. У меня практически все друзья тогда уехали.

– А что стало с той Женечкой?

Женечка до сих пор абсолютно прекрасна. Она заведует отделением в Первой градской больнице. Мы ближайшие люди, и она по-прежнему еврейка.

– Когда я смотрел ваш новый фильм «Ван Гоги», обратил внимание, что герои – евреи.

Да, я тоже заметил.

– Еврейство играет какую-то роль в вашей жизни? Почему вам важно, чтобы герои были евреями?

Мне просто так понятнее. Фильм довольно личный, там рассказывается о том, что я знаю не понаслышке, это мои чувства. В этом нет никакой смысловой нагрузки, я ничего этим не хочу сказать. Человек может быть евреем без всякой нагрузки. Необязательно должен быть Холокост, чтобы появился еврей. Необязательно, чтобы был погром. Всякое случается с разными людьми, в том числе с евреями. Мои герои – евреи просто потому, что они евреи, и еврей их автор, то есть, я.

– Даже в Бананане есть что-то еврейское. Это не заявлено, но сам образ свободного человека, идущего против системы… Такой яркий интеллигент, непохожий на других и даже не слишком бунтарь. Я как-то это уловил.

Я говорил, что, когда писал, немножко смотрелся в зеркало.

– Возвращаясь к «Ван Гогам». Как вы для себя формулируете главный месседж этого фильма? Если вы вообще верите в существование главных месседжей.

Я не особо верю в существование месседжей. Безусловно, это фильм про отношения отцов и детей, но главным образом про то, как найти в себе силы жить. Это то, чем занимается главный герой. Как барон Мюнхгаузен, он пытается вытащить себя из болота, где жить невозможно. Когда я начинал, я даже не думал, что допишу сценарий до конца. Первой сценой была та, где герой прощается с возлюбленной в аэропорту. Она спрашивает: «Тебе со мной плохо?» А он говорит: «Мне не с тобой плохо. Мне вообще плохо». Отсюда фильм и пошел. Как с этим чувством жить, когда тебе вообще плохо? Ничего не случилось, тебе просто плохо.

Почему так происходит? Из-за этих отношений. Из-за неразрешенности. Когда у детей с родителями такая ерунда, это откладывает отпечаток на всю жизнь и не дает жить.

– Вы чувствовали себя на месте главного героя, когда вообще плохо?

Конечно. Про это я и говорю. Обстоятельства жизни другие, но чувства мои. Я пытаюсь найти силы, найти способ, как собственно жить.

– Почему «Ван Гоги»?

Надеюсь, что это необъяснимо. Могу набросать круг каких-то идей: Ван Гог – это, наверно, самый знаменитый лузер в истории искусства, и в то же время один из самых великих художников. И сын, и отец, они в каком-то смысле и лузеры, и в то же время достигли чего-то.

– Вы довольны тем, как был принят фильм? Вы увидели своего зрителя, донесли до него то, что хотели сказать?

В общем, да. Всегда и во всех отношениях может быть лучше. Нельзя сказать, что я очень доволен. Сейчас смотришь на всё по-другому. И это иначе сделал бы, и то.

– Какая у вас планка? Получилось – это сколько процентов задуманного?

Двести.

– Вы в свои 55 меняете курс, оставляете продюсирование, начинаете снимать как режиссер. Это вызывает уважение. Как вы себя чувствуете после такого поворота?

Конечно, я себя чувствую в начале какой-то дороги. Совершенно не знаю, что будет за углом, и это на самом деле очень интересно. Действительно, это дебют. То, что я как режиссер делал в 90-е годы, не считается. Человек, снявший дебютный фильм, должен двигаться дальше. Посмотрим.

– Ваши отношения с Израилем? Вы жили там полгода?

Я делал там весь постпродакшен.

– У вас были израильские сопродюсеры?

Нет, просто так захотелось. Я люблю там бывать и воспользовался ситуацией. Мы там снимали, потом я остался, там же мы монтировали и делали звук. Мне там нравится. Я очень люблю Тель-Авив, это одно из моих любимых мест. Я даже не могу сказать, что я сильно люблю Израиль, я люблю Тель-Авив. Это город фантастический, уникальный, по нему можно гулять часами. Мне очень нравится там толпа, люди, молодые, энергичные, папаши с детьми и собаками. Расслабленные и в то же время полные энергии. Там сочетается несочетаемое. Мне там очень хорошо.

– Но живете вы при этом в Лондоне? Почему? Вы же уезжали в Америку?

Уезжал. Но из Америки не налетаешься в Москву. Работа все-таки звала. Поэтому нашли место поближе. Искали англоязычное, потому что сын родился в США и хотелось, чтобы он был в привычной языковой среде. С тех пор он уже вырос, окончил университет, продолжает жить в Лондоне. Но родился еще один сын, и тоже в Лондоне. Так что я там пока.

– Когда-то вы сказали, что уезжаете, потому что в России кино закончилось.

Мне так казалось. Я ж не знал, что жизнь такая длинная.