Вадим Перельман: «Я стал режиссёром благодаря фильму «Скрипач на крыше»

«Какие они все дебилы!»

— Вадим, вы родились в Киеве, но уехали еще подростком. Многое помните о жизни до эмиграции? 

Мы жили в коммунальной квартире на 30 человек. Нас было шестеро ‒ бабушка, дедушка, мама, папа, тетя и я, а комната одна, и жили счастливой советско-еврейской жизнью. В какой-то момент все начали умирать: сначала дедушка-бабушка, потом, когда мне было девять лет, погиб папа, я остался с мамой, ни братьев, ни сестер… В 14 лет я сказал маме: «Давай уедем отсюда». И мы уехали ‒ без бриллиантов в туфлях, без ничего: был только чемодан карандашей «Великан» и матрешек, чтобы конвертировать их в какие-то деньги в Италии. 

— Вы уехали в Италию?

Сначала в Вену, потом Италия, потом Канада ‒ весь путь занял года полтора. В Канаде я ходил в школу, бросил ее и на несколько лет стал таким полубандитом. Одумался, пошел работать на стройку, потом поступил на факультет физики и математики Альбертского университета, был на три года старше однокурсников. А как дополнительный курс взял Film Appreciation – что-то вроде «Базовое кино». Решил: посижу, посмотрю фильмы вместо того, чтобы что-то учить. 

И прямо на первом занятии нам показали фильм про то, как снимали «Скрипача на крыше» Нормана Джуисона, который получил три «Оскара» и «Золотой глобус». Тогда еще не был популярен жанр making of, весь мир кино был за кулисами. И тут он мне открылся. Я увидел этого человека ‒ режиссера Джуисона, который мучается, курит, ругается на всех, ‒ и влюбился. Не в само кино ‒ кино мне было по барабану: я влюбился в образ этого человека, который творит, который маленький Б-г, создающий маленький мир. Меня как молотком по голове ударило. Я сказал: «Всё, я буду это делать. Вот теперь нужно только научиться как». 

— «Скрипач на крыше» ‒ один из самых еврейских фильмов: в его основе рассказы Шолом-Алейхема. Я правильно понял ‒ это случайность, что вашу судьбу определил именно он? 

Конечно. Забегая вперед, скажу: когда мне вручали приз Национального совета критиков США за «Дом из песка и тумана», я пригласил Нормана Джуисона на сцену. Я никогда не готовлю благодарственную речь на случай, если не выиграю, поэтому не знал, что говорить. И вдруг вспомнил про тот фильм и сказал: «Давайте я вам расскажу, как пришел в кино». Закончил так: «А человек, о котором я говорю, сидит вон там». Джуисон аж испугался. Я попросил его подняться, он вышел, я его обнял и сказал: «Спасибо тебе!»

— Сколько вам было лет, когда вы решили, что станете режиссером?

Двадцать с чем-то. Я пошел в университетскую библиотеку и нырнул в огромную секцию, посвященную кино. Физику и математику забросил, впрочем, это было неизбежно, я в жизни не окончил ни одного заведения, включая, по-моему, детский садик. В общем, я прочитал книг 200 и на следующий год подал документы в престижную киношколу Университета Райерсона в Торонто. Меня приняли, хотя попасть туда было очень сложно. Думаю, меня взяли, потому что я наврал, как всегда. Я написал письмо, что, когда мне было девять лет, в Советском Союзе погиб мой отец (на этом правда заканчивалась), который был режиссером и не успел закончить фильм, и теперь я хочу его доснять. В общем, наплакал на бумагу.

— У вас было ощущение, что вы наконец нашли свое место? 

С одной стороны, в киношколе я наконец-то окунулся в кино. Стал его смотреть, потому что даже не видел те фильмы, о которых читал. Вообще, это странно, конечно. Я изучил критику, теорию, знал, как снимать сцены, и при этом никогда не дотрагивался до камеры. И вот я мог взять ее в руки и применить эти знания. Вначале было очень интересно. Но в середине второго года опять началось «всё, больше не хочу». Наверное, у меня такой цикл ‒ первый мой брак тоже, кстати, продлился полтора года. Но я не хотел бросать кино ‒ я уже хотел его делать, а не сидеть в аудитории. Мне всегда всё легко и быстро давалось, не было терпения идти со скоростью самого медленного ученика, как обычно бывает в школе. Наверное, я был бы хорошим студентом, если бы мог побороть свое ощущение «какие они все дебилы». Мама всегда мне говорила: «Да, они идиоты. Но зачем ты постоянно им это доказываешь?»

В итоге я ушел из киношколы после двух лет учебы. Стал снимать музыкальные видеоклипы, жил прямо в студии. А в 1990 году переехал в Лос-Анджелес. Мне было 27, я женился на американке и остался там до 2015 года. До сих пор постоянно езжу в Лос-Анджелес из Ванкувера ‒ у меня там дети, агенты. 

— Что вам ближе ‒ Ванкувер или Лос-Анджелес?

Ни то, ни другое. Не чувствую себя дома ни там, ни там. 

— Есть место, которое вы считаете домом?

Нет. Раньше думал, что это Киев: приезжая туда, чуть-чуть чувствовал ностальгию. С другой стороны, сейчас Одесса еще лучше для меня. Мне было очень приятно, когда кто-то сказал, что я выгляжу как одессит.

Почувствовать себя антисемитом

— Насколько среда, в которой вы росли в Киеве, была еврейской?

Вообще нинасколько. Мое еврейство сводилось к тому, что в свидетельстве о рождении было написано: «Папа ‒ еврей, мама ‒ еврейка». Ну и к фамилии, за которую я постоянно получал по роже, пока не научился давать сдачи. «Этот жиденок в нашей футбольной команде играть не будет», и всё такое прочее. Я же был интеллигентным книжным мальчиком, не с такой мордой, как сейчас. С еврейством были только негативные коннотации.

— Неужели даже бабушка не делала форшмак?

Делала, конечно, и гефилте фиш делала. Но в Киеве тогда все делали форшмак ‒ и евреи, и неевреи. Было столько евреев, что это была почти национальная кухня. Гефилте фиш готовили не на праздник, как сейчас, а просто так. Когда уезжали из Киева, я вообще в какой-то момент почувствовал себя антисемитом.

— Это как же?

Мы с мамой сели на поезд в Киеве, приехали в пограничный город Чоп, там нас шмонали по полной, мы еле успели на свой поезд до Братиславы. Очутились в проходе вагона со всякими молдавскими евреями-цыганами с золотыми зубами и какими-то узлами. Они орали, сопливые дети бегали туда-сюда… И за всю эту адскую ночь никто из мужчин не уступил маме место, представляешь? Все сидели и жрали колбасу с крутыми яйцами. В Братиславе нас встретили ребята из Израиля с папочками: «Куда вы едете?» Я говорю: «А куда они все едут?» ‒ и показываю на эту толпу. Они отвечают: «В Израиль, конечно». «Тогда мы едем не туда!» ‒ сказал я. 

— Есть что-то в ваших привычках или поведении, что вы делаете как еврей?

Много жалуюсь и ворчу. 

— Но вы сказали, что были книжным мальчиком. Еврейский народ называют народом Книги.

Весь советский народ был народом книги, не забывай. У всех дома стояли собрания сочинений, все их читали. Так что это не только еврейское. Ну правда, нет ничего такого во мне. И женился я на шиксе, она стала матерью моего старшего сына. Потом развелся с ней, и она немедленно стала еврейкой почему-то. Они с сыном соблюдают кашрут, сын ходил в еврейскую школу, рассказывал мне про еврейские праздники. Знаешь, мне постоянно шлют еврейские сюжеты. Уже когда я стал известным, глава общины ХАБАД в Лос-Анджелесе прислал материалы про жизнь Ребе, чтобы я сделал фильм, потому что я же родом с Украины и, наверное, такой огромный еврей… Я отказался. Я совсем не против еврейской темы, но мне в ней нечего сказать, иудаизм ‒ совсем не мой мир. Вот Холокост в каком-то смысле мой, он дотронулся до меня.

— Каким образом?

Моя бабушка Рива Рубинштейн беременной на девятом месяце села на поезд, идущий куда-то за Урал, и уехала из Киева за две недели до того, как вошли немцы. Ее муж, мой дедушка, воевал на фронте, она была с маленьким сыном и родила маму прямо на полу того товарного вагона. Слава Б-гу, в вагоне нашлась акушерка и помогла ей. Поэтому у мамы местом рождения значится какой-то населенный пункт за Уралом. И поэтому она жива, и я живу. Дядя, мамин брат, тоже выжил. А все мамины родственники, которые остались, все в Бабий Яр пошли.

— Получается, все-таки есть у вас еврейская идентичность.

Сейчас да, есть. Это громко прозвучит, но я чувствую себя евреем и уже не боюсь об этом сказать. Как раз с переезда в Штаты я перестал стыдиться своего еврейства и начал им в каком-то смысле даже гордиться. 

С моей невестой переспать нельзя

— Расскажите, как появился «Дом из песка и тумана». Вы приехали в Лос-Анджелес в 1990 году, а съемки начались в 2003-м. Что им предшествовало?

К тому моменту я уже был известным режиссером рекламы. Я снимал рекламу как маленькое кино, мои ролики отличалась от остальных, честно скажу. Еще снимал много музыкальных клипов, с одним ‒ Because оf You Келли Кларксон ‒ выиграл MTV Awards в 2006-м. 

— Он даже указан у вас в фильмографии. 

Да. Он действительно как фильм, там не просто люди танцуют. 

— И как у крутого клипмейкера вдруг появляется сценарий «Дома из песка и тумана»?

Было бы классно, если бы он просто появился. Я купил книгу в аэропорту Рима, чтобы почитать в самолете. Прочитал, пошел и за свои деньги купил права на экранизацию. Сам написал сценарий, мой первый сценарий. А фильм стал моим первым фильмом. 

— Причем сразу фильмом класса А с актерами класса А. Как так получилось?

Понимаешь, я не принимал другого, до такой степени огромное было желание и драйв. Мне говорили: «Слушай, у тебя ни хрена не получится». Харви Вайнштейн пытался у меня перекупить права и отдать другому режиссеру, говорил: «Как ты будешь адаптировать эту книгу? Она очень сложная». Я его послал, назвал толстым придурком…

— То есть вы мочили Харви Вайнштейна, когда это еще не было мейнстримом?

Каким мейнстримом, тогда его боялись все! Он мог тебя уничтожить своей прессой, своими сыщиками. Сказал: «Извинись публично за то, что назвал меня толстым придурком». Я ответил: «Не собираюсь, потому что я так считаю». Всё это попало на страницы Newsweek. Потом мы в каком-то смысле пришли к консенсусу: он за моей спиной купил права на прокат «Дома из песка и тумана» в Великобритании и выпустил его через свой Miramax Films.

— А правда, что «Дом из песка и тумана» профинансировал Спилберг? 

Не совсем, его профинансировали DreamWorks SKG. Спилберг был там соучредителем вместе со своими партнерами. Я не приходил к ним и ничего не просил. Фактически я сделал аукцион, потому что все хотели в этот проект. Мне говорили: «Такого в твоей карьере больше не будет», ‒ а я отвечал: «О чем вы? Такое будет каждый раз». Но такого действительно больше не было. Я, как какая-нибудь знаменитость, сказал президенту студии DreamWorks, что прошу свои лапы в мою работу не совать, и мне плевать, если это будет мой последний фильм. Так у меня появилась репутация сложного.

— Сумасшедший талантливый режиссер?

Не знаю насчет «сумасшедший», но сложный точно. Меня об этом спросили в интервью The New York Times: «У вас такая репутация, что вы об этом думаете?» Я не думал об этом, но в тот момент мне вдруг пришло в голову сравнение. Вот у меня есть девушка, мы друг друга любим, у нас нет денег на свадьбу. Нас встречает богатый человек и говорит, что мы вместе прекрасно выглядим, и предлагает оплатить свадьбу. Мы спрашиваем: «Просто так?» ‒ «Да-да, только не зовите слишком много гостей, держите бюджетные рамки и, конечно, пригласите меня». Что ж, свадьба, всё прекрасно. В конце подходит этот человек и спрашивает: «Ну как, понравилось?» ‒ «Ой, спасибо огромное. Всё было чудесно, спасибо…» ‒ «Да-да, здорово… А можно я пересплю с невестой?» ‒ «Что!? Конечно, нет, о чем вы?» ‒ «Но я все-таки заплатил за свадьбу!» – «Так мы думали, вы от чистого сердца! Нет, ни за что!» – «А-а-а, ну всё понятно… ты, значит, сложный жених!»

Со мной было примерно то же самое. Меня никто не нанимал делать этот фильм, в каком-то смысле я их привлек к своей картине. И помог это понять мой достаточно солидный статус как режиссера рекламы. Причем даже в рекламе мне не говорили, что делать. Да, им надо было продать какую-то фигню, но я снимал так, как считал нужным. Поэтому репутация, конечно, мне повредила, но одновременно она помогает отсеять идиотов, которые усложняют мне жизнь.

Избавиться от сладости

— Как к вам пришла история про «Уроки фарси»?

От Тимура Бекмамбетова. Сценарий долго лежал у него.

— И он вам его прислал?

Нет. Я тогда снял на свою голову одну из новелл «Елки-5». Я согласился, во многом потому, что за три месяца до того мы поругались с девушкой. Она уехала в Москву, я остался в Канаде, пытался ее вернуть, но она не хотела со мной разговаривать. И вдруг Тимур мне предлагает снять одну из новелл для «Елок». Я спрашиваю: «А в Москву можно будет прилететь?» Отвечают: «В Москве и снимаем». Ну прекрасно, думаю, поеду и завоюю мою девушку обратно. Заодно и фильм сниму. 

— Завоевали?

Завоевал, мы женаты уже пять лет. Ее зовут Тоня Перельман, она известный кастинг-директор и актерский коуч. 

После «Елок» Тимур звонит: «Слушай, как хорошо у тебя получилось!» Я поблагодарил его, он говорит: «Давай сотрудничать». Дал стопку материалов, и среди них были «Уроки фарси». Я сказал: «Вот это что-то!» ‒ «Сделаешь?» ‒ «С удовольствием». На следующий день из Берлина прилетает сценарист Цофин, мы знакомимся, всё прекрасно, я уезжаю. И потом около полутора лет ничего не происходит. Примерно тогда, через полтора года, мы встретились с продюсером Ильей Стюартом. Он спросил, есть ли что-то, что мне нравится? И я в качестве примера отправил ему этот сценарий. Он загорелся проектом, договорился с Тимуром, и пошло-поехало. 

— Почему эта история вас тронула? 

Она была классная, в ней просматривался интересный концепт фильма. Я сразу увидел его уникальность. Это тебе не веселый «Кролик Джоджо», не сладко-терпкий «Жизнь прекрасна» и не мордой в грязь, как «Сын Саула».

— Как бы вы охарактеризовали этот жанр?

Фильмы про Холокост уже стали самостоятельным жанром. А внутри него «Уроки фарси» как раз между «Сыном Саула» и «Кроликом Джоджо». Условно говоря, посередине или чуть правее.

— Но при этом смотрится как приключенческое кино.

Да. Напряжение становится всё сильнее, ты волнуешься, всё больше проникаешься странной симпатией к этому нацисту, он тебя завораживает. Кстати, с «Домом из песка и тумана» то же самое: это была такая драма-триллер, тоже было непонятно, что станет с этим домом, что станет с героями. Постоянно чувствуешь, что это очень плохо закончится, и тебе при этом не скучно. Скажем, «Кролика Джоджо» я не досмотрел: совсем не мой фильм. 

Я не говорю: нельзя так делать. Можно всё что хочешь! Можно сделать мюзикл про Освенцим. Но нужна, во-первых, правдивость, а во-вторых, чуть-чуть избавиться от этой вечной сладости. Еврейская девочка сидит за стеной ‒ да сколько раз мы это видели! Нет, мы, конечно, должны это видеть много раз, но без сахарина. Я выключил «Кролика Джоджо», когда девочка начала ныть за стенкой: мне стало противно.

— «Уроки фарси» ‒ еврейское кино?

Не знаю… Нет, не еврейское. Это человеческое кино.

— Конечно, но, на мой взгляд, оно суперъеврейское: герой, который пытается выжить. История про выживание – одна из главных для еврейского народа. 

В этом смысле, конечно, можно так сказать. Просто обычно еврейским называют кино, которое затрагивает какую-то иудаистскую религиозную тему. Хотя есть там пара моментов… Когда речь идет о завете в грузовике, герой говорит: «Сейчас это уже не работает, сейчас в мире не важны заветы». И второй момент, когда он называет любовь «онай» ‒ производное от «адонай». А в том, что Жиль ‒ сын раввина, как он сам говорит, я не уверен. Скорее, ворюга какой-то. 

— У меня была ассоциация с Остапом Бендером. Если бы он попал в Холокост, возможно, тоже сказал бы, что перс.

100 %. Жиль всегда был для меня жуликом. Если бы он действительно был сыном раввина, книжным евреем, умным студентом, ему было бы легче придумать и запомнить все эти слова, а ему было тяжело. И еще в таком случае, возможно, он даже не сопротивлялся бы. Это тоже очень примечательно. Я заметил, что люди, выжившие в Холокосте (неважно, чудом или благодаря каким-то обстоятельствам, которых они стыдятся), часто не любят об этом говорить. Как будто в этом их вина. 

— У вас есть мечта ‒ профессиональная, личная, отцовская?

У меня всегда была и есть мечта ‒ найти хороший материал. «Дом из песка и тумана» и «Уроки фарси» мне Б-г дал или судьба, называй как хочешь. 

— Ваш рассказ про «Дом из песка и тумана» звучал как абсолютно алахическая история: длительные скитания и обретенный Иерусалим.

Да, пожалуй. А я как тот выживальщик из «Уроков фарси»: то ли сын раввина, то ли жулик.