Владимир Любаров: «Я таскаю свое детство с собой повсюду — в деревню, за границу»

— Как возникла идея вашей серии «Еврейское счастье»?

Думаю, благодаря моей бабушке Соне. Она родилась еще до революции, в черте оседлости, в местечке где-то на границе Российской империи с Польшей. Когда я был совсем маленьким, бабушка потихоньку рассказывала мне какие-то чудесные истории, которые я принимал за сказки. На самом же деле, как я сейчас понимаю, то были истории из ее жизни — и я, как ни странно, несмотря на свой малый возраст, почти все их запомнил. Бабушка Соня рассказывала мне, как перед Йом Кипуром обитатели местечка ходили по домам и просили у всех прощения; как пекли мацу на Песах; как веселились в Пурим. Мой отец был четвертым ее ребенком, младшим и любимым сыном, но он, помню, почему-то все эти бабушкины истории не одобрял. Наверное, потому что был бдительным советским гражданином, а бабушка не скрывала, что ходит в синагогу. «Мы же советские люди, — говорил он мне, — ты эти ее глупости не слушай». Но бабушка всё же продолжала шепотом рассказывать мне на ночь свои истории, я их с нетерпением ждал… Она помнила множество деталей из жизни местечка, а вот сколько ей самой лет — не помнила. То ли прибавила себе при получении документов пять лет, то ли убавила…

— А в каком году она переехала в Москву?

Примерно в 1918-19м.

— Не потому ли, что примкнула к большевикам или анархистам?

Нет, здесь история другая. Шла Гражданская война, времена были, как понимаете, крайне неспокойные. Выйдя замуж, бабушка держала в Харькове шинок «У мадам Любаровой», и кухня ее славилась в округе. Про деда своего знаю мало: судя по всему, там сокрыта еще какая-то тайная романтическая история. Известно лишь, что моя бабушка, будучи девушкой из местечка, вышла замуж за красавца-бретера. Почему-то дедушку она всё время ругала «гоем». Почему — сейчас спросить не у кого, а в детстве меня это не слишком интересовало. В итоге дедушка-красавец показал ей небо в алмазах: он проигрывал шинок в карты, бабушка шинок кое-как выкупала, а потом всё случалось по новой. В конце концов бабушка спровадила мужа на заработки в Америку. Там дедушка и исчез на целых 12 лет. Но это не помогло: у бабушки пытались конфисковать шинок то белые, то махновцы, то красные — Харьков в те годы постоянно переходил из рук в руки. И бабушка с четырьмя детьми бежала в Москву, где поселилась в коммуналке на улице Щипок. Там спустя много лет ее каким-то волшебным образом отыскал дедушка, который, разумеется, никаких денег из Америки не привез — только кожаное пальто и кальсоны с начесом. Но так или иначе, семья воссоединилась.

Что же касается моей живописной серии «Еврейское счастье» — было еще одно обстоятельство, послужившее своего рода триггером, для того чтобы она окончательно во мне созрела и материализовалась.

В начале 1992 года меня как главного художника издательства «Текст» — его мы организовали вместе с Аркадием Стругацким, Киром Булычевым, Ольгертом Либкиным и еще несколькими замечательными писателями в конце 80-х — бельгийское министерство культуры пригласило в Антверпен на книжную ярмарку. Поселили меня в отеле, стоявшем на перекрестке двух дорог. Направо пойдешь — встретишь чинных фламандцев. Налево пойдешь… вот тут у меня и случился культурный шок, поскольку налево начинался знаменитый Еврейский квартал, где с XVI–XVII веков селились еврейские ювелиры. Сейчас ортодоксального еврея в соответствующем облачении легко встретить и на улицах Москвы, но тогда я их увидел впервые. И более того — не сразу сообразил, кто эти люди — все как один с бородами, в шляпах, белых рубашках и длинных черных пальто.

Потом до меня дошло, и я, как завороженный, несколько дней кряду мотался по этому кварталу, заглядывал в магазинчики — часовые, ювелирные. Купить на суточные я ничего не мог, но на своем плохом английском пытался вступать в разговоры. Меня интересовала пластика этих людей, как они говорят, как двигаются, как жестикулируют. Да и сам Еврейский квартал показался мне необычным, самобытно красивым, поразил меня с эстетической точки зрения. Всё это не могло меня не впечатлить как художника. А потом меня вдруг тюкнуло: елки-палки, так ведь моя бабушка Соня именно про это мне в детстве и рассказывала! Это же та самая среда, в которой она выросла и которую я, маленький мальчик, такой вот точно себе и вообразил!

Переполненный впечатлениями, я вернулся в Россию и стал думать, что же мне делать с увиденным. Пытался рисовать, но образы получались картонными и неинтересными. И я отложил это в долгий ящик. Но потом я плотно засел в деревне Перемилово, нарисовал несколько десятков картин из русской серии… И как-то меня осенило: а что если поселить евреев сюда, в эту же мою живописную деревню, среди бревенчатых избенок, косых-кривых заборов, березок и чудных перемиловских восходов-закатов? Тех самых евреев, что я увидел в Антверпене, и тех, о ком рассказывала бабушка? Попробовал нарисовать несколько сюжетов — и вдруг они у меня все ожили! Люди стали не условными, а настоящими — со всеми их грехами, страстями, шутками и шалостями. Со всем тем, что положено иметь каждому живому человеку.

— С моей точки зрения, из них получились русские евреи.

Это вы точно заметили. Переселившись на мои картины, они, конечно же, приобрели черты русских евреев — каких же еще? Хотя в моих персонажах узнают себя и евреи из других стран: ко мне на почту приходит немало таких писем.

Однако, вы знаете, как оказалось, ничего особо фантастичного в моих перемиловских евреях нет. Случайно я прочел в журнале «Родина», что в Шуе в XVIII–XIX веках было большое еврейское поселение — более 300 дворов, синагоги — правда, маленькие, как избушки. И это в полутора тысячах верст от черты оседлости! А Шуя — вот она, рядом: стоит перейти через Нерль, которая протекает совсем близко от моей деревни, — и начинается Ивановская область, где и находится бывший Шуйский уезд. Так что мои персонажи поселились совсем по соседству.

— Не было ли у вас попыток обратиться к трагическим моментам еврейской истории?

Вы имеете в виду Холокост?

— К примеру.

Мне кажется, что я к этой теме еще не готов. И, наверное, я все-таки художник не трагического мироощущения — это видно и по моей русской серии. Я читал довольно много еврейских авторов — и в их книгах, и в воспоминаниях бабушки, и на улицах Антверпена подмечал прежде всего радость, особое чувство жизни, присущее еврейскому народу. Для меня это главное: жизнь — это радость, общение с Б-гом — радость, общение с женщиной — радость, семья — тоже радость. Собственно, этим ощущением и наполнено мое «Еврейское счастье».

— Расскажите о деревне Перемилово. Как вам удалось туда вписаться? Чего ради вы туда приехали? Жизнь в Перемилове — это потребность быть ближе к природе, сбежать из мегаполиса, уединиться или открыть для себя сторону жизни, незнакомую коренному москвичу?

Художники бывают разные. Многие мои друзья предпочитают жить в постоянной круговерти, им нужна беготня по выставкам, тусовки, постоянное общение, это их образ жизни, они этим, вероятно, как-то обогащаются. А я вот уезжаю в деревню и практически ни с кем не общаюсь. И мне там хорошо. Несмотря на то, что в моей деревне нет интернета, телевидения.

— Но большую часть года вы живете там?

Я предпочитаю проводить там как можно больше времени, но, конечно, оторваться от города целиком и полностью у меня не получается. Может, я и жил бы отшельником, но есть необходимость содержать семью. Без выставок и коллекционеров художник в наши дни едва ли протянет. Поэтому на моем доме стоит «тарелка», она, преодолевая здешнюю глухомань, черпает информацию из космоса, поставляет мне интернет, телефонную связь, телевидение и радио. И я, когда устаю от тишины, во все эти информационные потоки ненадолго включаюсь. Но стоит мне отойти от дома метров на пять-десять, как я попадаю в иное измерение — сугубо деревенское: там и время другое, и пространство, ничем на город не похожее. И я в этом мире чувствую себя прекрасно.

— Под влиянием Перемилова и сложился ваш художественный стиль?

Да, именно так, хотя я и не «деревенский», не «наивный» художник в буквальном смысле этого слова. Я учился в художественной школе, много лет изучал историю искусств, окончил художественное отделение Полиграфического института, иллюстрировал книги. В моем творческом багаже множество культурных пластов и наслоений, и иногда они мне мешают. Когда я приехал в деревню и начал там заниматься живописью, все мои «культурные наслоения» никуда не делись, но ушли куда-то в подсознание. Я был ошеломлен деревней — природой, людьми, их своеобразным остроумием и бытом. Деревня дала мне творческую ширь и свободу, в результате появился на свет тот художник Любаров, которого в себе я и сам не подозревал.

— Приехав в Перемилово, вы оказались там единственным евреем? И никакого антисемитизма не ощущали?

Вы знаете, многие мои друзья жалуются на антисемитизм, но я никогда такого не испытывал. Даже в детстве, когда полыхало «дело врачей» и бытовой антисемитизм расцветал махровым цветом. И бабушкина мудрость в то время заключалась в том, что среди нас, ее внуков — советских детей, тема нашего еврейского происхождения никак не педалировалась. Более того — долгое время я не подозревал, что имею к евреям какое-то отношение. Помню, мы с дворовыми пацанами гнались за каким-то парнем и я вместе со всеми кричал ему «ах ты, еврейская морда!». Мама подозвала меня и сказала: «Ты что, с ума сошел! Во-первых, этот мальчик — татарин, а во-вторых, у тебя самого бабушка — еврейка!» — «Значит, и я еврей?» — спросил я, почему-то слегка расстроившись. Но мама утешила меня тем, что Карл Маркс — тоже еврей, и к тому же выяснилось, что мой второй дедушка — караим, а моя вторая бабушка — вообще немка, что по тем послевоенным временам было похуже евреев. Но со всем моим коктейлем кровей меня всё равно всегда принимали за еврея, и я не сопротивлялся…

А в деревне Перемилово поначалу ко мне отнеслись настороженно — но не думаю, что в этом был какой-то национальный подтекст. Мне кажется, местным было всё равно — еврей ты или кто другой. Для антисемитизма нужна некая философия, например: «Во всём виноваты евреи». У деревенских такой философии не было, они судили соседа по его человеческим качествам. Скорее, поначалу я был для них просто чужаком: приехал к нам, дескать, богатей на хорошей машине — у меня был в то время «москвич», — выпендривается, думает, что мы тут лаптем щи хлебаем. Но потом они за мной понаблюдали, им понравилось, что я допоздна работал: в моем окошке до ночи горел свет. А на огороде я ковырялся, как городской придурок, ничего же не умел! Деревенские поначалу посмеивались, но вскоре взяли надо мною шефство, учили косить траву, сажать картошку, лук, петрушку. Разумеется, несколько раз мы с ними выпили, и оказалось, что я буду покрепче многих. Тут они удивились, и меня зауважали. В конце концов мы подружились, и, честно говоря, меня ни разу никто про мою национальность так и не спросил. Семёныч да Семёныч, вот и весь сказ. А в соседних деревнях меня прозвали, само собой, Художником — так и кличут до сих пор…

— Тогда, на заре 90-х, вы и начали свою русскую серию?

Да. Первую свою русскую серию я так и назвал — «Деревня Перемилово». Эта серия длится и поныне, я постоянно нахожу в ней новые темы и повороты. Со временем появилась вторая серия — «Город Щипок», названная так мною по улице в Замоскворечье. Именно здесь, в коммуналке, на втором этаже дома № 17 я и провел свое детство. Интересно, что улица Щипок по-прежнему существует на карте Москвы, на ней есть дома под номерами 15, 16, 18, 19. А номер 17 исчез вместе с домом, испарился…

— И чем это объяснить?

Думаю, что дом №17 перекочевал в мои картины! Других объяснений у меня нет. Ведь рисовал я в этой серии фактически город своего детства, рисовал обитателей нашего щипковского дома — со всеми их фокусами и заморочками…

В те же 90е возникла и еще одна моя «городская» серия — «Амстердам». И если в Антверпене я впервые увидел ортодоксальных евреев, то Амстердам поразил меня «низким жанром» — тут я впервые увидел необычайно колоритных голландских проституток. То есть не совсем голландских: среди них были и польки, и украинки, и русские девушки с «пониженной социальной ответственностью»…

— Тут я вас перебью. При дворе в Петербурге, оказывается, была квота на проституток. Желтый билет. Многие еврейские девочки, которые хотели учиться в Петербурге, записывали себя проститутками, но на самом деле этим не занимались, а учились.

Да, евреи очень сообразительные. А в тот раз мы с женой — она переводит книги с нидерландского языка — жили в Амстердаме у знакомого архитектора. И вот, будучи предоставлен сам себе, когда все разбежались по делам, я отправился гулять. Решил повосхищаться красотой голландских домиков, каналами… Но тут выяснилось, что дом архитектора располагается прямо на углу квартала красных фонарей, и я туда прямым ходом забрел. Страшно удивился, увидев полуголых дам, выползших на крылечки узеньких голландских домиков с огромными окнами погреться на чахлом амстердамском солнышке. Все они были весьма корпулентными, не слишком молодыми и не слишком красивыми. Они как-то по-домашнему пили кофе, болтали, шутили с прохожими. И радостно меня к себе зазывали. Я вежливо говорил дамам «хуйен дах!» — именно так звучит «добрый день!» по-голландски, жена научила — и шел дальше, хотя у меня прямо руки чесались все эти сценки зарисовать. Уже потом я понял, что по утрам все красотки спят, поскольку уработались ночью. А эти забавные толстые тетеньки были невостребованными, поэтому рано вставали. Вот их-то я потом и нарисовал. И они удивительным образом вписались в Амстердам — на мой взгляд, один из самых красивых городов на свете, я по нему постоянно скучаю. Он странный, причудливый, живущий ниже уровня моря и во всех веках одновременно… Моя серия «Амстердам» включала всего 13 работ. Ее молниеносно раскупили, у меня ничего не осталось, а жаль…

— Что служит вам толчком для новых серий?

Каждый раз разное. Мимолетное впечатление, слово, сюжет по телевидению. Так, например, из рассказа про деревню Затон, которую каждый год затопляет, родилась моя серия «Наводнение». Меня удивило, что жители этой деревни ничего не делают, чтобы защититься от наводнения, — не строят плотины, не защищают своих домов. Наводнение приходит как природное явление, и они ходят по воде друг к другу в гости, плавают на лодочках, устраивают свидания на крышах… Вода уходит — и они как ни в чем не бывало продолжают жить дальше… А в 2015 году из всех утюгов неслось слово «импортозамещение». И этим корявым словом я назвал новую серию — получилась одна из самых веселых.

— Что было в этой серии?

Вещи и овощи с моего огорода. Перемиловцы, собравшие небывалый урожай тыкв. Мужички, перешедшие с французских вин на местные сорта самогона. Красавицы отечественного «розлива» — не тощие какие-нибудь с параметрами 90х60х90, а прекрасные деревенские барышни, «импортозаместившие» тщедушных западных красоток.

— У вас были выставки в Израиле?

Пока не случалось.

— Как вас воспринимает израильский зритель, знаете?

Неоднократно давал интервью израильским журналистам. Они говорят: «В Израиле вас все знают». Многие мои покупатели везут туда мои картины в подарок. Недавно был в Москве у дамы-нотариуса, она и говорит: «Только что вернулась из Израиля. Останавливалась в доме с вашими картинами»…

— В Израиле любят изобразительное искусство.

Ну здесь есть вопрос: вы же знаете, что настоящим евреям не положено изображать людей. Животных можно, орнаменты можно, а людей никак. В этом смысле я — нарушитель. Нарушаю правила, но с любовью.

— Ваши картины покупают больше в России или за границей?

В самом начале — середине 90-х, после первых выставок моих картин из деревенской серии, покупали их только иностранцы. А сейчас больше россияне. Или бывшие соотечественники из разных стран. Мои немецкие коллекционеры — тоже, кстати, евреи — даже собираются создать из моих картин маленький музей. А вообще, мои коллекционеры — совершенно разные люди. Банкиры, предприниматели, гуманитарии, фармацевты, юристы… Волнами покупают: то вдруг только картины из еврейской серии, то вдруг только из русской. Какой-то закономерности выявить не могу.

— Не хочу никого обидеть, но евреи, мне кажется, у вас более одухотворенные.

А вот евреи мне часто говорят обратное: «Русских-то вы любите, посмотрите, какие приятные женщины, а евреи у вас какие-то несимпатичные». Не угодишь!

— Что из еврейской литературы вы читали в последнее время?

Часто перечитываю Исаака Башевиса-Зингера, очень его люблю. Для расслабления листаю книжки с еврейскими анекдотами. Часто встречаю там те, которые запомнил еще с щипковских времен, — сыновья и зятья бабушки Сони были большими остряками, и анекдоты были у них в чести. Помню, например, такой. Корреспондент берет интервью у миллионера, который некогда приехал в Америку из Советского Союза в одних штанах. Спрашивает: «Как вы стали миллионером?» — «Когда я приехал, у меня было 10 долларов, я пошел на базар, купил два яблока. Помыл, протер тряпочкой, отнес на базар и продал за 20 долларов. Пошел, опять помыл, опять продал… но тут умер мой дядя Хаим и оставил мне в наследство миллион. Так я и стал миллионером».

Этот анекдот у нас на Щипке любил рассказывать наш сосед Блюмкин, втянувший всё наше семейство в тайное предпринимательство. Шли сталинские времена, и даже я, совсем еще маленький пацан, понимал, что это очень опасно. Блюмкин был заведующим магазином одежды в Малаховке. Каким-то образом он добывал фабричные бирки, и моя мать с двумя моими тетями шили «левые» пальто. Блюмкин продавал их у себя в магазине, а деньги делил на всех. Наша семья жила тогда очень бедно, и отказываться от подобного приработка было бы грешно. Хотя и очень страшно. За незаконное предпринимательство тогда могли посадить. Отвозил сшитые пальто в Малаховку Миркин — муж моей тети Веры, они жили в нашей коммуналке в смежной с нами комнате. И вот Миркин надевал сшитое пальто, которое отвозил в магазин, а сверху — свое пальто, в котором собирался возвращаться домой. А иногда, чтобы не ездить еще раз, надевал третье пальто. Все очень за него переживали, потому что он не то чтобы шевелиться, дышать мог с трудом. Такой вот был щипковский бизнес. В итоге мать взбунтовалась и сказала, что такой страх больше терпеть не может, и предпринимательство потихоньку сошло на нет.

…Я часто их всех вспоминаю — моих еврейских родственников. Рисую их, пишу о них рассказы — о моей большой еврейской семье. И таскаю свое детство с собой повсюду — в деревню, за границу, туда и обратно. Мои щипковцы всегда со мной. Надеюсь, они не обижаются, что я не даю про них забыть — ни себе, ни тем, кто смотрит на мои картины и читает мои книжки.

Последнее прямо ко мне относится, я люблю смотреть на картины Владимира Любарова и читать его книги. Его дарование уникально: любаровские картины повествовательны, а рассказы живописны. Такой получается органичный симбиоз изобразительного искусства и прозы. Но для меня не менее важен его взгляд на действительность, на еврейскую сущность и судьбу. Любаров — певец еврейской витальности, способности увидеть и ощутить удивительную радость бытия, при том, что мотив трагедии так или иначе проступает в его произведениях. Это настоящая сложность при видимой простоте. jm