– Вы родились в семье любимого всей страной режиссера. Перед вами вообще стоял вопрос о выборе профессии?
Конечно. Как всякий мальчик, родившийся в Одессе, я хотел стать моряком. Если одесский мальчик не хочет быть моряком, с ним что-то не так. Но в 10 лет родители увезли меня из Одессы, я оказался в Москве, и мечта о море растворилась в воздухе. А дальше я стал подражать своему отцу. Я видел, как он живет, как работает. Не очень понимал на самом деле, что это за профессия – режиссер, но я видел, что он главный, он начальник, его все слушаются. Видел, что его окружают выдающиеся люди, в нашем доме были Окуджава, Высоцкий, Марлен Хуциев, Шукшин. Я понимал, что это особые люди, у них особая жизнь — не легкая, но очень интересная. И мне хотелось попасть в этот мир. Поэтому я с детства начал говорить, что стану режиссером. Это было обезьянничанье, конечно, и когда дошло до дела, оказалось, что я не отдавал себе отчет в том, что это за профессия. Попытался поступить во ВГИК, но меня не приняли, сказали — ты, дружок, к этому не готов. И только когда, не имея режиссерского диплома, я начал снимать свой первый фильм «Катафалк» в объединении «Дебют», понял, что это такое. Профессию режиссер можно понять, только начав снимать. Вся теория, все разговоры и книжки – даже рядом не стоят с первым своим съемочным днем. Кстати, если бы мой первый фильм тогда не получился, я внутренне был готов признать, что в этой профессии я человек случайный.
Потомственный режиссер
Валерий Тодоровский родился в 1962 году в семье режиссера Петра Тодоровского. Дебютировал на экране в 1978 г. в фильме Ю. Райзмана «Странная женщина». В 1984 г. окончил сценарный факультет ВГИКа. Первый фильм как режиссер снял в 1990 г. Особое признание публики получили его картины «Любовь», «Страна глухих», «Стиляги», сериал «Оттепель». В 2019 г. на экраны выйдет новый филь Тодоровского — «Одесса», действие фильма происходит в начале 1970-х в Одессе, закрытой из-за эпидемии холеры. В центре сюжета — журналист, отправляющийся в этот город вместе со своим сыном.
– Петр Ефимович Тодоровский был из тех режиссеров еврейского происхождения, которые никогда не стеснялись своей национальности. А в семье это как-то выражалось, и насколько передалось вам?
Мой папа, как и мама, как и я, – люди, к сожалению, далекие от еврейской культуры. Мы не знали ни языка, ни обычаев, ни праздников. Просто никто нам этого не передал. При этом папина мама и ее муж, мой дедушка, говорили между собой на идише, мне было очень любопытно, но я ничего не понимал. Родная сестра папы тоже говорила на идише. Форшмак, шейка фаршированная, гефилте фиш – всё это тоже было, но не у папы, а у его старшей сестры и его родителей. Мне повезло сделать об этом фильм «Одесса». Я снял его по своим воспоминаниям, в нем довольно много говорят на идише. Вы спросили, насколько я себя ощущаю евреем, так вот я снял этот фильм потому, что изначально получил очень мало национального. Я, конечно, человек русской культуры, но те кусочки, которые запомнил из детства, мне удалось воплотить в кино. На тему еврейства я впервые задумался только лет в 15, когда стал понимать, что мы чуть-чуть другие.
– И вот в зрелом возрасте снимаете фильм «Одесса», в котором рефлексируете на тему вашего еврейского бэкграунда. Как вы к этому пришли?
Во-первых, фильм не называется «Евреи». Он называется «Одесса». Это мое детство, которое прошло в этом городе, и там огромную роль играло еврейство. Семья, про которую фильм, – еврейская, они делают форшмак, говорят на идише, но не ходят в синагогу и не отдают себе отчет в том, кто они. Каждый режиссер однажды хочет снять фильм про очень личные вещи, связанные с детством. Странно, если у человека нет такого желания. При этом надо понимать, что у нас во дворе жили украинцы, русские, молдаване, греки… Это уникальный город, в котором всё перемешалось. Но моя семья была еврейской, поэтому сделать фильм, в котором говорят на идише, для меня было очень важно.
– Ваша семья тоже из Одессы?
Нет, папа родился и провел детство в городе Бобринец Кировоградской области. Это крошечное местечко, которое знаменито тем, что там родился и вырос Троцкий. Там до сих пор стоит папин дом. Оттуда он уехал в эвакуацию, из эвакуации на фронт, а с фронта вернулся в Херсон, где уже жила его семья. Из Херсона он поступал во ВГИК, а на Одесскую киностудию получил распределение как оператор. Моя мама из Кишинёва. Ну, а я — одессит.
– Как вы думаете, проявляется ли еврейство в творчестве кинематографистов еврейского происхождения и в вашем лично?
Не думаю, что существует понятие «еврейское кино». Просто в мире много выдающихся кинематографистов еврейского происхождения. Я бы сказал, что кино – вполне себе еврейский вид искусства. Но по фильму ты никогда не поймешь, что это снимал еврей. А вот израильское кино – это уже национальный кинематограф со своим лицом. Я очень внимательно за ним слежу и вижу, что там всё приближается к некоему ренессансу, всё больше и больше талантливых людей, прекрасных фильмов, выдвижений на «Оскар», я даже не говорю про израильскую сериальную индустрию, которая сегодня просто диктует моду. Это страна, у которой есть свой кинематограф. А в Голливуде евреи снимали американские фильмы. Как и в Союзе – советские.
Валерий Тодоровский делиться с Виткиным впечатлениями об Израиле
– Вы сказали, что кино – вполне еврейское искусство, почему?
Мне кажется, что кино – самое молодое, самое несформировавшееся искусство, созвучно еврейской природе. Особенно в России, когда после черты оседлости дали свободу, евреи начали подхватывать всё новое и развивать. Вряд ли в еврейском местечке у человека был шанс выучиться и стать Леонардо да Винчи. Хотя есть пример Шагала. А хвататься за что-то новое, искать себя – это очень еврейская черта. Поэтому кино так привлекало евреев с самого начала его истории.
– В итоге вы окончили ВГИК как сценарист, и я читал, что с ностальгией вспоминаете времена, когда были просто сценаристом?
Да, я окончил сценарный факультет, мастерскую Киры Парамоновой и Исая Кузнецова. И я благодарен Б-гу, что так произошло. Мне очень помогает в работе чувство драматургии, которое, мне кажется, у меня есть. Думаю, если бы в 18 лет я попал на режиссерский факультет ВГИКа, то я просто бы сгинул и погиб там в тусовках и знакомствах с молодыми актрисами. А так как сценарный факультет в то время во ВГИКе считался не очень престижным, хуже были только киноведы, то актрисы не обращали на нас внимания и нам приходилось трудиться, чтобы кем-то стать.
– Просматривая вашу фильмографию, я понимаю, что гораздо больше фильмов вы сделали как продюсер. Кем вы себя ощущаете больше — сценаристом, ставшим режиссером, или продюсером?
Мое изначальное намерение было снимать фильмы как режиссер. Оно и сохранилось, просто я шел к этому витиевато. Но, конечно, я режиссер. А продюсерство возникло вместе с Перестройкой, когда появилось желание всё самим за себя решать, без начальников. Возможно, это непродуманное желание. Сейчас я, может, и хотел бы иметь начальника, который бы тащил на себе все мои проблемы. Но тогда мне хотелось быть самостоятельным, и я пошел в продюсерство вместе со своими товарищами, такими как Сергей Ливнев, Игорь Толстунов. Мы создали свою компанию, потом она прогорела, но зато я понял, что могу получать удовольствие от того, что делают другие. Кто такой продюсер? Это человек, который может сказать: «Я дам возможность режиссеру снять фильм так, как он хочет. Потому что считаю, что он талантливый, и так, как он умеет, я не могу». Ты получаешь кайф от того, что делаешь чуть больше: и те проекты, которые можешь как режиссер, и те, которые другие могут делать лучше, чем ты. Это азартно, это увлекательно и это дополнительный кусок хлеба. Надо было зарабатывать. Многие тогда начали снимать рекламу, но я как-то не попал в этот мир, никогда не снимал клипов. Я начал заниматься продюсерством. Иногда это с точки зрения заработков было в минус, но меня это притягивало, на это находились энергия, время, силы. И до сих пор я это тащу. Мы сейчас находимся на студии, где снимаются еще три проекта, их делают другие режиссеры, и я очень рад, что это происходит.
– Не возникает желания вмешаться, переписать, переснять?
Если вы хотите быть продюсером, который делает работу за других, то вам не надо быть продюсером. В продюсерстве выбор проекта и человека делается на берегу. Если вы зовете режиссера N, значит вы ему доверяете, вам нравится его взгляд на мир. Если за режиссера N надо делать его работу, лучше такого не брать. Все конфликты между продюсером и режиссером, с которыми я сталкивался, были вызваны ошибкой на берегу. Мы оба друг в друге ошиблись. То есть, я думал, что человек будет снимать один фильм, а он снимает другой или вообще ничего снимать не может. Это ошибка чаще всего моя. Но если ты не ошибся, то получаешь удовольствие от того, что талантливый человек делает работу, а ты можешь оказаться ему полезным. Если же у тебя возникает азарт делать за других – делай тогда всё сам.
– Вы как режиссер оказывались в подобной ситуации?
Нет. Потому что почти всю жизнь я сам решаю эти вопросы. У меня есть продюсеры-друзья, которые не надо мной, а со мной. Я много работал с прекрасным Леонидом Ярмольником, но это не то что он меня нанял как режиссера, а, скорее, мы вместе с ним что-то задумали и сделали. Но я часто испытываю потребность в серьезном продюсере, который мог бы мне что-то подсказать. Ты иногда переживаешь кризисы, когда снимаешь фильм, и в этот момент плохо оказаться в одиночестве. Но у меня есть друг – Сергей Сельянов, которому я могу сказать: у меня проблема, посмотри материал. Я очень доверяю его вкусу, его пониманию кино, он в этом для меня авторитет.
– У вас паузы между картинами 3-5 лет. Почему они происходят? Нужно отдышаться?
Нет. Мне не нужно отдышаться. Просто не появляется проектов. Милоша Формана как-то спросили, почему он так редко снимает, и тот ответил: «Вот мне приносят сценарий. Я читаю и думаю: хороший? Хороший. Очень хороший? Очень хороший. Хочешь потратить три года жизни на это? Нет».
– Вам 56 лет, вы многого достигли. А к чему стремитесь сейчас?
Когда я начал снимать, прошел через успех, потом прошел через провал. В какой-то момент я понял, что единственный способ жить в этой профессии и оставаться собой – это жить одним фильмом. Смысл жизни режиссера – снять еще один фильм. Его надо сделать максимально хорошо, искренне, честно. А что будет дальше, я не знаю. Но так как у меня есть продюсерство, то не бывает депрессий между фильмами. Я заканчиваю съемки, прихожу на утро сюда, и у меня уже есть тысяча дел.
– Что делает вас счастливым?
Наверное, то, о чем я сейчас говорю: когда я могу заниматься тем, чем хочу, и не тратить жизнь на то, что не хочу. Наверное, это и можно назвать счастьем. Ну и, конечно, ощущение того, что все мои близкие живы-здоровы, и с ними всё в порядке. Но я не очень понимаю, что такое счастливый. Мне кажется, что счастливый – это когда не несчастный.
– Я правильно понимаю, что вы живете на две страны?
У меня в Америке учится дочка, я ее навещаю. И еще так получилось, что начались какие-то бесконечные обсуждения возможных американских проектов. Мировой опыт показывает, что с американцами это можно обсуждать до старости и умереть, так и не осуществив. Но есть пара проектов, которые мне очень нравятся, и есть шанс, что я их там сниму. Поэтому какую-то часть времени я провожу в Лос-Анджелесе, но я там не живу, мой дом здесь и компания моя здесь.
– А как складываются отношения с Израилем?
Я обожаю Израиль. С момента, как туда разрешили ездить, я бываю там постоянно. Я не понимаю язык, не знаю традиций, но я выхожу из самолета, и у меня ощущение, что я дома. Я не могу это объяснить. Это не связано с тем, что там многие говорят по-русски. Может, это связано с тем, что мое детство прошло в Одессе и Херсоне, и воздух какой-то общий? Есть ощущение, что всё родное, знакомое мне откуда-то, но я сам не помню, откуда. Я иду по Тель-Авиву, вижу лица стариков и понимаю, что это мои лица, мои старики, они мне знакомы с детства, а может, из какой-то прошлой жизни. Я обожаю туда приезжать, я люблю там гулять, люблю есть, у меня там полно друзей-знакомых, и будь у меня какая-то более свободная жизнь, я проводил бы там больше времени.
