— В какой атмосфере протекали ваши детские годы?
У меня было нормальное, счастливое советское детство. Отец — бывший военный, который потом перешел на преподавательскую работу. Мама — врач. Семья интеллигентов, бабушки, дедушки, двор, в который можно было выходить и гулять. Много дворов даже, потому что это Ленинград.
Отец, Григорий Соломонович Шац, ленинградец, в 1941 году, во время блокады, был эвакуирован по Дороге жизни. В 1944м окончил летное училище и последние полгода войны служил в гражданской авиации, которая занималась различными военными задачами. Закончил войну в Берлине, после чего провел там какое-то время и был переведен обратно. Служил до 1960 года в Канске, до большой хрущевской мобилизации.
Мама моя, Сара Брониславовна, также родилась в Ленинграде. И тоже была эвакуирована. Окончила педиатрический институт, куда поступила в 1945 году. Окончила его в 1952 году. Круглая отличница, она должна была остаться работать там на кафедре, из-за «дела врачей» была отправлена в Казахстан. Собственно, благодаря этому я появился на свет, потому что там она познакомилась с отцом. Дальше вместе с ним поездила, как это говорили в одном знаменитом фильме, по гарнизонам, а потом в 1960 году родители осели в Ленинграде, где мама работала до пенсии и после пенсии заведующей кафедрой фтизиатрии в Филатовской больнице. Очень хороший врач была.
Дедушки-бабушки с маминой стороны — огромная семья польских евреев из Лодзи и других польских городов. Одиннадцать братьев и сестер, которых война разметала по всему миру. Многие погибли в Холокосте.
Папина фамилия — это аббревиатура, «шлиах цибур», ведущий молитвы. Бабушка Малка Цалевна в 1926 году провела в подмандатной Палестине полтора года вместе с семьей, но потом по неизвестным для меня причинам вернулась в СССР. Там уже в 1928 году в Минске родилась мама.
— В детстве вы вряд ли хотели стать шоуменом, тогда и слова такого не было. Тогда кем?
До какого-то момента я хотел стать водителем такси. Руль, вращается счетчик — интересная профессия. Всё решилось очень просто. Папа работал к тому времени директором ПТУ, а мама была врачом, и я выбирал из двух профессий. Я выбрал врача.
— А первые деньги как и кем заработали?
В советских школах после восьмого класса была практика. Учебно-производственный комбинат, где я получил права водителя машины. ГАЗ-59, по-моему. Такая замечательная машина, скорость надо два раза переключать. Сначала сцепление, потом нейтралку, потом еще раз сцепление.
На этом УПК мы проходили практику в таксопарке. Я попал в тормозной цех. Надо понимать, как был устроен советский таксопарк: это целая бизнес-схема. Левые поездки, кругооборот денег, все делились друг с другом. Как зарабатывали в тормозном цеху? Приносили амортизаторы, их надо было прокачать. Водители платили деньги, а прокачивали мы, ученики, потому что мастера нас всему научили. У меня было по результатам месяца работы 17 рублей. Рублевые купюры были покрыты таким толстым слоем машинного масла, что не гнулись.
— Хорошо, делаем прыжок через десятилетия. Чувство юмора — врожденное или приобретенное?
У евреев, думаю, врожденное. Просто иногда они им пользуются, а иногда нет. Мы — странная нация, которая в силу исторических обстоятельств постоянно смотрит на всё происходящее со стороны. Полностью ассимилированные русские евреи, принявшие культуру России и ставшие ее частью, мы всё равно смотрим на это со стороны. Евреи, которые приезжают в Израиль, на историческую родину, таким же образом смотрят на еврейскую культуру. За счет этого взгляда со стороны возникает двойственность сознания, перетекающая в чувство юмора.
— Есть темы, на которые нельзя шутить?
Раньше я отвечал на этот вопрос так: «Наверное, нельзя шутить о Холокосте. Наверное, нельзя шутить о смерти…» Сейчас для меня есть только один запрет: нельзя унижать человека. Всё остальное — пожалуйста.
— Ваши дети интересуются культурным и религиозным наследием отца? Вы их каким-то образом к этому побуждаете?
Заставить их я не могу по разным причинам. В том числе в силу исторических обстоятельств. В СССР любая еврейская традиция была очень далека от всех нас, как и православная традиция. Помню, как люди с расширившимися глазами рассказывали друг другу: «Сегодня Пасха, будет крестный ход». Что это такое, никто не понимал. Не говоря уже о датах Йом-Кипура или Рош ха-Шаны, которые надо было уточнять ежегодно.
Михаил Шац
Все знания в этой сфере я приобретал постепенно. Думаю, что и дети придут к этому. О своей еврейской половинке они знают и скрыть ее не пытаются. Я вообще с самого начала их предупредил: «Ребята, будьте осторожны». (Смеется.)
Я учился в хорошей английской спецшколе. В школьном журнале были записаны фамилии одноклассников: Вейнберг, Лившиц, Файнштейн, и все были записаны русскими, кроме меня. Да, в школьном журнале записывали национальность, это было не так давно. За это время многое изменилось, и при своем критическом отношении к происходящему в стране я точно понимаю, что государственного антисемитизма сейчас нет.
Национальная история важна, конечно же. Человек к ней обязательно приходит, если не в раннем детстве, то во взрослом возрасте. У людей есть стремление к самоидентификации, для одних это национальность, для других — спортивные предпочтения. Поэтому я был бы рад, если б дети нашли себя в каких-то еврейских делах. Но мне было бы не менее приятно, если б они вдруг стали болеть за московский «Спартак».
— Вы — член Общественного совета Российского еврейского конгресса. Что это за титул? Он для вас важен?
Для меня это своего рода овации, которые я получил за счет своей медийности. Я могу привлекать внимание определенных людей к определенным проблемам, чем и пользуюсь. Я участвовал в благотворительных акциях, надеюсь, что помог нуждающимся.
— Вернемся к тому, с чего начали: ваши предки. Вы интересуетесь собственными корнями?
Я пытался докопаться до четвертого колена. Последнее, что у меня есть, — некролог на смерть прадеда, написанный в одной из газет Лодзи в 20-х годах прошлого века. Некролог моего прадеда, который был журналистом. К сожалению, многие другие ответвления заканчиваются на годах Холокоста.
Я прочел книгу «Памяти памяти», которую написала Мария Степанова. Она как раз упоминает проблемы, связанные с памятью поколений, и делает вывод: может, и не стоит будоражить память предков. Когда воспоминания выходят наружу и становятся старыми письмами и пожелтевшими фотографиями, этой памяти не особенно уютно. Обрывки, которые мы выуживаем, не всегда складываются в цельную картину жизни.
