Отцовство по-еврейски

Йона Горин скончался в Бруклине, Авраам Прохоровский — в Москве. Один впитал еврейские традиции с молоком матери, другой пришел к иудаизму самостоятельно. Сыновья рассказывают об отцах, одинаково смелых и бескомпромиссных, честных перед собой и Творцом.

Борух Горин: «Папина настоящесть в миллионы раз больше моей»

Отец был очень естественным человеком. В Одессе настоящий семейный пасхальный седер в последние десятилетия советской власти был, пожалуй, только у нас дома, но это не производило впечатления какого-то таинства маранов. Это был абсолютно естественный праздник. В семье доминировала еврейская атмосфера, включая «атавизмы» в виде кашрута, религиозных праздников, мезуз на дверях. Дома разговаривали на идише.

Прабабушка, папина бабушка, умерла в 94 года. Она была абсолютно религиозна, без всяких советских послаблений. Она жила с нами, точнее, мы жили у нее. Это было семейное гнездо, куда они приехали из Польши. Возможно, всё еврейское делалось из уважения к ней, но когда это уважение длится 50 лет, домашние этим очень пропитываются.

Муж прабабушки Соры был резником и кантором. Понятное дело, это перешло в огромную любовь к канторскому искусству. Дома были старые пластинки больших канторов и параллельно скрупулезные и глубочайшие знания оперы. Мой папа мог продолжить любую арию на итальянском языке.

Самый тяжелый в моей жизни конфликт с папой случился, когда мне было лет 10. Пришли мы на Рош ха-Шана к его маме, бабушке Шендл, бабушки Соры уже не было в живых. На каком-то этапе вынесли угощение. Я первым взял куриную ножку пожирнее. А папа совершенно спокойно сказал: «Встань из-за стола и пойди в гостевую комнату». Я понял почему: хуцпу, наглость в одесском духе, папа пресекал. Мы потом не обсуждали эту историю, он не объяснял: «Ты понимаешь, почему я тебе сказал уйти из-за стола?» Ничего этого не было.

Когда я собрался поступать в ешиву, то спросил у папы, что он по этому поводу думает. Он проявил огромный энтузиазм и сам повез меня в Москву. Лично всё узнавал и организовывал, пытался устроить мой быт, снял комнату. Когда я стал приезжать домой, он начал интересоваться, почему я не всё ем, он-то считал, что дома всё кошерно. Я рассказал о проблемах с молоком, он тут же выкинул всю молочную посуду и купил новую. Домашние по своей практике были литваками, но, когда я стал ходить в ешиву, отец очень быстро абсорбировал любавические обычаи. Он ходил в любавическую синагогу, надевал гартл. Когда он узнал, что в ХАБАДе не стригут бороду, немедленно перестал ее стричь.

Я ни секунды не сомневался, что заслуги папиного еврейства в миллионы раз больше моих. Его настоящесть в миллионы раз больше моей. Когда умер его отец, папе было 20 с чем-то лет. Они с братом каждый день ходили читать кадиш в синагогу. Думаю, что двум молодым ребятам приходить читать кадиш в синагогу в 66м году — это немножко больше, чем поменять молочную посуду.

Если говорить о спорах на религиозные темы, между нами их не было, но у него возникали вопросы в виде претензий. Например, однажды мы опубликовали стихи Ицика Мангера. У него есть такое «Толкование Ицика на Пятикнижие», он в пуримшпилевской манере рассказывает про то, как праотец Абраша сказал праматери Саре… Очень игривая форма пересказа. Папе это резко не понравилось. Он говорил: «Тут нет уважения». И это понятно: его бабушка приехала в Одессу из Литвы и сохранила такой литовский иудаизм — о Б-ге не шутят, грубо говоря.

С самого начала моего собственного отцовства я искал ответ на вопрос: как уделить каждому ребенку время, необходимое именно ему, чтобы он чувствовал, что он единственный и любимый? Пришел к тому, например, что каждого ребенка нужно свозить в поездку индивидуально. Потом понял, что это ровно то, что делал мой отец. Он был очень занятым человеком, работал строителем-гидроинженером. Не думаю, что я каждый день его видел. Он приходил домой гораздо позже, чем я ложился спать. Но какие-то вещи были обязательны. Например, в субботу вся семья обязательно садилась за стол, мы общались. В 10 лет папа повез меня в Москву и Ленинград. Я не помню, где мы были, Эрмитаж не помню, зато помню, как в поезде между Москвой и Ленинградом он сооружал мне бутерброды. Это ощущение, что весь мир для тебя, что отец весь для тебя. Вряд ли он читал какие-то мудреные книги и думал о том, что психологически важно для ребенка. Это было абсолютно естественно.

Можно говорить, каким он был отцом, но я с детства помню, каким он был сыном. У него уже была вдовствующая мать, онкологическая больная к тому времени. Он проявлял опять-таки естественную заботу. Ему доставляло радость быть с матерью, убирать, готовить, стирать… Он должен был всё это делать лично. Я тогда ничего не знал про заповеди, но видел, что такое исполнять заповедь с радостью. И это у отца было во всём.

Он был очень преданный отец и преданный сын, и для моих детей — его внуков — эта связь была совершенно бесконечная. Они не воспринимали его как какого-то далекого дедушку. Кстати, и со своими старшими внуками он проводил время так же, как когда-то с нами. Он тоже брал их в поездки, но уже по Америке. Приезжал в Москву каждый год, на Песах и Суккот.

Когда в Одессе закончилась советская власть, папа открыл первый в городе строительный кооператив. Он быстро разбогател по советским понятиям, мог построить дачу, купить машину, каждую неделю летать в Москву к сыну. Это довольно быстро стало заканчиваться, появились разного рода бандиты. Папа был не готов во всё это играть, и они с мамой решили уехать. Его брат репатриировался в Израиль в 1972 году. Притом что папа был большим патриотом, у них шла активная переписка, где вся нищета и идеологическое убожество социалистического Израиля того времени были описаны. Папа при социализме уже жил, поэтому отправился в Америку.

Он уехал уже поздно, когда ему было 60 с лишним. Казалось бы, сиди и отдыхай. Тем не менее он сразу стал искать работу. Разговорился со знакомыми, оказалось, что им нужен человек, говорящий на идише, который будет разносить их очки, оптику, потому что старые евреи не знают никакого другого языка нормально. И папа в 60 лет работал курьером. Ему это очень нравилось. С людьми, к которым приезжал, он моментально начинал дружить, они ему рассказывали истории. Затем он устроился в компанию «Манишевиц» инспектором кашрута по технической части. Помогли его инженерные знания, потому что там надо было проверять машины.

Когда появился доступ к знаниям о том, как надо, конечно, он воспринимал это как развитие и возвращение к истокам. Папа понимал, что соблюдать заповеди — идеал. Поэтому дальше он принимал всё очень естественным образом: раз это заповедь, значит, надо соблюдать. Он очень много читал. Его интересовали книги по практической иудаике. Он узнавал и сам начинал это делать. Мне рассказывают, например, что он каждое утро часами читал «Теилим» (псалмы). В том, что касается отношения к людям, я руководствовался исключительно его поведенческим иудаизмом. Допустим, уже в Америке была ситуация, когда в синагоге стали рассказывать громкую сплетню о каком-то важном еврее, и отец спокойно сказал, что не будет ходить в эту синагогу, если это продолжится. Для него это была такая же органическая часть иудаизма, как молочная кухня. Нельзя интересоваться тем, что тебя не касается, нельзя лезть в чужие жизни, нельзя осуждать людей. Это был его абсолютный «Шульхан Арух».

Шимшон Прохоровский: «Жизнь моего отца и жизнь праотца Авраама перекликаются»

Гиюр папа сделал где-то в 1981 году. Церемонию провели реб Мотл Лифшиц, реб Гече Виленский и реб Исроэль из Одессы (Исроэл Шварцблатт — прим. ред.), не знаю его фамилии. Родственникам папы все эти поиски еврейства не нравились, и мы с ними особенно не общались. Поиски духовности были одной из ярких сторон папиной личности, они продолжались долго. Сначала папа изучал Танах в переводе на русский, нам, детям, пересказывал истории оттуда. Потом мы учили иврит, помню, что на первый урок году в 1974-м папа взял и меня.

Судя по свидетельству о рождении, отец появился на свет в Воронеже в мае 1938 года. После школы поступил в МГУ на юридический факультет, потом работал юристом. Религиозная жизнь, естественно, порицалась: когда папа начал принимать на себя различные заповеди, его стали вызывать на так называемые профилактические беседы. Нам, детям, он об этом не рассказывал, хотел оградить от страхов.

Наставником отца был легендарный реб Авром Миллер. Папа постоянно рассказывал про синагогальных стариков, которые за свою религиозную жизнь заплатили тюрьмами и лагерями. Он ставил их в пример. Старики — это не фигура речи: когда в 70-е отец водил нас в синагогу, там были только люди старше 70.

Я уехал в Израиль в 1989 году. Папа остался. Причиной было его постоянное стремление к правде, к истине. С середины 80х он читал на разных языках: английский, немецкий, иврит. Ему стали попадаться книги про первые годы Израиля, про дискриминацию йеменских детей, про всемогущую «красную книжечку» (удостоверение члена профсоюза), все эти социалистические дела. Папа мне сказал: «Там есть очень много людей, которые без страха выступают против Всевышнего, мне не очень хочется быть с ними в одной компании». При этом он не примыкал ни к каким антисионистским движениям типа сатмарского хасидизма или «Нетурей карта».

Начав знакомиться с иудаизмом, папа ушел из основной профессии. Он хотел быть в ешиве, а не в юридической конторе. В старости у него развилась глаукома. Папа жил в Выхино, мама наша умерла в 1996 году, в 60 лет. Когда отец уже ничего не видел, я водил его в синагогу, и он очень воодушевлялся.

В Израиле я живу больше 30 лет и вижу много разных религиозных людей. В основном для них Б-жественные заповеди — это традиция. Мой отец подходил к религии как праотец Авраам, у которого не было традиции, он общался с Б-гом и шел Его путями. Жизнь моего отца и жизнь праотца Авраама перекликаются. Когда есть традиция, быть верующим естественно. Когда нет традиции, надо провести огромную интеллектуальную работу, это всегда мотивирует.