– Каким было ваше детство?
Взрослый человек, начитавшись Фрейда, начинает искать объяснение своим проблемам в детстве. Мало кто, не кривя душой, может сказать «Ах, у меня было счастливое детство». Детство – это тяжелый период жизни. Конечно, мальчики – народ беспокойный, я был пытливым, и мне часто за это «прилетало». Я даже кухню однажды поджег, еле погасил пожар и за пять минут почти оттер золу со стены… Но родители все-таки пришли раньше.
– И папа снял ремень?
У меня прекрасные родители, дай Б-г им здоровья, и детство-таки у меня было счастливое. Папе сейчас 90, маме 83. Они живут в Иерусалиме, и я с ними все время на связи. Папа в 70-е годы был пионером советской компьютеризации и одновременно словарником-японистом. Он организовал в НИИ Аэропроект, а потом в Институте востоковедения компьютерные отделы. Тогда компьютеры еще были шкафами. Помню, все детство у нас дома валялись перфокарты с выписанными иероглифами и переводами технических терминов.
А мама моя – настоящая «а идише маме». Она всегда была в доме самой главной, все остальные ходили только утвержденными ею маршрутами. Папа покидал маршруты, чтобы что-то мастерить и паять. В ранние 60-е он работал на заводе телевизоров, приносил с работы мелкие детали, а крупные покупал. И первый наш телевизор собрал своими руками. Он вырос в очень крутой семье: дедушка мой был участник Советско-финской войны, а в Отечественную стал большим начальником – руководил Госкомитетом по таре. То есть производством всех ящиков для снарядов, патронов и амуниции.
– Еврейская тема в семье присутствовала?
Бабушка происходила из старого питерского раввинского рода Левант. Маленьким у родни я видел на стенах портреты: люди в черных шляпах, с бородами и пейсами. Но еврейскую тему никто не педалировал. Мама учила: «Никому не говори, что мы евреи», «мы бедные несчастные, нас все ненавидят», – с этим я, конечно, вырос. И с фамилией Изуцкивер, которую никто не мог выговорить без смеха. Мама мне ее поменяла на свою, более произносимую, когда мне исполнилось 16 лет. Какое-то время, кроме папы и его брата в Америке, никто уже не носил эту фамилию нигде в мире. Но в Израиле она возродилась: мой родной брат Изуцкивер, и его старший сын – тоже.
– Депрессивно.
Очень депрессивно. Но один демонстративный еврей в семье все же был – мой второй дед, мамин отец, который не жил с бабушкой и появился в моей жизни довольно поздно. Он ходил в синагогу и праздновал все еврейские праздники. Мне было 13 лет, когда он в первый раз повел меня в Спасоглинищевский, на Песах, наверное. И потом еще брал два-три раза в год.
– И как вам?
В синагоге было весело. Во-первых, у него во внутреннем кармане пальто или пиджака всегда был коньячок. Всякий раз, когда дедушка кого-нибудь встречал, он говорил: «Здравствуйте, Соломон Маркович, это мой внук». Я говорил: «Здравствуйте, Соломон Маркович». Потом дед произносил: «А теперь выпьем!», доставал бутылочку и пару наперстков. И мне пару раз уже лет в 16 перепало пятизвездочного армянского.
– На уроки скрипочки или пианино вас не отправляли?
Мама очень хотела. У нее был прекрасный слух, но папе медведь на ухо наступил, и мне, видимо, досталось через папу. Дети у меня очень музыкальные, младшая, Полина, с четырех лет играет на скрипке, а теперь еще и на укулеле, и поет чистенько-чистенько – это, конечно мамина заслуга, она пианистка. Я смотрю на людей со слухом, как на диковинку. Притом, что я всю жизнь работаю с музыкантами, и много чего в музыке понимаю.
– Когда мальчик Изуцкивер стал поэтом-песенником Елиным?
Это вообще сложный вопрос. В школе у меня был потрясающий, легендарный учитель литературы – Семен Абрамович Гуревич. Ему можно было сдать сочинение на тему «Мой любимый литературный герой» про Швейка или Остапа Бендера, а вовсе не про Павку Корчагина. Конечно, я какие-то стишки придумывал, но это уже в 8 классе были вольные переводы битловских или роллинговских песен. Потом, уже в институте (МХТИ), я не вылезал из редакции газеты «Менделеевец», Танечка Мейстельман была там моим первым редактором, а вкус у нее был отменный.
А вообще с рок-музыкой меня познакомил мамин младший двоюродный брат, дал переписать катушку с Uriah Heep, Grand Funk Railroad и The Who – и все, в 14 лет у меня снесло крышу на всю жизнь.
В конце 70-х я был завсегдатай всех московских толкучек, где менялись пластинками. Бегал от милиции, попался один раз – чуть не отчислили из института. И шпана меня «кидала», вроде приличные ребята спрашивали: «Покажи, что у тебя есть», ты присаживаешься, чтобы достать пластинку, а потом через пять минут находишь себя в луже крови, с разбитым носом и без портфеля с дисками. Они стоили тогда по 40, по 50 рублей, ползарплаты. Я уже был женат, когда это случилось в последний раз. И жена сказала: «Все, я больше тебя никуда не отпущу. Детям нужен отец».
– Резонно.
Тогда через рок-н-ролл многое познавалось. Западная культура, английский, запрещенная литература. Я и с гомосексуалистами первый раз в жизни столкнулся на толкучке. Один щуплый человек подошел ко мне с друзьями: «Пойдем, ребята, ко мне домой, у меня есть такая коллекция». Слово за слово, показал каких-то пластинок, а потом стал прямо приставать… Пришлось спешно ретироваться.
– А как произошел переход от потребления западного рока к созданию русского?
У меня была лет с 15 идея фикс, что я буду писать тексты для русского рока. Где-то в начале 80-х дядя познакомил меня с музыкантами группы «Автограф». У меня не получилось сочинить слова, которые бы стали песнями, хотя они меня очень одобряли и говорили, что я прямо молодец. Но я таскал свою графоманию еще два года, поражая разных московских музыкантов не столько стишками (ужасными!), сколько энциклопедическими знаниями в области рок-музыки. И в итоге правильное «коммерческое предложение» – писать тексты на готовую музыку – сработало. В 1984-м я познакомился с музыкантами группы «Альянс», они записали мини-альбом, в котором было большинство моих текстов, и он стал очень популярен.
– А потом?
Потом была группа «Гулливер» (Сергея Галанина, который СерьГа), а потом я познакомился с группой «Ария», с «Рондо», мою песню в «Утренней почте» пел Михаил Пуговкин, и так далее. Уже в 1987-м у меня был свой продюсерский проект (успешный!) – группа «Примадонна», на легендарной «Рок-панораме» мои песни пели четыре коллектива – от «тяжелого рока» до «новой волны».
– Существует такое мнение, будто на Западе с техникой получше, зато «русская песня скромнее и проще, и шире душою, и сердцем добрей».
Бардовская песня и русский рок в плане текстов никогда ничем не уступали англоязычным фолку и року. Советский андерграунд противостоял цензуре, и голь была очень хитра на выдумки.
– На каком этапе песни стали приносить деньги?
Началась перестройка, пошли кооперативные всякие истории. И еще тогда очень хорошо платили авторские отчисления. В какой-то момент у меня авторские стали больше, чем зарплата, и я ушел с работы. Мне как инженеру примерно платили 140-150 рублей. А у меня в какой-то момент в 88-м году было 220-230 рублей авторских ежемесячно. И еще на гастролях можно было зарабатывать. Помню, «Примадонна» стоила гарантированных 400 рублей на шестерых человек. Огромные деньги!
– Что означает «продюсировать» артиста?
В новой России это означало доставать деньги и взятками пробивать эфиры треков и клипов. Я это делать особо не умею, увы, поэтому стараюсь искать другие пути к популярности. Придумываю концепцию, увлекаю ею единомышленников, нахожу композитора и пишу тексты. Так возникла группа «Рабфак», например, которая в начале 2010-х годов была флагманом политического рока России: миллионы просмотров на ютьюбе, десятки интервью в нашей и зарубежной прессе. А начиналось все с группы «Примадонна» – девочки играли тяжелый эротический рок-н-ролл, мы стали лауреатами нескольких фестивалей в Москве и Киеве и даже поехали на гастроли в Ирландию в 89-м. Там в деревенский супермаркет заходишь, изобилие невероятное, сто сортов всего на свете. Я там первый раз в жизни попробовал киви. Вернулись в СССР, а тут очереди за хлебом. И я решил уехать. Очень хотелось именно в Израиль.
– Сколько вам было?
32 года. В Израиле сразу стало понятно, что русскоязычным роком не прокормишься. Мы с моим еще московским другом Леней Зиманенко открыли в Иерусалиме видеотеку «Еврейские штучки». И народ пошел, потому что мы были веселые, заводные, фильмы я переводил сам. В середине 90-х возили артистов из России: «Крематорий», «Сектор Газа», Андрея Макаревича, театр «Лицедеи», сделали два больших фестиваля – авторской песни и сатиры-юмора. Я сотрудничал с газетой «Вести», писал о кино и музыке. В какой-то момент увлекся местной политикой и активно работал в двух израильских «русских» партиях – Исраэль ба-Алия и НДИ. А в 2000-м Антон Носик пригласил работать в России, я приехал оглядеться, поговорил с Володей Холстининым из «Арии»: «О, ты вернулся, давай еще напишем песен». И понеслась опять вся эта история с придумыванием песен, концепций, репетициями и концертами…
– В девяностые, да и сейчас тоже, среди репатриантов идут разговоры о стеклянном потолке. Прыгай – не разобьешь и до карьерных вершин не допрыгнешь.
У русских евреев есть некий комплекс превосходства, связанный с тем, что учеба и карьера для нас «святое», и «еврей-дворник» в России оксюморон, анекдот. Все ученые, инженеры, музыканты и врачи. Этот комплекс превосходства сильно мешает в Израиле. Кажется, что тебе все должны, ну и пресловутая советская ментальность густо замешана на инфантилизме. Когда человек приезжает в Израиль, он перестает быть выше других, становится «нормальным», это понижение статуса больно бьет по психике. Но те, кто преодолевают комплексы, – делают отличную карьеру, как, например, Юлий Эдельштейн или Авигдор Либерман. И таких «выскочек» в лучшем смысле этого слова – полно во всех областях израильской жизни. А уж второе поколение вообще ничем не отличается от «местных», кроме фантомных привязанностей к русским фильмам и музыке. Нет в Израиле никакого стеклянного потолка. Все потолки в голове у людей.
– Чем вы занимались в сфере политики?
Я был одним из тех людей, которые учредили партию «Наш дом Израиль». Я занимался стратегией, тактикой и главное – копирайтингом, написал множество предвыборных брошюр и текстов, придумал один из самых популярных лозунгов, который, насколько я знаю, используют до сих пор: «С Либерманом – мы, без Либермана – нас». На недавних выборах специально переделал под НДИ песню «Рабфака» «Хамас маст дай», у которой почти миллион просмотров на YouTube.
– Давайте перейдем от Израиля к России. Точнее, к местным еврейским организациям. Вы неплохо знаете московскую специфику. В чем главная проблема, кроме нехватки денег?
Здесь есть много конкурирующих между собой организаций. Религия сохраняет евреев одним народом и на протяжении веков была осью, вокруг которой вертелась вся еврейская жизнь. Однако времена меняются стремительно, многие евреи считают себя частью народа, но скептически относятся к синагогам, вообще к каким бы то ни было религиозным ритуалам. Я думаю, что должна быть еврейская организация, которая сможет объединить евреев совершенно светской идеологией. И совершенно иными принципами благотворительности, когда деньги жертвователей вкладываются в разнообразные стартапы, в том числе и творческие.
– Новая национальная идея?
Да. Я уверен, что еврейский менталитет – продуктивный, живой, гуманистический – отличный продукт, проверенный веками. Его можно и нужно пропагандировать и распространять. К сожалению, до сих пор точкой сбора евреев является антисемитизм, Холокост и память о Холокосте. Вызовы современности не позволяют нам забыть то, что было, но прошлое не дает рецептов для решения проблем будущего.
– Но есть же Государство Израиль, его история.
Израиль все меньше становится убежищем для преследуемых евреев, и все больше обычным капиталистическим механизмом, с общими для всех проблемами. Сегодня уже недостаточно одного сионизма. Я, живя в России, считаю себя частью Израиля – не от Нила до Евфрата, а от Северного полюса до Южного. Для меня Израиль – это цивилизация, окруженная архаическими, деструктивными варварами. Отсутствие новой еврейской идеологии приводит к тому, что американские евреи, соблюдающие и празднующие, пишут письмо Трампу: «ты не можешь объявить Иерусалим столицей Израиля». В самом Израиле есть дичайшие разногласия по этому вопросу. Это значит, что старая система доказательств, основанная на Торе, на истории, больше не работает. Я не считаю, что мир, не поддержавший Трампа, – насквозь антисемитский. Никто в здравом уме не хочет исчезновения Израиля. Все понимают, что это никак не решает проблем Ближнего Востока. Все хотят мира, и искренне считают, что с ФАТХ и ХАМАС можно и нужно договариваться. И это заблуждение, которое мы не можем преодолеть с позиций исторического права и справедливости.
Однако статус-кво работает на евреев. В Израиле смогли организовать государство, которое построено на довольно правильных компромиссах между либертарианством и социалистическими идеями. Израильтяне перейдут на новый технологический уровень намного раньше своих бесноватых соседей – и, возможно, вопросы противостояния будут решены неведомыми пока способами. Надеюсь – бескровными.
