Носон Вершубский: «Еврей обязан быть евреем даже в тюрьме»

— По Вашим словам, последний раз Вы занимались литературной деятельностью при написании школьного сочинения по «Евгению Онегину». И хотя, по Вашему признанию, это – шутка, как известно, в каждой шутке есть доля правды. Так что же подвигло Вас взяться за перо?

Все началось лет десять тому назад. На самом деле, я не только ничего не писал, но и увлекался с детства исключительно точными науками. То есть в споре физиков и лириков, я всегда был на стороне физиков. Впрочем, в 16 лет я пытался сочинять стихи, даже ходил в Литературный кружок при Доме Детской Книги, но, мне кажется, половина молодых людей в этом возрасте пытаются писать стихи. И даже тогда я чувствовал себя физиком, а не лириком. А вот многие из тех, с кем я занимался в студии и с кем общаюсь до сих пор, стали настоящими профессионалами. Например, Ксюша Драгунская.

В быту я тоже был технарь. Да и в иудаизме я всегда позиционировал себя с точки зрения «физики», а не «лирики».

— А это как?

Конечно, я уважаю людей, у которых голова работает в области философии, но моей сферой всегда была практическая ѓалаха. Когда я только обратился к еврейству и начал соблюдать заповеди, моими книгами в иудаизме были «Хаей Адам», «Мишна Брура». В гораздо большей степени, чем аггадическая литература, Гемара или Мусар, еврейская этика. Хотя я считаю, что в самом Талмуде есть все.

Но вот лет десять тому назад я заболел и должен был целый месяц соблюдать постельный режим. То, что случилось дальше, можно назвать шуткой, можно – странным экспериментом, но мне было скучно, я взял себе в кровать компьютер и… начал писать. Так родились первые девять глав моей книги – анекдоты и байки из тюремной жизни. На полстранички каждая. Себя я при этом старался никак не обозначать, да и писал под псевдонимом – Абраша Лукьяновский.

— А почему именно Абраша и именно Лукьяновский?

Абраша – потому что евреев в тюрьме называют абрашами. А Лукьяновский в связи с тем, что для зэков важна «прописка» человека, то есть какой была его первая тюрьма, где он стал зэком, где, так сказать, «причалился». Моим первым местом была Лукьяновская тюрьма в Киеве. Хотя позже на зоне у меня был кличка – Библиотека. 

— Не Библиотекарь?

Нет, в этом-то и нюанс. Оказавшись в камере, никто не обязан рассказывать, за что именно его посадили, но статью назвать должен. Меня же сажали не по статье: меня сначала посадили, а потом думали, под какую статью подвести. И, слава Б-гу, в глазах зэков статья моя была – козырная, достойная уважения. По украинскому кодексу, 81-я, часть третья: хищение госимущества, а часть третья – еще и с проникновением. По этой статье сидели те, кто грабили магазины, склады, проникали в банковские хранилища. Меня же обвиняли в краже четырех книг из Киевской синагоги. И вот представьте себе, захожу я и рассказываю: статья 81, часть 3. А я еще был очень молод: 21 год, и на вид – явный еврей. Тут уж не избежать удивлённых взглядов. Не обязательно я всегда все рассказывал, но, в общем, сложилось мнение, что посадили меня за кражу библиотечных книг. Поэтому – не Библиотекарь, а Библиотека.

— И где Вы начали публиковать свои байки?

В ЖЖ. Свои аккаунты я там открыл, когда в начале 2000-х годов был раввином в Каунасе и Клайпеде. В первом («nosson») я записывал свои мысли, обдумывая, что мне говорить людям на тему недельной главы. В синагоге меня слушало человек двадцать, а тут, может, еще двадцать читали – двойная польза.

Еще меня очень увлекала тема традиционного еврейского образования лет 100-200 тому назад. Искал в книгах, в рассказах, сам пытался анализировать – какой была атмосфера хейдера, какие были подходы в образовании и вообще, как все это проходило в литовских местечках. И, соответственно, свой второй аккаунт я назвал «cheider-yingel»  – «мальчик из хейдера». Разумеется, я много там писал и об истории хейдеров. Ну а третий, «a-lukyanovskij» — для баек.

— А первые Ваши тюремные байки никакого отношения к еврейству не имели?

Были там и еврейские моменты. Например, история о том, как я начал петь субботние песнопения. Не имея возможности в тюремной камере петь их со словами, я пел только мелодию.

— Почему?

Из-за параши! Камера – это нечистое помещение. Итак, я напевал субботние мотивы, а на соседних нарах был один азербайджанец – совсем дикий человек, из аула. И вот он вдруг начинает подпевать со словами! Представляете? Но не буду повторяться, это описано в книге. Так что и еврейский элемент в этих байках присутствует. Хотя есть истории и совсем не еврейские.

— Вы заинтриговали: тот азербайджанец оказался скрытым евреем?

— Нет!

— Работал у евреев шабес-гоем?

Нет! В их ауле половину населения составляли азербайджанцы, а половину – ассирийцы. А то поколение ассирийцев еще говорило на арамейском языке. У меня, кстати, был товарищ, который хорошо владел талмудическим арамейским и любил подходить к будке сапожника-ассирийца в Москве, чтобы побеседовать с ним. И они понимали друг друга! Хоть это и не совсем тот арамейский. И оба были счастливы – и этот старик, и мой товарищ. А откуда мой сосед по нарам знал слова песни – читайте в моих «майсах»…

Пасхальный гешефт

— И все же зачем религиозному еврею публиковать какие-то байки, к еврейству отношения не имеющие? Допустим, писать можно просто от скуки. Но зачем делиться этим с общественностью?

На этот вопрос у меня самого не было четкого ответа. Из тюрьмы я вышел зимой 87-го, отсидев два года. И долгое время не вспоминал об этом, и мемуары писать не собирался. А тут вдруг, спустя время, решил поделиться. Возможно, я засмотрелся на людей, которые были несравненно выше меня в знании Торы и тоже писали о тюрьме и лагере. И рассказы рава Ицхака Зильбера с его кристальной честностью, например, мне были очень полезны. Он же никогда не преувеличивал, и даже рассказывая «майсы», не позволял себе приукрасить то, что он говорит, ни на миллиметр. А московские старики?

— Разве рав Авром Миллер делился подобными историями?

Рав Авром – нет, а реб Мотл Лифшиц, легендарный московский шойхет, – да. Очень неохотно и не со всеми, но делился. Я же оказался в той самой Лукьяновской тюрьме, в которую за 45 лет до этого попал реб Мотл. Может, мы даже сидели в одной и той же камере! Тогда я знал в общих чертах, как он сел, и как свой первый Песах, фактически, голодал. 

До Песаха он откладывал свой сахар. Люди, может, не знают, но тюремная пайка состоит не только из порции хлеба – у нас было по 250 г на человека, что, кстати, очень мало, но и 15 г сахара. На зоне рабочая норма хлеба больше. Мне же в шабос моя пайка служила и кидушем, и «ѓа-моци», и непосредственно трапезой.

И так вот реб Мотл собирал себе мешочек сахара на Песах. Ведь в сам Песах он и меняться не мог – еврею в это время запрещено вообще иметь хлеб в своем владении – приходится просто не брать свою пайку. Реб Мотл думал протянуть так все восемь дней – на одном сахаре! Но в результате он настолько истощал, что на восьмой день просто не смог встать с нар. Все думали, что это конец, но он все-таки выжил.

Однако все драматичные подробности я узнал намного позже из книги его воспоминаний, изданных перед его смертью на идише. На самом деле, он написал ее в знак протеста после того, как один американец взял у него интервью и сделал книгу на английском языке, которая представляла собой чистый фейк. Реб Мотл рвал и метал. А тогда я лишь знал, что у него был какой-то «гешефт» на Песах с обменом хлеба на сахар.

И вот мне удалось перед моим первым Песахом в тюрьме передать записку ребу Мотлу. Не из тюрьмы: оттуда это могут делать только воры в законе. Следственная тюрьма в те годы была строжайше изолирована. Но за две недели до Песаха меня неожиданно перебросили из Лукьяновской тюрьмы в тюремную психбольницу. У зэков, которые со свойственным им черным юмором свободно говорят о расстреле, единственное табу – тема «дурки». Потому что для зэка «дурка» страшнее «21-го отряда» (так у нас на зоне, в которой было всего двадцать отрядов, называли кладбище), то есть страшнее смерти! Это то, чего они панически боятся.

Меня же вызвали с вещами на выход. И когда бывалые зэки выведали у охранников, куда именно меня ведут, они даже прощаться со мной боялись! Как будто я – прокаженный. А оказалось, «дурка» – не такое уж плохое место, кое в чём получше тюрьмы: в тюрьме я промерз, а в «дурке» – тепло; в тюрьме я лежал на железных нарах, а в «дурке» – белая постель, подушки в наволочках; в тюрьме света белого не видишь, а в «дурке» – хоть зарешеченные, но окна: ты видишь птиц в небе; там воздух свежий! Совсем все по-другому. И ровно в тот день, когда меня перевели в «дурку» – 19 марта – у меня родился первенец.

И вот вдруг подходит охранник к решетчатой двери и вызывает меня по фамилии. Я вскочил. А он говорит: «У тебя сын родился. Поздравляю! Вес – такой-то, рост – такой-то». Откуда он мог знать то, чего я не знаю? Он говорит: «Приходила теща, принесла записку».

На самом деле, тюремная психбольница находилась не очень далеко от роддома. И вот по дороге теща зашла на Лукьяновский рынок, купила букет роз и пришла сюда. Как она узнала, что меня этапировали в психбольницу? По-видимому, от следователя. Из десяти моих детей я ни у одного не помню ни веса, ни роста при рождении. Только у первого – по записке от тещи.

Я поблагодарил охранника и отошел вглубь камеры. Я же был новичком, совсем зеленым! А бывалые зэки мне говорят: «Если теща здесь, быстро договаривайся с охранником, чтобы перевестись в последнюю по коридору, 37-ю камеру!» Там из окна поверх шестиметровой стены был виден кусочек тропинки. Я же ничего этого не знал. Они сами подозвали охранника и договорились за меня за пачку сигарет. «Потом как-нибудь вернешь».

И вот я вижу из окна 37-й камеры, как теща идет по той самой тропинке. Крикнул ей – она услышала и остановилась. И с той поры теща стала приходить туда, и мы с ней перекрикивались. А через три дня жена сбежала из роддома, чтобы тоже так со мной поговорить. Перекрикивались на иврите, хотя жена только-только начала его учить, но там же охранники! В конечном итоге, я смог послать реб Мотлу записку: я просунул рогатку с запиской между прутьев решетки. Попал с 4–5-го раза. Назначил Изю Когана шалиахом – посланником заповеди – чтобы он взял на себя заботу об обрезании моему сыну, а реб Мотла – шалиахом для выкупа первенца. Коэном — Юдла Бартновского, большого праведника, из стариков. Он всегда у нас делал благословение коэнов.

А заодно я попросил у реб Мотла поделиться деталями его гешефта – до Песаха оставалось всего-то две недели! В ответ он мне написал: «Ешь все, только выйди оттуда живым!»

— И Вы ели?

Слава Б-гу, нет! Потому что теще удалось подогнать мне на Песах коробку мацы.

Евреи тогда и сейчас

— Если абстрагироваться от элемента подпольности, можно ли сравнить изучение Торы в дни Вашей молодости с тем, что происходит сегодня? 

Сходство можно найти в том, что, несмотря ни на что, евреев влечет родная культура и обычаи предков. В наши годы мы все были совершенно неграмотные. Это был некий ликбез. У меня самого с детства было много друзей, ближайшие из них были нерусскими. Был татарин, немец, грузин. И не было другого такого народа в Советском Союзе, настолько оторванного от своих корней, как евреи. Это было единственное нацменьшинство, которое не знало абсолютно ни-че-го: ни букв, ни истории…

Девушка, с которой я познакомился и которая стала моей женой, знала о еврействе две вещи: что в Йом-кипур постятся, и что в синагоге ходят с покрытой головой (она, как и я, училась в МИИТе и дважды побывала в московской синагоге, надевая косынку, хотя незамужней девушке это как раз не нужно). Даже о том, что евреи не едят свинину, она не знала. А сколько еврейских детей в Москве вообще не догадывались, что у евреев есть своя религия!

Сегодня тоже многие приходят к еврейству с нулевыми знаниями, но при этом – с потребностью что-то узнать, а не просто из праздного интереса.

Однако есть и разница. Когда мы приходили в синагогу, она была для нас враждебным местом. Я сам впервые попал в синагогу на улице Архипова, прогуливая уроки, в 14 лет – там сидели три местечковые старушки непрезентабельного вида и разговаривали между собой на идише. Мне показалось, одна из них обратилась ко мне, и я ей ответил, что идиша не понимаю. Тут она как закричит на меня: «Ты что мне – сват или брат?!» 

С порога ощущалась такая атмосфера, что не хотелось делать следующий шаг. И все равно делали! При том что старики – за исключением трех-четырех – к нам, молодым, относились враждебно, потому что вообще не воспринимали нас всерьез, полагая, что мы «играемся в иудаизм». Считали, что среди нас половина — стукачи, а ведь все они отсидели в свое время. Тогда я считал это отношение предвзятым и лишь потом выяснил, что, пусть не половина, но, как минимум, некоторые из нас были стукачами. На самом деле, отсидев, человек начинает как-то нюхом чуять людей. Я убедился в этом на собственном опыте.

У меня и внутри семьи была война. Отец был коммунистом, и бабушка  «воевала» на его стороне, разоблачая мое увлечение еврейством. Тогда я был убежден, что спорю с атеистическим началом. Только потом, уже после того, как бабушки не стало, я начал все переосмысливать и понял, что она никогда ничего не говорила против еврейской религии, а была скорее против этих «игр в еврейство». 

Одним словом, нам не доверяли, и мы это недоверие чувствовали. И вот этого, слава Б-гу, сегодня нет. Наоборот, сегодня такой принцип: «Все – для вас, идите сюда и слушайте!» Тогда как в наше время в воздухе висело: «Иди-ка своей дорогой!» Самому младшему из стариков было лет 70, и мы им были совсем не нужны. Нас не хотели: мы только создавали им лишние проблемы с властями.

— Откройте нам тайну: большинство стариков были литваками или хабадниками?

Были и литваки, и хабадники, и хасиды-нехабадники (махновские, например). Но, во-первых, эта тема никогда не выпячивалась. Каждый знал для себя, какого нусаха он придерживается, но людей было так мало, что никто не придавал этому значения. Они же помнили прошлые времена, когда их было много! А теперь остались «недобитки» — так они еще будут спорить о направлении внутри иудаизма? И чтобы понять, кто из них — кто, нужно было войти глубоко внутрь.

С махновскими хасидами как получилось? Они до поры до времени молились в своей синагоге, пока эта ветхая избушка не рухнула. Их выселили оттуда не по политическим мотивам, а потому что само здание развалилось. Тогда они переехали в Марьину Рощу, где у них появился свой миньян в отдельной комнате. 

Мы сами с самого начала были литваками. Но литвак — не значит «миснагед» («противник» хасидизма). Никто никому уже не был противником. Разница заключалась в том, какие книги мы изучали – Хаей Адам, Мишна Брура, книги движения Мусар. Половина моих друзей была хабадниками, и то, что они вместо этого учили Танию, нам совершенно не мешало.

— Оглядываясь назад, Вы не переоценивали ситуацию?

Разумеется, переоценивал! С одной стороны, есть масса вещей, в которых, как я теперь понимаю, я был прав, и сейчас даже завидую своей собственной тогдашней фанатичности. Мы были самоотверженными идеалистами. И если что-то нам казалось правильным, мы шли до конца. Понятия выгоды для нас не существовало. Возможно, в этом отличие подростка от взрослого человека. Подростку важнее «правильно-неправильно», чем «выгодно-невыгодно». Взрослый человек уже погряз в цинизме заинтересованности — и это страшно.

С другой стороны, тогда я шел своей дорогой, как бульдозер, и мог кому-то по дороге отдавить палец, а то и натворить дел похуже. Скольких людей я тогда обидел, даже не замечая этого. Но я же был «правильный», а до всего остального мне не было никакого дела! И я не замечал людей вокруг и давил людям пальцы своими бульдозерными гусеницами. Кого-то бортанул, кого-то оттолкнул, кого-то оставил позади, а человек просто хотел пойти со мной вместе, и можно было его реально подтянуть… Но мне важнее было отгородиться от всех «неправильных». Конечно, об этом я сожалею.

Меняя лицо России

— А о том, что покинули Россию, не сожалеете?

Мне кажется, здесь тоже есть место для сравнения с современной обстановкой. Когда человек растет, он думает о том, как ему правильно расти. Когда у раввина в общине появляется молодежь, и она начинает соблюдать и расти в еврействе, это же для раввина большая подмога! Тем не менее, для блага того же молодого человека раввину следует сказать: «Парень, езжай в ешиву!». При этом раввин своими руками рубит сук, на котором сидит. Но когда тебе надо учиться, значит надо учиться, и это отнюдь не эгоизм. Так было всегда, у всех поколений. И раввин не может поступить иначе – не может держать ребят при себе, исходя из личной выгоды.

— Вы сами побывали на месте такого раввина?

Я служил раввином в Воронеже, Каунасе, Клайпеде. И везде такие ситуации возникали, и не раз. Любопытно, что в Каунас я попал благодаря совпадению двух анкетных пунктов: там требовался человек, владеющий и русским языком, и идишем. До этого, еще с 1998 года, я преподавал в школе у Дары Гольдмшидт, а потом у Ривки Вайс.

— А в Каунасе разве еще есть евреи?

На самом деле, практически все евреи Каунаса уехали оттуда, как только пал железный занавес. Но 200 человек – многие состоящие в смешанных браках – осталось.

— А открыть свою ешиву внутри общины раввин не может?

В Москве, может быть, и может. А в Воронеже? На днях я как раз обсуждал эту тему, когда побывал в хейдере «Решит хохма», даже посидел там на уроке (попал в шестой класс и получил колоссальное удовольствие, вместе со всеми читая нараспев слова Торы). И я сказал Григорию Исааковичу Липману прямо: «Этот хейдер – это то, что меняет лицо России, то, что меняет российскую действительность».

— Каким образом?

Вот тут мы возвращаемся к Вашему вопросу об отъезде из России. Начиная со старших классов у меня скопилось много причин для этого шага. Но когда уже после освобождения меня вызвали в ГБ и сказали: «Вы хотели уезжать? Теперь и мы этого хотим!», то им я, конечно, ответил тут же: «Да, хочу». Но про себя начал размышлять, а ради чего мне, собственно говоря, уезжать. И я выявил для себя две основные причины. Во-первых, в начале 87-го мы не знали к чему приведёт только-только провозглашенная Перестройка, особых изменений еще не чувствовалось. А в СССР религиозный человек автоматически подвергал себя опасности, поскольку сама его религиозность была опасна для жизни, и это я проверил на своей шкуре. Вторая причина, возможно, еще более важная: в СССР невозможно было вырастить верующих детей. Я понимал, что эта страна тебя такой возможности лишит. Любыми средствами. Поэтому из неё нужно уезжать. Однозначно.

Указывать людям, уезжать ли им или оставаться в России сегодня, я не могу. Но принимая решение о том, где жить, нужно в первую очередь думать, возможно ли тут дать своим детям настоящее еврейского образование. 

— А, может, все еврейское, что мы видим на сегодняшний день в России – не более чем иллюзия, поддерживаемая раввинами? Уж лучше честно закрыть здесь полтора действующих еврейских ресторана и считанные учебные заведения, чтобы всем стало ясно: отсюда нужно уезжать, еврею здесь делать нечего! Можно ли назвать то, что здесь происходит на данный момент, полноценной еврейской жизнью, настоящим еврейским образованием?

Конечно же, это – не иллюзия. Не мы решили, что должны быть здесь. В праздничной молитве Мусаф даже самые заядлые религиозные сионисты вместе со всеми повторяют: «Из-за наших грехов мы были изгнаны из нашей земли». Это не мы решили родиться в России, это Всевышний нас отправил в изгнание. И конец этому изгнанию еще не настал. А наша обязанность – жить еврейской жизнью там, где мы живем. Так что это никакая не иллюзия, а исполнение заповеди!

Если перед тем, как есть хлеб, еврей должен омыть руки и произнести благословения, это – не иллюзия, а факт моей жизни, моя обязанность! И своего ребенка еврей обязан учить Торе. «И будешь повторять своим сыновьям» — это тоже заповедь. А если человек не может делать это сам, он должен делегировать эту обязанность преподавателям, доверить им ребенка и оплачивать их труд. Но и в этом случае надо самому делать хоть что-то в этом направлении, потому что это – обязанность, это – заповедь Торы.

Можно, конечно, самому жить тут, а семью отправить жить там, видеть своих детей раз в две недели. Но вот это мне кажется куда большей иллюзией.

— Может, люди просто ищут оправдания своему нееврейскому образу жизни?

Возможно, есть такие люди, которые хотят, чтобы им создали обратную иллюзию, будто жить по-еврейски здесь невозможно, оправдывая собственные смешанные браки и другие нарушения еврейского закона.

Но еврей обязан быть евреем, где бы он ни находился. Даже в тюрьме. Если есть возможность омыть руки и произнести благословение, он должен это сделать, если есть возможность прочитать «Шма Исраэль», то это – то, что он обязан сделать. Этому меня научила тюрьма: исполнить все ты не можешь, но ты должен четко себе представлять, что ты сделать не в состоянии, а что тебе вполне по силам. Так, в тюрьме на Песах у меня, слава Б-гу, два года была маца, а вот на Суккот не было ничего – ни четырех видов растений (арба миним), ни сукки. А шофар на Рош-а-Шана у меня был только на второй год. Я отходил подальше от барака и трубил. 

«Египетское имущество»

— Вы сами из Советского Союза уехали в Америку, а не в Израиль…

Знаете, «Абрашины майсы» специально заканчиваются нашим отъездом, без конкретизации куда именно. Чтобы не было дополнительных вопросов и осуждений. Но на самом деле это – отдельная история, и связана она с сатмарскими хасидами.

— А откуда в России сатмарские хасиды?

Вот в том-то и дело. Было два сатмарских бизнесмена из Америки: Шмуэль Оберлендер и Мойше Фридман. Специализировались на алмазах. По делам они приезжали в Москву. А с кем хасиду общаться в Москве? С реб Мотлом! Сам реб Мотл был хабадником, но хабадником в первом поколении: его отец был чернобыльским хасидом. Однако в тридцатые годы в Киеве других подпольных ешив, кроме любавической «Томхей тмимим», не было. Хейдеры были, а ешив не было. Так отец реб Мотла отправил его в «Томхей тмимим», где сам реб Мотл стал хабадником. Но дело не в том, кем он был, а в том, что благочестивые евреи везде отличают друг друга.

А что привозят с собой сатмарские хасиды? Карманное издание книги «Ва-йоэль Мойше», которое они и подарили реб Мотлу. Я был вхож к нему в каморку (полтора метра на два) – что было предметом моей гордости. Реб Мотл даже кормил меня у себя кошерным мясом. И вот у него на полке появилась и новая подаренная ему книга. Кто-то из нашей компании попросил у реб Мотла почитать новую книгу, передал ее и другим, и потом она уже к реб Мотлу не вернулась: мы стали серьезно ее изучать. Так как наш подход к книгам был алахическо-практическим, то и эту книгу мы изучали так же.

После чего я подходил к разным раввинам и спрашивал, как относиться к сказанному в этой книге, есть ли какие-то возражения. Мне сказали, что возражений никаких нет, потому что все написанное в ней – истина, но говорить такое вслух невыгодно, так что об этом молчат.

— И вы все стали сатмарскими хасидами?

Сатмарскими хасидами мы (за единичными исключениями) не стали, но и в Израиль после прочитанного не поехали.

— Но ходить по московским театрам Ваша идеология Вам не мешает?

Знаете, когда в свое время мой друг задал одному из московских стариков, невероятно харизматичному махновскому хасиду реб Липе Мешойреру, вопрос о том, в какую сторону ему молиться в поезде, реб Липа ему ответил на идише: «Ты что – хочешь сделать из меня раввина? Где стоит твой чемодан, в ту сторону и молись!» Он не хотел, чтобы его вовлекали в раввинскую деятельность, связанную с вынесением конкретных алахических постановлений. Так бы и я Вам ответил. Я никому не даю советов, ходить ли в театры, и если ходить, то на какие постановки. Об этом каждый должен спросить своего раввина. Я сам свои культпоходы нигде не афиширую, но, в основном хожу не в театр, а, например, в консерваторию. Хотя и там был случай, когда я развернулся и ушел уже в дверях. Пропали билеты.

— Почему?

Я шел на Баха, а оказалось, что там давали его церковную музыку. 

Но вернемся к Вашему основному, «идеологическому» вопросу. Мы все вышли из «Египта» с «большим имуществом», и это «имущество» нас в чем-то «зацепило» и тянет за собой. Мы не просто «русскоязычные», мы – «русско-ментальные». А у меня же была бурная молодость. Я был и КСПшник, и театрал, и меломан, и все, что угодно. И от ностальгии никуда не деться. Я и в Америке езжу на КСП.

— А что Вы читаете?

Знаете, все дочери моего прадеда стали нерелигиозными. При этом младшая, прожившая с ним дольше всех, вспоминала: «Мы, дочери, никогда не видели папу без книги». И мне стало так стыдно: про меня-то такого дети не напишут! Хотя читаю я много, иначе я не смог бы ни писать, ни преподавать. И светскую литературу тоже. Перечислять не стану, как и в случае с театром.

— Сегодня Вы не хотели бы снова работать раввином в России?

Неожиданно. Если речь идет о Москве, то это – совсем другой уровень как перспективности, так и ответственности. Даже если говорить о какой-нибудь районной синагоге. Но пока очередь ко мне не стоит. А если появится предложение, мне нужно будет все серьезно взвесить и обдумать. Ведь у меня, слава Б-гу, десять детей, только что состоялось обрезание 24-го внука. 23 из них – в Америке, а еще одна внучка – в Лондоне. 

— И напоследок нескромный вопрос: пока Ваша книга не издана миллионным тиражом, и, соответственно, Вы не стали миллионером, на что Вы живете?

Знаете, есть такой одесский анекдот, как к Рабиновичу в магазин нагрянула налоговая полиция. «Да какие у меня доходы! Я торгую себе в убыток! Вот, можете проверить книги». Проверяют – все верно. «На что же Вы тогда живете?» – «А я в шабос не торгую!» То есть все в убыток, но в шабос убытков нет.

А на тиражи я и не рассчитываю. Ксюша Драгунская уже рассказала мне по секрету (все-таки мы друзья детства), что за книгу, которую пишешь год, ты можешь получить пару тысяч долларов. Да еще если тираж разойдется. На это можно жить?