Денис Мацуев обновил рояль, подаренный Еврейскому центру в Жуковке знаменитым меценатом Леонардом Блаватником. По этому поводу ведущая вечера, музыкальный журналист, автор книг о классической музыке Ляля Кандаурова задала Денису вопрос о памятных инструментах в его жизни, и слово за слово получилась увлекательная беседа.
— Расскажите, пожалуйста, о двух важных инструментах в вашей жизни — том пианино, на котором вы играли в детстве, в Иркутске, и том, на котором вы учили программу конкурса Чайковского, сенсационно выигранного вами в 1998 году.
Инструмент моего детства — мамино пианино «Тюмень», на котором она сама играла ребенком. Когда мы переехали в Москву, оно стало основным инструментом для подготовки моей программы конкурса Чайковского.
— Это было то же пианино, которое последовало за вами из Иркутска в Москву?
Да. Оно и сейчас живо, я иногда на нем что-то новое пытаюсь выучить. С ним связано много историй. Переехав в Москву, мы поселились в однокомнатной квартире на первом этаже на проспекте Маршала Жукова. С одной стороны от нас был лифт, с другой — сосед, который очень любил выпивать. Заслышав звуки моего пианино, он часто заходил к нам и спрашивал: «Можешь сыграть вальс из кинофильма «На семи ветрах»? Я с удовольствием это делал, он выпивал, засыпал, и я спокойно мог заниматься практически всю ночь. Я выучил на «Тюмени» программу на долгие годы вперед, в частности, все этюды Скрябина, которые только что сыграл вам.
— На последнем конкурсе Чайковского, где вы были председателем фортепианного жюри, каждый конкурсант мог выбрать себе рояль. Я правильно понимаю, что в 1998 году у вас такой возможности не было?
Была-была, просто сейчас расширили количество брендов. Я тогда тоже выбрал Yamaha, которая до сих пор ездит со мной по миру. Сейчас, конечно, как и все мы, она никуда не ездит: мы с ней сидим в России. Надо сказать, что я счастлив, что у нас нет музыкального локдауна, который введен практически везде. У нас концертные площадки открыты, и это огромное счастье для всех, кто выходит на сцену, и всех, кто приходит в зал.
— Вы записали пластинку на инструменте, который принадлежал Сергею Васильевичу Рахманинову. Расскажите про впечатления от этого рояля.
Это абсолютно уникальная, знаковая для меня история. В 2005 году на мой концерт в Париже пришел внук Рахманинова Александр Борисович, и мы с ним познакомились. Надо сказать, что после концерта я мог выкурить сигарету. И вот я закурил, а он сказал фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Если вы бросите курить, я вам сделаю подарок». Я сразу потушил сигарету и говорю: «Где подарок?» Он сказал: «Мне очень нравится, как вы играете. Хочу, чтобы вы записали две неизвестные партитуры Сергея Васильевича». Оказалось, что Александр Борисович отыскал в музее Глинки в Москве сюиту и фугу, которые Рахманинов написал еще в консерваторские годы. И я исполнил их на рояле Рахманинова, на котором он занимался и записывал свои пластинки.
Это было огромное счастье. Тот рояль настолько неповторимый… Звук его поет. Погружаешься в эпоху, когда сам гений играл на этих клавишах. Это американский Steinway, подаренный Сергею Васильевичу компанией Steinway & Sons; он длиннее обычного рояля, и звук его неповторим. Кстати, я на нем один раз играл и концерт: мы привезли этот инструмент в Люцерн, когда там проходил знаменитый фестиваль.
— А на электронных инструментах вы играли?
Нет, я не могу серьезно к ним относиться. Все-таки погружение в настоящие клавиши, когда нажимаешь на них и молоточек ударяет о струну, — это совершенно другое. С электроникой нет такого ощущения контакта. На электронном инструменте можно саккомпанировать какой-нибудь романс, но не концерт Рахманинова, конечно.
— Скрипач или виолончелист всюду ездит со своим инструментом. Очевидно, что пианист может попасть в сложную ситуацию, столкнувшись на площадке с непривычным ему роялем. Были у вас такие истории дискомфорта?
Конечно. Нам, в отличие от скрипачей и виолончелистов, приходится иногда тратить полчаса-час, чтобы приноровиться к звуку нового рояля и выйти играть концерт. Случались курьезные ситуации. В Париже, например, я играл Седьмую сонату Прокофьева, очень темпераментное произведение, и дальняя ножка инструмента подломилась. Да еще я в этот момент упал с банкетки. Журналисты потом написали: «Ну, это у него был запланированный номер». Конечно, я же всегда ломаю рояли и падаю со стула!
Но в основном у меня были высококлассные инструменты. Например, никогда не забуду рояль знаменитого Владимира Горовица, на котором я играл в Карнеги-холле в Нью-Йорке. Вообще, про Карнеги-холл я знаю огромное количество замечательных невымышленных историй.
— Расскажете какую-нибудь?
Когда Сергей Васильевич Рахманинов играл свой концерт со знаменитым скрипачом Крейслером, тот немножко «поплыл» в нотном тексте. Тихонько спрашивает у Рахманинова: «Где мы?» Сергей Василь-
евич повернулся к нему и невозмутимо ответил: «В Карнеги-холле».
А у меня был замечательный случай после дебюта в Карнеги-холле в 2006 году. Концерт прошел успешно, я сыграл много бисов, потом расписывался на дисках, общался с публикой… Слегка переутомленный выхожу из служебного входа, и на меня достаточно агрессивно мчится женщина с фотоаппаратом. Настойчиво на него показывает — мол, можно? Я говорю: «Конечно, можно». Она еще раз показывает камеру: можно? «Пожалуйста», — повторяю я. Наконец она слегка раздраженно говорит: «Вы можете меня сфотографировать на фоне Карнеги-холла?!» Так сказать, осадила немного…
— Вам снится, что вы выходите к роялю?
Думаю, у каждого музыканта есть сон, в котором он выходит на сцену и исполняет произведение, которого никогда не играл. Или, если он певец, забывает текст. Просыпаешься в ужасе. Но бывает и другое: скажем, учишь новое произведение, часто его повторяешь, думаешь о нем, и оно тебе снится, включая трудные места, которые не получаются. Просыпаешься с утра — и получается лучше. Есть вещи, с которыми нужно переспать.
— Зная, что вы на четверть еврей, не могу не спросить: у вас есть какая-то часть еврейской идентичности?
Ну конечно, есть. У меня внутри много национальностей. Когда бываю в Израиле, мне там очень хорошо. В этой стране живет огромное количество моих друзей — в первую очередь музыканты Израильского филармонического оркестра и знаменитый дирижер Зубин Мета, которых я привез в Иркутск несколько лет назад и каждого самолично окунул в Байкал после настоящей сибирской бани. Это были исторические кадры, когда Зубин Мета, которому было тогда 79 лет, перед концертом три раза нырял в восьмиградусный Байкал, после веника, после настоящего нашего сибирского пара.
— Помимо того что вы великий классический музыкант, вы еще и великий джазовый музыкант. Я уверена, что, когда выходите играть Чайковского, Скрябина, Рахманинова, вы волнуетесь. Их музыка обращается к таким значимым темам, что волнение естественно, как при прикосновении к чему-то божественному. А перед джазовыми концертами волнуетесь?
Нет, потому что мы не знаем, что будем исполнять. В этом же и есть интрига всего вечера: неизвестно, что получится, пока не начнем играть.
Но я никогда не назову себя джазовым музыкантом. Преклоняюсь перед этим видом искусства, умею импровизировать (это умение мне с детства привил папа), но джазовым музыкантом себя назвать не могу. То, что я делаю в области джаза, скорее фантазии, посвященные моему преклонению перед этим великим искусством.
— А разве можно научиться импровизировать?
Конечно. Можно научиться джазовой грамоте, можно научиться свинговать… Но джаз — это не только вид искусства. Джаз может присутствовать в любом стиле, даже в классической музыке. Импровизация, интерпретация, нечто свежее и незапланированное — это то, ради чего мы выходим на сцену. Если играешь с дирижером, который подхватит тебя в подобный момент, а иногда даже предвосхитит твои неожиданные ноты, получается то, ради чего мы работаем.
Понятие «джаз» даже шире, чем музыка вообще. Помните фильм «Мы из джаза»: «Что такое импровизация? Это полет твоей души!» Неожиданный поступок, какое-то сиюминутное озарение всегда были для меня очень важны. Поэтому джаз мне очень помогает в жизни. Один французский журналист написал про меня, что классическая музыка — моя жена, а джаз — моя любовница.
