Мордехай Клейнберг: «Малаховка была хабадским местов, а на Архипова — официоз»

Меня зовут Мордехай, но мое настоящее имя Мотл – так меня звали в семье. Я родился 6 октября 1947 года в Ташкенте.

Имя мне дали в честь дедушки по папиной линии, у меня был брит, но в Ташкенте меня записали как Мордко. Я думал, я один такой на весь Союз, оказалось, что нет. Там так принято: если Мордехай, значит – Мордко. В Израиле я хотел вернуть свое имя – не получилось. Так я и остался Мордко. У меня в израильском паспорте та же запись, что и в советском.

В Ташкент на велосипеде

Мои родители – из Украины. Папа – из Винницы. Дедушка Мотл был шойхетом. Там было несколько шойхетов, но дед пользовался особым уважением и доверием. Все старались попасть на шхиту именно к нему. Семья была очень религиозная. Бабушка Рива выполняла все мицвот, старалась помогать неимущим. Ходила к больным и даже к душевнобольным. Была добрейшей души человек. Так я слышал от папы.

Когда немцы стали продвигаться по Украине, родители отца почему-то не эвакуировались. Может, не думали, что евреям сделают что-то плохое. Но папу, ему было лет 20, на всякий случай посадили на велосипед и сказали: езжай подальше. В дорогу ему дали только бутылку воды. Едва он отъехал, бутылка упала и разбилась. Папа обернулся, а отец ему говорит: ничего, не останавливайся. Это были последние слова, сказанные дедушкой папе. В 1943 году всех – дедушку, бабушку, папину сестру – расстреляли под Винницей. Видимо, это был массовый расстрел. Папа там был после войны, но следов захоронения не нашел. Если о дедушке и бабушке есть какие-то сведения – четко указаны даты расстрела, то папину сестру мы ищем до сих пор.

А папа доехал до Ташкента – не на велосипеде, конечно, тот пропал по дороге – и пошел работать на авиационный завод.

Домик в Красково

Мамина семья из Кременчуга, исключительно религиозные люди. Мамин папа – Хаим Яков бен Менахем Мендель Ха-леви – из левитов. Его все звали Хаим Менделевич. Не знаю, учился ли он в ешиве, но он много занимался самообразованием. Бабушка Ханна тоже из очень традиционной семьи. 

Году в 1937-м кто-то предал дедушкин миньян. Всех посадили. Бабушка осталась с четырьмя детьми, правда, достаточно взрослыми. Они перед войной жили в Егорьевске. Когда немцы подходили к Москве, все сели в теплушки и уехали на восток. Попали в Ташкент. 

Дедушка отсидел девять лет в Сибири и вернулся в 1946 году. Он потом рассказывал, сколько перенес. Из десятка с небольшим человек его миньяна выжили двое. А ведь их посадили только за преданность идишкайт, только за желание жить еврейской жизнью. Дедушка осел в Красково, около Малаховки. Там до войны жили три его брата. Все они не вернулись с фронта. Дедушка получил по наследству маленький рубленый домик. Со временем его перестроили, и туда смогли переехать из Ташкента мои родители. Так в возрасте десяти месяцев я оказался в Подмосковье, и мне повезло прожить почти 30 лет с дедушкой и бабушкой. 

Между прилавком и анкером

Мои родители – простые люди. Мама перед войной окончила восемь классов, попала в эвакуацию, и больше образования не получала. В Подмосковье она работала продавцом. Папа в Ташкенте трудился на авиационном заводе, а потом научился часовому делу. В Москве он работал часовым мастером. Он соблюдал, и со временем всё больше и больше. В мастерской он работал вместо субботы в воскресенье. К сожалению, я прожил с ним не очень долго: они с мамой развелись. 

Русь хабадская

Я остался жить с мамой, дедушкой и бабушкой. Дома говорили на двух языках, так я выучил идиш. Дедушка брал меня с собой в синагогу, я знал все праздники. 

Дедушка был в Малаховской синагоге габаем, был вхож в поссовет и улаживал многие вопросы. К нему там относились уважительно и старались помочь. При нем была попытка поджечь синагогу, но пожара удалось избежать. Дедушка еще работал на Малаховском кладбище. Во многом благодаря его усилиям это кладбище и существовало. Я знаю, что дедушка ходил к завмагу – тот имел возможность давать трумот. Эти трумот шли на помощь нуждающимся, на эти пожертвования дедушка расширил кладбище. Кстати, у нас дома была пушке. Я знал, что нужно давать цдаку. 

Каждую субботу дедушка пешком ходил в синагогу. Внешне это был неприглядный рубленый дом, в скрытом от посторонних глаз переулке. Все окна выходили во двор. Обычная старенькая синагога, но что в ней сразу бросалось в глаза – это огромное количество древних книг. Приходили пожилые люди, они сидели, как правило, ближе к арон кодешу. Дедушка вызывал к Торе, и я знал тех, кого он вызывает. В шаббат дедушка организовывал уроки, утром после кидуша. Малаховка была хабадским местом, а на Архипова – официоз, рабанут. 

На субботу и на праздники в Малаховку, как ручейки, стекались евреи. Шли в основном пешком с соседних станций – Томилино, Удельная, Быково, хотя это было не близко. На праздники в Малаховку люди приезжали специально, снимали квартиры. В течение года они посещали синагоги в Москве, а на праздники ехали в Малаховку. Считали, что там атмосфера более свободная.

Из завсегдатаев синагоги я помню Берела Ритмана, Эли Кричевского, папу моего школьного друга Иосифа – Гершла Маца, и, конечно, рава Юда Ботерашвили. Еще были братья Голдовские, коаним. Когда они говорили брахот, то вставали рядышком и благословляли людей. Дедушка дружил с Гершлом Мацем, с которым мы потом породнились, бывал у Юды Ботерашвили и как-то меня взял с собой. Там был праздник при большом стечении народа. 

Кстати, никакого особенного антисемитизма со стороны русских соседей не проявлялось. К нам всегда относились с уважением. Дедушка был человек очень сильного характера, никогда не маскировался. Его все звали Хаим Менделевич, а бабушку – бабушка Ханна, даже русские. 

А вот в школе меня элементарно высчитывали по фамилии и старались задеть, когда могли. Но прямых конфликтов не было, я вообще неконфликтный человек.

Поскольку я рос в такой семье, у меня с детства была тяга ко всему еврейскому. И друзей я старался подобрать из этого круга. В классе были еврейские ребята, немного, но были. Мой друг Иосиф – из соблюдающей семьи. Впоследствии мы породнились: его сестра стала женой моего дяди. Мы с ним росли вместе. Мы и сейчас сохраняем связи. Он живет в Америке.

За наше еврейское детство

Примерно с трех лет, когда дети идут в хедер, дедушка начал меня учить алеф-бейс. К своему стыду, я не проявлял особого рвения. Он меня пытался заинтересовать стандартным способом – подбрасывал конфетки. И всё же сказать, что я занимался с душой, увы, не могу.

У меня была бар-мицва, но не было такого торжественного собрания, как у моего двоюродного брата, когда к нам в дом пришли очень уважаемые люди. Кузена Менахема Мендела готовил к бар-мицве шойхет Михл, он с ним занимался месяц, по-моему.

Пионером я был, а комсомольцем нет. Меня много раз пытались привлечь, но Всевышний как-то помог. В этом вопросе в семье на меня никто не давил, они за меня не боялись, знали, что даже если я буду носить значок, в душе я останусь евреем.

Радость и головная боль праздников

На праздники, особенно Йом-Кипур, Рош ха-Шана, у меня начиналась головная боль, в буквальном смысле. Бабушка в эти дни ходила в женский миньян, его, рискуя, собирал у себя один человек в Красково. Это было довольно далеко, через железную дорогу. Я шел или с бабушкой, или с дедушкой в Малаховку, примерно два с половиной километра. Это, как правило, был будний день, и я пропускал школу. Вот и приходилось выдумывать что-то: голова болит, зуб, горло… Мы шли переулочками, чтобы не попасться на глаза учителям или одноклассникам. В общем, кто хотел, тот выполнял. Насколько я помню, после 13 лет я неукоснительно постился в Йом-Кипур.

Больше же всего я любил Песах. Несмотря на то, что он сопровождался длительной подготовкой, настроение все-таки было приподнятое. Доставали пасхальную посуду. До этого бабушка ставила росл, так на идише называют свеклу. Ее заранее заготавливали, в больших бутылях. Песах – очень семейный праздник. Дедушка вел седер. Обычно приходили только свои. На один седер приходил дядя с семьей, а на второй он шел к своему тестю Гершлу Мацу. Хорошо помню, как в Малаховке организовывали выпечку мацы. Снимали русский дом с русской печкой, закупали муку в магазине. Моя задача была привезти ее туда, где готовили мацу. По льду, по снегу, ходил туда-сюда с саночками. Маца была, как правило, только ручная. Позже дедушка как диковинку доставал пачечку мацы машинной. 

Я, конечно, хорошо помню Хануку. У нас не было ханукии, так дедушка брал картошку, вырезал фитилечки. Он зажигал эти свечки, и мы пели песни. Я получал немножко хануке гельд. Пустячок, но приятно. 

В субботу вечером я с дедушкой в синагогу не ходил, только днем. Когда мы возвращались, была обычная трапеза. Она сопровождалась пением хасидских мелодий. Бабушка готовила гефилте фиш и кисло-сладкое мясо, мне очень нравилось, я до сих пор помню вкус. 

С папой я тоже постоянно общался. Он некоторое время жил в Красково, скитался по квартирам и молился в этом же миньяне в Малаховке. После того как он создал вторую семью, он жил в Москве и активно участвовал в еврейской жизни, ходил в большую синагогу на Архипова. Там он познакомился с ребом Мотлом шойхетом, ребом Гейче. Папа всё время подталкивал меня расширять свои знания, участвовать в фарбренгенах. И иногда ему это удавалось, то есть я бывал на фарбренгенах на Архипова. 

Идише нешоме

Окончив восьмилетку в Красково, я пошел в техникум на Электрозаводской. Затем сразу по распределению попал в МИРЭА. Окончил вечерний факультет по электронике. 

В институте компании у меня не было. Там были евреи, но я видел, что они далеки от идишкайт, мне не с кем было говорить о том, что мне близко и дорого. С другой стороны, и никаких особенных сложностей, связанных с еврейством, в институте не было. Я знал все традиции, но был осторожен: далеко не всё соблюдал. В школе посещал занятия по субботам, в дневном техникуме старался как-то этого избегать, а институт был вечерний, и я, само собой, в субботу не учился. С кашрутом я лавировал. Короче говоря, я еще не был до такой степени убежденным. 

Вот дома у дедушки, конечно, всё соблюдали. На рынке в Малаховке продавали всякую живность. Мы выбирали там курицу, и мама давала мне задание донести птицу живой до шойхета. Дома я помогал бабушке, садился в сарайчике, ощипывал эту курочку. Кошерную говядину можно было достать очень редко. На Архипова, бывало, привозили, а у нас – в основном, куры. 

К сожалению, даже когда я женился, я не соблюдал. Я ходил дома в кипе, но насчет кашрута, увы… Талит катан не носил. Но так как я рос в религиозной семье, для меня были непреложные законы: жена должна быть еврейка, желательно из семьи, которая хоть что-то знает об идишкайт. 

Лет с 25 меня начали подталкивать к женитьбе. Я человек не очень общительный, поэтому мама стала обращаться к «профессионалам». Но я быстро понял, что это не то. А дедушка тем временем, хоть и работал в грустном месте, тоже присматривался: туда же приходили с дочками прибирать могилы. И он присмотрел семью, которую хорошо знал: мама моей жены – из Кричевских, Яков – ее двоюродный брат. Я колебался, но пришел, как говорится, день, и мы встретились. Я сразу понял: это человек, которому не надо ничего объяснять, – когда у соседей на Рош ха-Шана был миньян, она заслушалась кантора и не пошла в школу. Настоящая идише нешоме, не то, что я.

Хупу нам ставил Мотл шойхет. Мой покойный тесть был мужественный человек: партийный, на высокой должности, не побоялся сделать это в Москве, около Тишинского рынка. Пригласили только самых-самых-самых близких людей. У нас и ктуба была, всё как положено. 

В Эрец-Исраэль

После моей свадьбы, в 1977 году, дедушка решил репатриироваться. 

Он был уже один, бабушка умерла в 1969 году. Он целенаправленно ехал в Кирьят-Малахи, потому что там хабадский центр. Он прожил там 13 лет, один, несмотря на то, что очень болел. Дедушка был исключительно сильной натурой. 

Конечно, ему там помогали. Там жила его сестра, тетя Этл и ее дочка с семьей. В 1990 году, когда приоткрыли железный занавес, я приезжал в гости. В 1991 году мы репатриировались. Через короткое время дедушка умер. Как будто ждал нас.

Мы не были в отказе, в то время уже было как в анекдоте: «Не знаю, о чем вы говорите, но надо ехать». По распределению я работал в НИИ, связанном с космосом, то есть у меня был доступ. Я заблаговременно оттуда уволился. Работал в вычислительном центре Министерства стройматериалов и оттуда уже уехал.

Когда мы оказались в Израиле, толком не знали, куда проситься, что делать. Яков Кричевский нам советовал: «Поезжайте к Марику. Там место тихое, можно получить квартиру недорого, осмотритесь». Мы поехали туда, два года там прожили. Первый год ходили в ульпан, на курсы. На второй год я пошел работать на салатную фабрику «Шамир». Работа была непростая, ну, в общем, как и у всех. Через год у дочки начались приступы астмы, и мы уехали в Арад. В Араде мало возможностей. Я работал в сельском хозяйстве – собирал и сажал фрукты. В итоге сумел попасть на завод Motorola и там проработал 17 лет. Сегодня этой фабрики уже нет, разрушили. 

Когда мы приехали в Израиль, дочке было четыре, а сыну 11. Еще когда мы были в Москве, мой сводный брат Борух очень приблизился к религии и стал брать нашего сына на фарбренгены, давал ему какие-то уроки, в общем, стал его первым учителем. В результате мой брат Борух Клейнберг стал раввином, работает в Москве с семьей – шалиах ребе. А мой сын теперь – ортодоксальный еврей. Он женился на девочке из хабадской семьи. Однозначно, он на более высокой стадии соблюдения, чем я. А вот дочка впала в другую крайность. Начала учиться в «Шуву». У нее очень пытливый ум, она задавала учителям вопросы, иногда очень неприятные, те краснели, и она не находила ответов. В конце концов развернулась на 180 градусов и сейчас абсолютно ничего не придерживается. Мой папа уехал перед нами. Точнее, он поехал в США в гости с женой и чемоданчиком. Он приехал туда, погостил, ему сказали: «А зачем ты поедешь обратно? Оставайся здесь». Он остался в районе Crown Heights, недалеко от 770. Я ездил к нему в гости, но Ребе уже не застал. А папа удостоился чести быть у него. 

У дедушки связь с Ребе была еще в Малаховке. К нему приезжали люди в Красково. Он тайным образом договаривался по телефону, ходил на центральное шоссе, туда подъезжала машина, он садился в машину, говорил, что передать Ребе. В США Ребе принял дедушку один на один. Когда дедушка зашел в кабинет, он не решился первым подать руку и просто положил ее на стол. Тогда Ребе взял его руку и пожал. Не знаю, о чем они беседовали, но Ребе ему сказал: «Реб Хаим, не волнуйтесь, вы увидите всех своих детей в Эрец-Исраэль». Это было, когда железный занавес еще не был открыт. Так и случилось. Дедушка увидел всех своих детей.