Ефим Шифрин: «Моя детская мечта исполнилась, я снимаюсь в четырех мюзиклах»

—  Давайте начнем интервью с разговора о ваших корнях? В фейсбуке вы очень трогательно написали о покойной матери.

Сегодня двадцать пятая годовщина со смерти мамы. «Йорцайт» на идише. Это язык, который вошел в мою жизнь наравне с русским в первые годы моей жизни. Когда-то я думал, что на идише разговаривают все евреи.

Когда мы стали взрослеть, папа вынул большой такой фолиант, который берег пуще зеницы ока: это была Библия 1913 года издания. Я вырос, конечно, в довольно традиционной среде, где, кроме верности еврейской кухне и главным праздникам, особых обрядов не соблюдали. Что такое быть ортодоксальным евреем, я узнал потом. Что касается мамы, я до сих пор считаю, что это самая главная утрата в моей жизни и самая большая привязанность.

—  Вам было 35, когда мамы не стало.

37 уже было, но я считаю, что когда рушатся эти связи, рвутся эти нити, возраст вообще не имеет никакого значения, потому что свое сиротство ты ощущаешь абсолютно как ребенок. Мой директор, который наблюдал меня со стороны в эти дни, говорил, что он четко знает: эта дата поделила меня на того, каким я был до ухода матери, и нынешнего — резко повзрослевшего после ее ухода.

Вот я, например, считаю, что мне удалось со временем ее вернуть. 

— Маму?

Я избегаю разговоров о мистике, но я продолжаю с мамой советоваться и  общаться. Она меня одаривает за эти старания тем, что не исчезает из моих снов совершенно.

— Как ее звали?

Раше-Ента, эти же два имени значатся у нее на могиле, а папа был Залман-Эйсаф. Мои родители — выходцы из дореволюционной местечковой среды. В галуте, вообще говоря, сложилась довольно забавная ономастика. Особенно среди украинских евреев, когда красивое и звучное имя Израиль превращалось в Сруль. С ума можно сойти от этих превращений, от этих Нёма, Иося, Эда…

Мама была Цыпина, от имени Ципора. А папа — Шифрин, от имени Шифра.

— Как раз недавно в синагогах по всему миру начали читать вторую часть Торы, «Шмот». Там рассказывается о повитухах Шифре и Пуа…

Да, были у Авраама…

— Это мама и сестра Моисея, это их другие имена.

А, Моисея! Мама была очень спонтанным человеком. Сначала делала, потом думала. Вот это, к сожалению, мне передалось. Папа никогда в жизни не принимал не взвешенных решений.  Может быть, поэтому жизнь его заставила быть бухгалтером. У него было всегда два столбика: дебет и кредит в отношении всего.

У мамы эти столбики в голове никогда не чертились, потому что она всегда подчинялась эмоции. Она должна была сначала сказать соседке все, что она о ней думает, а потом уже она соображала, зачем ей это нужно. Многие свои поступки я готов был бы назвать глупыми, но, вспоминая маму, осторожно называю их эмоциональными. 

Фотографии на тумбочке

— Судя опять же по вашим постам в соцсетях, человек вы очень родственный.

У моей тети по папе — они были близнецы — на тумбочке стояли портрет Любавического Ребе и моя фотография. Когда ей намекали, что это несообразные фигуры, она отвечала: «А люблю я их одинаково».

Тетя Сара прожила 96 лет. На вопросы о долголетии она шутливо отвечала: «Я всегда начинала обуваться с правой ноги, а разуваться с левой».

— В полном соответствии с тем, что написано в «Шульхан арух».

Именно. У меня остались две тетки с каждой стороны: с маминой и папиной. Знаете, как у Толстого: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему». Наша семья счастлива таким образом, что когда я приезжаю каждый год в Израиль, нас меньше 50 человек не собирается.

— Серьезная мишпуха.

И она растет, каждый год  прибавляется людьми, которых надо вносить в реестр. Это у меня все в специальном компьютерном файле, который называется «Дни рождений и памяти», потому что позволить себе кого-то пропустить я не могу.

Мне одна метафора очень нравится. Она у меня где-то в дневнике когда-то возникла, потом перекочевала в книжку: мои родственники лепят улей в том месте карты, куда их судьба бросает. Сначала это были белорусские местечки, потом их ХХ век разбросал по лагерям, по фронтам, в эвакуации, потом вернул их опять. В Белоруссию, потом в Ригу, потом в Израиль. Эти соты, этот улей не могут жить по-другому, они должны держаться друг друга.

— Вы при этом остаетесь в России. Из-за верности зрителям?

Моя работа связана с русским языком, моя работа связана с русской почвой, моя работа связана с русскими реалиями, с русской литературой, с русскими традициями и театром, поэтому я здесь. Я могу бывать в Израиле ровно столько раз, сколько захочу, ровно столько раз, сколько мне позволит моя работа. Да и эмиграция не воспринимается как расставание на века.

— Где вам комфортно за пределами Москвы?

Очень Новая Зеландия нравится. В Австралии у меня оказался родственник. Я приехал, когда на волне перестройки был большой интерес к российским артистам. В «Мельбурн-таймс» вышла огромная статья с портретом, с анекдотами про Горбачева. И у меня раздался звонок. Человек на прекрасном русском языке попросил о встрече и пришел с фотографиями нашей семьи. А я как на пороге увидел его голову, притянутую к плечу — это жест всех Шифриных, — мне вообще поплохело. Сол Шифрин, владелец издательства.

— И хороший русский язык сохранился?

Прекрасный! Он меня спросил: «Какое у тебя жалованье?» Жалованье, представляете? В Израиле оказался его родной брат, Гилель, он живет в Тель-Авиве. Тоже долгожитель, ему за 90.

В Израиле мне тоже очень хорошо, когда я попадаю в семью брата. Она очень большая. Брат живет в Петах-Тикве, преподает в консерватории. У него шесть внуков, трое детей, которых я считаю своими. И внуков я считаю своими.

— Вы повидали немало стран, постоянно общаетесь с интересными собеседниками. За эти годы произошли какие-либо изменения в вашей жизненной философии?

Я, например, всегда считал себя записным либералом. Мне нравилась эта среда, нравилось общение на этом уровне, меня всегда раздражало почвенничество, огорчала любая консервативная мысль. Я знал, что Белинский — это хорошо, а какой-нибудь славянофил, например Аксаков, — это хуже. Потом, когда я стал много читать и думать на этот счет, ездить по стране, общаться с теми, кто, собственно, представляет государство на местах, что-то у меня как-то очень загудело в голове.

Я начал думать о том, что моя либеральная оптика не дает полной картины мира, из нее выпадает очень много. Либеральные очки показывают людей с очень хорошим слогом, интересных, эксцентричных, очень свободолюбивых. Но я понимаю, что при них никогда не может быть нормального государства, эти люди живут преддверием костра, перемен, революций. И часть их активности сопряжена просто с тщеславием. У людей, которые такой либеральный дискурс олицетворяют, всегда очень шумно, свободолюбиво, полна пепельница окурков, картины, эскизы, с ними замечательно и хорошо, но когда я перевожу взгляд на плинтус, я вижу во-от такого таракана.

— Теперь переведем взгляд на вас лично. Вы чувствуете сейчас себя комфортно? Счастливы?

Тут папа из меня вылезает. Я начинаю считать как бухгалтер. У меня теперь, как когда-то у отца: две колонки — дебет и кредит. Я понимаю, что в колонке «дебет» я уже мало чего могу записать. Мне 60 лет. Моя профессия очень зависимая. Я не могу взять и сочинить роман, потом пойти в издательство, издать. Я изображаю людей, я за них пою, танцую, говорю, смешу, но я страшно зависим от звонка: «А не хотели бы вы…?» — «Хотел бы!» Но я же не могу их генерировать, эти звонки, я же не работаю на телефонной станции.

В спортзале — с 37 лет

— О чем вы думаете каждое утро, когда просыпаетесь?

О работе. У меня вечером есть работа, это очень важно. Не эстрада, так театр, не театр, так съемки, не съемки, так интервью. Поэтому я должен хорошо выглядеть. Я не смогу прыгать, скакать и танцевать ни в «Преступлении и наказании», ни в «Принцессе цирка», если у меня будут одышка и пузо, которое я не смогу запихнуть в штаны. Середину дня у меня занимает спортзал. Четыре раза в неделю я туда точно хожу. И, глядя на ровесников, понимаю, что поступил правильно.

— Когда вы начали заниматься спортом на постоянной основе?

В 37 лет пришел в спортзал, понимая, что иначе я лишусь профессии.

— С физическим здоровьем все понятно. Чем вы занимаетесь для души? Какие книги читаете?

Все. Как та девушка из анекдота. «Что вы делаете сегодня вечером?» — «Всё». Сейчас очень много читаю научно-популярной литературы, потому что я пропустил все про мироустройство. Художественную литературу вообще не читаю, не могу. Ну только сценарии и «Преступление и наказание» в том виде, в котором оно было до сценария. 

— А кино смотрите?

Иногда включаю и вижу: есть монтажный стык, нет монтажного стыка, куда камера поплыла, как поставлен свет, использована ли восьмерочка.

— Как насчет сериалов?

Я их не смотрю, я в них снимаюсь. 

— Извините за набившую оскомину шутку: чукча не читатель, чукча писатель.

Я снялся в длинном сериале «Филфак», он про то, что я хорошо знаю. Я ведь на филфаке учился в Рижском университете. У меня четыре мюзикла, один спектакль в театре Виктюка, много гастрольной, кочевой работы.

— Как вы относитесь к современному русскому юмору, к стендапу? Он ведь в некотором смысле является наследником жанра, в котором работаете вы.

Из нынешнего юмора исчезло одно очень важное качество: человек пропал как солист. Все коллективное, придумывают хором, выходят на сцену хором, такой воплощенный КВН во всем. И потом — раньше среди комиков важна была профессия, на артиста ведь надо учиться. Когда артистом становится просто студент, который умеет хорошо изображать, этого мало.

— Кто повлиял на ваше мироощущение, помог в профессиональном смысле? 

У меня было очень много педагогов, которым я обязан. А потом оказывается, что, поработав на каком-то проекте, ты узнал гораздо больше, чем у своего мастера на курсе.

Я очень обязан Андрону Кончаловскому. Он взял меня в два громких проекта: фильм «Глянец» и «Преступление и наказание», сделав ребрендинг моей актерской сути. Ведь я оказался в этом мюзикле самым взрослым, и я не отсюда вообще. Он мне сказал, после того как я прошел кастинг на этот спектакль: «Ты пошел в первый класс». Я сначала эту угрозу не очень буквально воспринял, а потом понял, что да. Я начал как в школу ходить — и на вокал, и на хореографию.

— Благодаря Кончаловскому вы каким-то образом изменили свой стиль?

Никто, например, никогда не делал мне замечаний по поводу моей походки. А тут мы даже в СМС-переписку вступили с ним. Ему не нравилось, как я хожу, казалось, что у меня опоры в походке нет, и так семенить — это вообще срам и стыд. Я задумался, залез в интернет, начал смотреть, как правильно ходить. Пристал к Рамуне Ходоркайте, это ассистент режиссера, помощница Кончаловского на театральных проектах, начал ее дергать за подол, потом всех актеров.

— То есть вам в шестьдесят лет пришлось учиться ходить.

Я понял, что семенить не надо, большой шаг дарит совсем другое ощущение. Кончаловскому это нужно было для персонажа, но мне пригодилось в жизни.

— У вас есть, наверное, какая-то мечта, связанная с артистическим ремеслом. Какая?

Она не формулируется в пресловутое «желаю там-то и там-то Гамлета сыграть». Я вообще считаю, что это не самая выдающаяся роль мирового репертуара. Но одной цели я достиг. Мне хотелось быть как мальчик на именинах: и петь, и танцевать, и говорить, при этом демонстрировать какие-то физические умения. У меня вся эта мечта уже исполнилась, потому что я играю в четырех мюзиклах. Когда я смотрел бродвейские мюзиклы, я даже не смел соотносить себя с актерами, которые меня так восхищали. Я понимал, что никогда не смогу так, как они. Оказалось, могу!  Надо просто ходить в театр как на уроки…

— Всего-то?

У меня такая история была, когда я участвовал в проекте «Цирк со звездами». Первый канал пригласил на такой проект, где артисты в шести жанрах должны были что-то показать. Я в 51 год занял там второе место. У меня был воздушный номер, акробатика, жонглирование. В 51 год я сел на моноцикл — вы можете себе представить? Поэтому никогда не говори «никогда».