Антон Долин: «Израиль – страна замечательного общества, но очень маленькой и незначительной кинокультуры»

– На каком-то этапе вы превратились в самого востребованного российского кинокритика. А теперь вы еще и главный редактор журнала «Искусство кино». Почему выбор остановился именно на вас?

Не все знают, что необходимость искать нового главного редактора возникла из-за безвременной кончины Даниила Дондурея. Он болел, и уход его застал всех врасплох. Он как раз был из числа незаменимых людей. Но журнал должен как-то дальше существовать и развиваться. Сейчас журнал не в лучшем положении, и я говорю о совершенно  конкретных вещах – о финансовом состоянии. 

Поэтому, я полагаю, для редакции и учредителей, которые решали дальнейшую судьбу журнала, были важны две вещи. Во-первых, чтобы новый главный редактор был лицом относительно медийным. Говоря отстраненно, благодаря передачам на телевидении, на радио, я довольно известен, и это может помочь привлечь в журнал средства, спонсоров, партнеров. Во-вторых, было важно, чтобы журнал возглавил все-таки человек, который с ним как-то связан. 

– Вы там печатались, да. 

Я с 2000 года там печатаюсь, уже семнадцать лет я туда пишу. Каждый год минимум по одной статье, бывает, что по две. И это всегда другого качества и уровня статьи, чем то, что я пишу для других периодических изданий. Над статьей для «Искусства кино» я работаю долго, по несколько дней. Я выверяю там каждую деталь и каждую запятую, я часто их переписываю и переделываю. И меня туда позвали именно как своего.

– А как журнал выживал? Исключительно на спонсорские деньги, получается?

Деньги, которых он стоит, – это небольшие деньги. Этот журнал – национальное достояние. Журнал, издающийся с 1931 года. Журнал, где печатались Эйзенштейн и Тарковский как авторы. Журнал, который является старейшим в Европе журналом о кино. Такого глубокого, сложного и в то же время открытого ко всему анализа, как в «Искусстве кино», наш кинематограф не имел нигде. 

– То есть вы сейчас будете первым долгом искать деньги, заниматься не совсем тем, что вам интересно и привычно?

Я бы хотел создать нечто вроде общества друзей «Искусства кино», куда войдут люди, желающие помогать журналу и технически, и финансово, кто как может. И тогда журнал будет продолжать выходить, храня при этом свое главное сокровище – свою независимость. Редакционная независимость – это абсолютно обязательный закон, непреложный. Лучше выходить на общественных началах, чем обслуживать чьи бы то ни было интересы.

– Государственных денег тогда, по идее, не должно быть?  

Ну почему же, все зависит от условий. Государство далеко не всегда дает свои деньги, чего-то требуя взамен. Я не вижу, чтобы государство регулировало репертуар, допустим, МХАТа. Мне не кажется, что государство цензурирует, например, деятельность Ленинской библиотеки или, допустим, Третьяковки. 

– Судя по тому, насколько в последнее время востребован формат живого диалога со зрителем после просмотра фильма, зрителю очень нужны эти смыслы, проникновение в суть замысла, какие-то рассуждения о мотивации персонажей. То, что вы делаете с «Манией кино» в частности, – это очень свежо и интересно. В кино возвращается диалог, несколько забытый в эпоху расцвета мультиплексов? 

Да, людям хочется диалога. И я инициирую этот диалог, и очень им доволен. Только что был показ в Екатеринбурге фильма «Аустерлиц». Его там уже показывали, то есть пришли люди, которые уже видели этот фильм, и мы разговаривали о нем. Думаю, что теперь эти дискуссии могут организовываться под брендом «Искусство кино», а наши авторы будут разбирать кино со зрителем. 

– Вы уже понимаете, как будет складываться ваш график, от чего придется отказываться? Вы ведь очень много пишете, выступаете на ТВ и радио.

Мы договорились, что я веду какое-то ограниченное количество эфиров. На телевидении сейчас, в «Вечернем Урганте», у меня, слава Б-гу, летний отпуск до сентября. Но я хочу подчеркнуть, что это совершенно два разных амплуа – пишущий регулярно какие-то рецензии критик и главный редактор журнала, который определяет политику этого журнала, заказывает тексты, формирует номер. Даниил Борисович Дондурей очень редко писал. 

– Не секрет, что Даниил Борисович был достаточно последовательным критиком нынешней власти в России. Соответственно, хоть журнал и не политический в прямом смысле слова, но политическая позиция была весьма прозрачна. 

Кино и политика всегда близки. Всегда были связаны и будут связаны, но журнал в отношении политики всегда занимал и будет занимать позицию совершенно нейтральную, мы будем предоставлять площадку для самых разных высказываний любого рода, кроме экстремистского. А вот крайние позиции в отношении искусства у нас допустимы и даже приветствуются. 

– Тем не менее это сообщающиеся сосуды. Годар, будучи одним из главных новаторов киноязыка в ХХ веке, также известен своими последовательно антисемитскими или, как их сегодня модно вуалировать, «антиизраильскими» взглядами. 

Это правда. У нас в «ИК» были тексты, посвященные и Петру Павленскому, и Pussy Riot, и я думаю, что мы будем продолжать в том же направлении, потому что «Искусство кино» – это не только разговоры о кино, это разговор вокруг кино. Не потому, что у нас есть задача показывать кому-то кукиш в кармане, а потому что это пространство смыслов, которое мы не можем игнорировать. 

– Возьмем ситуацию с Серебренниковым. Достаточно показательно все было, ярко осветили эту ситуацию в прессе. Может ли это быть показателем какого-то тренда, или возникли обычные «перегибы на местах», как часто бывает в России? 

Я действительно ничего не знаю про эту ситуацию, кроме крайней жестокости, с которой все это проводилось. Моментальный арест, обыск дома… Мне кажется, ситуация в том виде, в котором о ней рассказывали общественности, совершенно этого не требовала. Я знаю только одно: до сих пор нет определенного доказательства того, что наезд – назовем это так – на Серебренникова связан с его оппозиционными взглядами. Надо стараться быть предельно чистыми во всех финансово-организационных вещах. Все бумаги иметь в порядке, следить за этим. Я думаю, что в случае с такими крайне скромными деньгами, в которых нуждается «Искусство кино», наш риск минимален.

Ночь у телебашни

– Что вас привело в кинокритику? Как произошел этот выбор, и насколько сознательным он был? 

Это случайно произошло. Вообще, я учился на филолога, пошел потом работать журналистом на «Эхо Москвы», потому что нужно было где-то работать и зарабатывать. Практику я проходил в нескольких школах. Я понял, что у меня есть после филфака МГУ два пути – либо академическая карьера, которая меня мало привлекала, либо идти учителем в школу, что привлекало меня еще меньше. Хотя надо сказать, что ученики меня любили в тех трех школах, где я преподавал русский язык и литературу. 

Ну и я пришел на «Эхо Москвы», стал учиться радиожурналистике, это было достаточно увлекательно, получалось у меня неплохо. Потом я понял, что есть такая чудесная вещь, как пресс-показы, когда бесплатно тебе показывают кино раньше, чем остальным. Все, что ты должен за это сделать, – рассказать на радио в течение трех минут об этом фильме.

– Для вас это было несложно, предполагаю.

Имелась альтернатива – ходить на пресс-показы, первым смотреть кино и потом о нем рассказывать или ходить в Государственную думу, летать на какие-то происшествия, когда где-то в шахте случился взрыв газа, был у меня и такой опыт. Или дежурить ночь напролет у Останкинской телебашни, которая горела, был и такой. Я, подумав, решил, что про кино, оно как-то поинтереснее и попроще.

Начал постепенно о нем рассказывать на радио. Кто-то это услышал, им понравилось, предложили написать. Я попробовал написать, сказали, что получилось неплохо. Тот же самый Дондурей попросил меня написать статью в «Искусство кино», я написал, ее напечатали, был 2000 год. Так все началось, я стал постепенно писать, а не только говорить о кино. И, когда я пришел в газету «Газета», только открывшуюся, по-моему, в 2001 году, я пришел туда уже как штатный кинокритик. Через полгода получил премию – приз памяти Михаила Левитина, «Лучшему молодому критику». Так я понял, что то, чем я занимаюсь, действительно может меня кормить.

– Как вы оцениваете те процессы, которые сейчас происходят в русском кино? 

Бывали годы менее удачные для русского кино и более удачные для русского кино. Вот за прошлый год, на мой взгляд, ярких картин кроме «Ученика» и «Зоологии» не было, всего две картины. При этом на экраны вышло порядка ста фильмов. Мне еще очень нравится «Дуэлянт», но это коммерческое кино.  

В этом году их уже больше, и уже даже те три фильма, которые были в Каннах: «Теснота», «Кроткая» и «Нелюбовь» – все три потрясающе интересны. И все три, мне кажется, в числе лучших в этом году. И это не все, будет еще. Ожидается новый фильм Германа-младшего, новый фильм Федорченко. На «Кинотавре» был фильм Бориса Хлебникова. Были картины, тоже по-своему интересные, – «Заложники» Резо Гигинеишвили, фильм «Голова. Два уха», тоже любопытный.

– Чем сегодня живет российское кино? На каком языке разговаривает с публикой? Кто его главные режиссеры?

Мне кажется, что события последнего месяца показали всю очевидность того факта, что более важного на сегодняшний момент для России режиссера, чем Звягинцев, не существует. В целом я считаю, что у нас с кино авторским все развивается довольно хорошо, да с коммерческим, в принципе, тоже. Вообще, я бы сказал, что наш кинематограф вопреки всем завываниям в довольно хорошем сейчас состоянии. Мы научились уже снимать очень приличного качества коммерческое кино. Тот же «Экипаж», тот же «Викинг», «Притяжение» – это все позитивные примеры.  

Наше большое кино – такое четвёрошное в лучшем случае, но опыт «Притяжения» – вообще потрясающий. Это экономическая модель, которая позволила окупить фильм до начала проката, только за счет международных продаж. Потому что он очень недорого стоил. То, о чем я говорил уже много лет. Надо придумывать такие жанры и сюжеты, которые не будут требовать колоссальных доходов, колоссальных сборов. И когда кино начинает само себя кормить, можно уже понемножку забывать о Фонде кино и о дотационной системе.  

– Да, но придумав эту прекрасную схему, продюсеры тут же пошли получать шестьсот миллионов рублей на «Притяжение-2».  

Это понятно, потому что никто не уверен в завтрашнем дне в России. Нестабильность нашего кино – это экономическая нестабильность государства, во-первых, и нестабильность государственной поддержки нашего кино, во-вторых. Индустрию лихорадит и бросает в разные стороны, и никто не уверен в завтрашнем дне. С точки зрения творческой, повторяю, коммерческое кино в неплохом состоянии, сериальное в неплохом состоянии. Конечно, мы еще не HBO, но мы никогда и не станем HBO. Однако у нас Урсуляк и Тодоровский, и даже Лунгин и Шахназаров. На большом экране иногда трудно смотреть то, что они делают, а на сериальном уровне это очень прилично. Германика и Хлебников – хорошие режиссеры, занимаются телепродукцией. Попогребский опять же. 

У ТНТ была целая линейка. Какое-то время существовало, и хорошо. Тот же самый «Физрук» – позитивное явление. Я все это почти не смотрю. Я просто слежу со стороны и вижу, что ситуация-то неплохая. Да, российские система ценностей и государственное устройство другие. Но на уровне эстетики то, что производит наше кино, известно и интересно всему миру. Я уже молчу про ситуацию в анимации, где, с одной стороны, весь мир смотрит «Машу и медведя» и «Смешариков» или «Фиксиков», они очень успешны. А с другой стороны, мультфильмы Константина Бронзита, Игоря Ковалева, они кладут на лопатки всех конкурентов на анимационных фестивалях. 

Страна Голема

– Что вы думаете об израильском кино, которое в последние годы начало громко заявлять о себе?

У меня довольно поверхностное впечатление. Израильское кино всегда говорит о проблемах Израиля. А поскольку израильские проблемы очень специфические – взаимоотношения религиозных и нерелигиозных евреев, например, такого рода фильм будет интересен израильтянам, но, допустим, для Голландии он не будет интересен. Израиль говорит о специфических травмах Ливанской войны. Что это была за война, кто там победил, кто там в чем виноват, а кто нет, надо растолковывать каждому зрителю, а в Израиле все об этом знают, свои внутренние травмы исследуют. Однако эти травмы не оказываются такими универсальными, как, допустим, травма Вьетнамской войны.  

– Какие у вас отношения с Израилем? Как часто вы там бываете? 

Я очень люблю Израиль, и это действительно не страна, а чудо. Сочетание абсолютной демократичности с невероятной древностью, навороченности с простотой, истории с современностью, прекрасной кухни с совершенной восточной дикостью каких-то мест Израиля. Все это меня возбуждает и ужасно интересует. То, что Израиль – это плавильный котел, где существуют взаимоисключающие цивилизации, культура, языки, – это потрясающе круто. Ну, а Иерусалим – это просто несравнимое ни с чем место силы. Таких мест силы на планете очень мало. 

Легенда о Големе, одна из основополагающих древних еврейских легенд, меня очень интересовала. Да, это страна Голема, но ее «шем» – бумажка с заклинанием – это люди, живущие там, которые оживили этот язык, оживили эту культуру, историю и продолжили их. И, конечно, это вызывает у меня нескончаемое восхищение и восторг. Мне в Израиле очень нравится, потому что это место наполнено какой-то потрясающей энергией, которую мало, где встретишь. Израиль – это страна потрясающей политики, невероятной армии, замечательного общества, но очень маленькой и незначительной кинокультуры, к сожалению.

– Что такое для вас, человека, бесспорно, русской культуры и человека, бесспорно, космополитичного, ощущение собственной принадлежности к еврейскому народу? Как оно для вас выражается? 

Я в школе учился с папиной фамилией, был Антоном Воробьевым. Долин – это выдуманная фамилия, мой прадедушка по фамилии Финкель лет сто тому назад придумал себе такую новую фамилию – Долин. И я, осознанно получая паспорт в 16 лет, взял мамину фамилию, которая в тот момент могла исчезнуть. Я этого не хотел. А своего еврейства я никогда не стеснялся и не скрывал. И в России мне нравится щеголять тем, что я еврей, потому что это всегда какая-то отдельность. В этом сегодня, когда евреев стало так немного в России, есть даже маленькая экзотика. 

Но я должен сказать с грустью, что, когда я оказываюсь где угодно за пределами России, я, конечно, русский. И для них, и для себя. И ощущаю я себя русским. 

– А почему с грустью?

Ну, потому что эта еврейская моя часть, она для меня важная, и если кто-то атакует евреев где-то, я первый с криком «я еврей» кинусь на эту амбразуру и буду защищать. В любой ситуации. В ситуации, когда кто-то будет кричать о том, что холокоста не было, или о том, что цифры преувеличены, или о том, что антисемитизма не было в СССР, я брошусь первый на защиту. Во всех остальных ситуациях, конечно, я себя идентифицирую как русского, и это не только язык, но это культура. Я нарочно пошел учиться на русскую филологию, а не на «ром-герм», как мне советовали. Для меня русская литература, русский язык – это моя родина. И моя родина – это Москва, которая, конечно, не является еврейским городом. Может, когда-то какие-то ее районы являлись, но сейчас это уже давно не так. Это маленькие островки, хорошо, что они есть. 

Когда я попадаю в какие-нибудь еврейские места, мне очень хорошо, но вместе с тем мне иногда бывает тесно, потому что эти островки так зациклены на своем еврействе, что мне этого недостаточно. Я стараюсь быть космополитом. Это мое осознанное решение, принятое уже очень давно, и в рамках этого космополитизма я прежде всего русский, вот и все. Но, конечно, оказавшись в любом еврейском музее где-нибудь в мире, оказавшись в синагоге – древней или действующей сейчас, оказавшись на старом еврейском кладбище в Праге или у Стены Плача, я ощущаю себя евреем. И мне в этот момент хорошо. Но это какие-то моменты в моей жизни, они не составляют большую часть этой жизни. 

– Есть такая присказка в околоортодоксальных кругах: «еврей не тот, у кого мама еврейка, а тот, у кого внук еврей». В каком ключе вы воспитываете детей?

Им, как когда-то и мне в их возрасте, очень нравится считать себя евреями. Я пытаюсь объяснить, что они четвертинки, но они меня не слушают, они явно видят в этом знак какой-то избранности. Я, человек неверующий и считающий вредом любой концепт избранности, все время с ними спорю и объясняю, что евреи – такой же народ, как другие, только гораздо более страдавший, более древний.

Им нравится, как любым детям, ритуальность еврейская. Мы с этим очень часто сталкиваемся, оказываясь в Израиле, и их это очень привлекает. Будут ли они передавать это своим детям, и в какой форме, я себе этого не представляю, но очень может быть. Я точно не буду возражать.