Елена Якович: «Телевизионщику я сказала, что евреи по субботам кино не смотрят и тем более не показывают»

Не вводить второй символ

— На кинофестивале вам вручили приз «За выдающийся вклад в развитие еврейского кинематографа в России». А что такое еврейский кинематограф?

Я не делю кино по национальному признаку. Мы являемся частью русской культуры, живем в России и при этом осознаем себя евреями. Галич — очень хороший пример: да, он занимался еврейскими темами, пронзительно писал и пел о Холокосте, но, прекрасно осознавая свою национальность, оставался и остается русским поэтом и бардом.

То же самое происходит с моими фильмами, которые мы делаем на русском языке. Например, фильм об Иосифе Бродском — это фильм еврейского или мирового кино? Скажем, для Василия Гроссмана еврейская тема по ряду причин оказалась важнее, чем для других моих героев. В этом смысле фильм о нем можно отнести к еврейскому кино. Но при этом он снят на русском языке о русском писателе.

— Тем не менее с какими чувствами вы выходили на сцену еврейского кинофестиваля, пропагандирующего еврейское кино?

Я была чрезвычайно тронута, для меня это, безусловно, очень важно. Я думала: «Очень жаль, что родители не дожили, для них это было бы абсолютным счастьем». Фильм о Гроссмане кончается возвращением из архивов ФСБ рукописи романа «Жизнь и судьба». Я была первой, кто спустя полвека держал ее в руках. Я позвала на церемонию возврата арестованной рукописи дочь писателя, Екатерину Короткову-Гроссман, которой, к сожалению, недавно не стало. Она сидела, смотрела на рукопись и повторяла: «Как жаль, что папа не дожил». Во время вручения премии у меня были аналогичные чувства.

Еврейская тема возникала в моих фильмах иногда невольно, как в случае с Аксеновым, Эрнстом Неизвестным, Бродским, Мандельштамом, а иногда и осознанно. Я снимаю фильмы об этих людях не потому, что они евреи, а потому, что это знаковые фигуры русской и мировой культуры. То, что они оказываются евреями и их так много, — это вопрос не ко мне. Так природа захотела.

С другой стороны, невозможно разделить судьбу русской интеллигенции и еврейский мотив. Сейчас я делаю фильм о Шостаковиче, а это симфония «Бабий Яр» и стихотворение Евтушенко. Виктор Некрасов, русский человек и офицер, занимался увековечиванием памяти погибших в Бабьем Яре.

— О чем были фильмы, в которых еврейская тема возникла осознанно?

Еще в 1995 году мы с Ильей Альтманом сняли фильм «Брестское гетто». Почти уверена, что это был первый фильм о Холокосте на российском телевидении. Уникальность была в том, что мы нашли анкеты, которые в 1941 году по требованию немецкой комендатуры заполняли все евреи города Бреста, будущие обитатели гетто: с фотографиями, отпечатками пальцев. Нашелся герой романа Бориса Васильева «В списках не значился» — еврейский скрипач, один из защитников Брестской крепости.

На Первом канале, который тогда назывался ОРТ, нас попросили изменить название: есть, мол, Брестская крепость как символ, и не нужно вводить второй символ — Брестское гетто. А я специально так назвала, вцепилась и отстояла. Потом они попытались снять фильм с вечернего эфира и поставить в утреннюю субботнюю сетку. Злого умысла в этом не было, им это казалось логичным: тем вечером на канале планировали трансляцию круглого стола по борьбе с фашизмом, который вел Александр Николаевич Яковлев, почетный председатель совета директоров ОРТ. Я категорически сказала нет, и телевизионщики спросили почему. И тогда я ответила: «Потому что евреи по субботам кино не смотрят и тем более не показывают». Чиновник просто дар речи потерял.

С Алексеем Шишовым мы сняли «Мир после Освенцима» — впервые рассказали российскому зрителю о том, что происходило в самом страшном лагере смерти, о том, как перед этим тотально уничтожали евреев на оккупированных территориях Советского Союза, как их депортировали из захваченных стран Европы. Помните у Галича: «Уходит наш поезд в Освенцим сегодня и ежедневно».

Потом с Шишовым же мы сделали фильм «Хрустальная ночь. Еврейский погром — 1938». А сейчас я закончила фильм, который называется «Мотивы Моисея Береговского» о выдающемся собирателе еврейской музыки перед войной на Украине и во время войны в оккупированной Транснистрии.

— Расскажите подробнее об этом человеке.

У Моисея Береговского было консерваторское образование, киевское и петроградское. Еще у него был фонограф, на который он начал записывать еврейские мелодии — сначала в Киеве, потом во время экспедиций. Записывал клезмеры, пуримшпили, народные напевы. Записывал и Михоэлса, и других выдающихся людей.

— По собственному желанию?

Можно сказать, что по госзаказу. Был создан Институт еврейской культуры.

— В ту пору, когда советская власть поощряла украинизацию и культуру «малых народов»?

Да. Он работал себе и работал, а потом национальная политика изменилась, институт превратили в кабинет, а потом и вовсе прикрыли. Сотрудников Польского института в Киеве вообще всех расстреляли. Моисей Береговский уехал в Уфу вместе с Академией наук, потом вернулся в Москву. И, представьте, в 1943 году защитил диссертацию по клезмерской музыке!

Во время войны ему стали присылать новые произведения: военные песни, песни про Бабий Яр. Потом Береговский поехал на только что освобожденную территорию Транснистрии. Она находилась под контролем румынов, поэтому евреев там не уничтожили подчистую, треть всё же уцелела. На основе тех материалов он собрал книгу «Еврейские песни Великой Отечественной войны», которую потом рассыпали.

Береговский попал под раздачу вместе с Еврейским антифашистским комитетом. Его, конечно, арестовали, отправили в лагерь. Потом он вернулся и довольно скоро умер. В 1990-х годах записанные им мелодии нашлись в киевской библиотеке. Представляете, хрупкие восковые валики пережили и Гитлера, и Сталина! Моисей Береговский фактически спас музыку евреев Украины, дал возможность клезмерской музыке в нотной записи разойтись по всему миру.

Поздние шестидесятники

— Среди ваших героев — люди, о которых, казалось бы, известно всё. Например, Сергей Довлатов. Как вам удается находить неизвестные крупицы информации об известных деятелях культуры?

Фильм «Жизнь нелегка… Ваш Сергей Довлатов» построен как три его побега: один в Эстонию, потом в Нью-Йорк, а потом уже был побег в смерть. Нам передали автоответчики с записью его голоса. Он как бы со зрителями разговаривает: «Здравствуйте, это Сергей Довлатов, я перезвоню», — и так далее, мурашки бегают. И есть кинозапись, сделанная его другом, где Довлатов изображает Петра Первого.

— Шлиппенбахом из рассказа «Шоферские перчатки».

Василий Аксенов, который участвовал в фильме, говорил, что это один из любимых его рассказов, и пересказывал его очень смешно.

Если говорить о Галиче, за три месяца съемок нашлось больше хроники, чем было известно до того. Нашлась запись концерта-квартирника — без звука, но там его слушает Юрий Домбровский. Обнаружилась уникальная цветная пленка, где они с Юрием Петровичем Любимовым меняются пиджаками, а с Гайдаем подбрасывают вверх апельсины. Был найден последний концерт Галича в Авиньоне, за полгода до смерти…

В доме, где хранится большая часть архива Александра Галича, я увидела блокнот, открыла… А там черновик стихотворения «Кадиш». Вот я сейчас рассказываю и волнуюсь. Текст был написан наполовину черными чернилами, наполовину красными, вымараны целые строки. Потом он его вчистую переписал и поставил дату.

— Насколько осознанным было превращение Галича из обласканного властью драматурга в запрещенного барда?

Александр Галич учился в студии МХАТ. Он поначалу хотел стать актером, затем начал писать. Я думаю, что в песнях под гитару он нашел свое призвание и поэтому не мог остановиться. Художнику трудно растоптать собственное призвание. Мы об этом говорили с Юлием Кимом, это его трактовка.

Было много звоночков, прежде чем Галича исключили из Союза писателей и пустили по миру с протянутой рукой. Его много раз предупреждали, сначала довольно доброжелательно. Он был всеобщий любимец, даже тех деятелей, которые с ним потом расправлялись. Это видно по интонациям — у нас есть стенограммы его исключения. Может, Галич немножко не рассчитал ответной реакции, но он понимал, на что идет.

В этом смысле Галич и Любимов — люди с похожей судьбой, и в хронике это видно: оба такие барственные (в хорошем смысле), породистые — и прекрасные. Мне кажется, они просто поздние шестидесятники. И Галич, и Любимов всё знали и понимали. Оттепель настигла их на пике среднего возраста, и они пустились в новое плавание. Опыта, накопленного к этому моменту, у них было больше, чем у молодых шестидесятников, и рука была крепче.

— Перейдем к Бродскому. В беседах, на которых выстроен фильм о нем, поэт касался еврейских тем?

Как меня замучили этим вопросом…

— Ничего не поделаешь, у нас «Еврейский журнал».

Чтобы разговаривать с Бродским, надо было ощущать, как говорится, границы возможного. Он их не ставил, просто ты их должна была чувствовать. Было столько тем, на которые с ним требовалось поговорить, что еврейская не являлась приоритетной. Но мне, конечно, было интересно. Поэтому я пыталась спросить его, где в Венеции было гетто. В последний день съемок мы катались на пароходе, и Бродский указал рукой: «Вот если мы поедем туда, то мы попадем в ваше гетто любимое». Но тут оператор, увлекшись, окунул камеру в «венецианскую водичку» — выражение Бродского, и в нужном направлении мы не поехали.

Когда я попросила Бродского и Рейна поговорить о Петербурге, Бродский пожал плечами: «Я не могу говорить о родном городе». Он Питер иначе не называл. И тогда Рейн сказал: «Ну что, мы оба родились от еврейских родителей при тиране Сталине». Это был единственный раз за всё время съемок, когда было упомянуто слово «еврейский».

— Кто был самым «евреистым евреем» из череды ваших героев?

Наверное, Гроссман. Он больше всех об этом писал: и «Жизнь и судьба», и гибель его матери в гетто, и Бердичев, в котором Гроссман родился. Хотя Бердичев того времени — это есть у меня в фильме — мало напоминал город еврейской бедноты. Еврейская молодежь оканчивала университеты за рубежом, мама будущего писателя познакомилась с его папой во время учебы в Швейцарии. Первый рассказ Василия Гроссмана «В городе Бердичеве», который стал основой фильма «Комиссар», — очень еврейский. Это после него Горький сказал: «Бросайте всё, езжайте в Москву, будьте писателем». Интересно, что оператором легендарного «Комиссара» был младший брат Галича Валерий Гинзбург. Герои мои аукаются!

Опять же, Гроссман не был певцом местечка, как Шолом-Алейхем. Папа-меньшевик, социал-демократическая семья, дядя построил в Бердичеве театр — это были евреи-европейцы. Потом он долгое время был советским писателем. Гроссман вошел в литературу с рассказом «В городе Бердичеве», вышел с «Жизнью и судьбой». Но была еще книга «Всё течет», где еврейские мотивы не столь сильно представлены.

— Почему советская власть столь активно преследовала Гроссмана, включая конфискацию рукописи?

Вопрос надо ставить иначе: что было бы с ним, если бы он не был Гроссманом? Когда он показал роман «Жизнь и судьба» поэту Семену Липкину, тот ужаснулся: «Ты с ума сошел? Тебя ж посадят». Они внесли чуть ли не 100 правок, смягчили формулировки. Но перед этим был казус с «Доктором Живаго», власти боялись, что и рукопись Гроссмана уйдет за рубеж. Гроссман — фронтовой писатель, которым все зачитывались, эффект был бы колоссальным.

Он написал удивительное письмо Хрущеву: «Если мой роман арестован, почему же я на свободе?» Гроссман рассчитывал, что Хрущев его примет, но его позвал на разговор главный идеолог партии Суслов: «Гоголь тоже заблуждался, бывает. Вернитесь на правильные позиции, мы вам собрание сочинений издадим, а эта книжка у нас полежит». С точки зрения властей, они поступили с ним милосердно. Несмотря на арест рукописи, даже на мемориале «Мамаев курган» выбили цитату из фронтового очерка Гроссмана. Но писатель воспринял случившееся как убийство. Мой фильм называется «Василий Гроссман. Я понял, что я умер». Это фраза, которую он произнес после того, как у него была отнята «Жизнь и судьба».

Цитата на шапке

— Вы окончили факультет журналистики. Как переходят от букв к кадрам?

Между буквами и кадрами в моей жизни было много чего. Я, во-первых, работала в «Литературной газете» в самые перестроечные времена, брала большие интервью у писателей. Структура моих фильмов именно оттуда. Одновременно я подружилась с голландцами из фонда Анны Франк. Мы вместе делали выставки, они считали меня своим неофициальным представителем в России. Потом возник фильм про Бродского, который мы сделали с Лешей Шишовым. Мы получили за него ТЭФИ, а потом я сразу же сделала «Брестское гетто», которое удостоилось премии «За журналистское мастерство и искусство сценария» на международном фестивале в городе Бар.

— Пресловутый синдром самозванца вы не испытывали?

В 1990-е годы всё было возможно, я не знаю, что такое синдром самозванца. Первый фильм о Бродском — конечно, было страшно поначалу. Но Бродский пошел с нами на контакт. Всё началось с того, что в «Литературной газете» сделали про него большую полосу. Я долго узнавала телефон Бродского, чтобы рассказать ему об этом событии. Он выслушал и сказал: «Меня это совершенно не интересует». Я настояла: «Вы не могли бы что-нибудь сказать про «Литературную газету?» — «Литературная газета» — хорошая газета», — произнес нобелевский лауреат. Следующий номер вышел с этой цитатой на шапке, прямо над портретами Пушкина и Горького. Тогда все брались за разные дела, которые оказывались по плечу ли, не по плечу, — и иногда что-то получалось.

— Не устарел ли жанр документальных фильмов в эпоху многочасовых интервью в YouTube?

То, что я делаю, — скорее телевизионные фильмы. Есть очень хороший жанр, который мы называем «подстрочник», по фильму Олега Дормана, когда просто идет монолог человека. Это то же самое интервью, только телевизионными методами. Я его использовала и в «Дочери философа Шпета» с Мариной Густавовной Шторх, и в фильме про Вячеслава Иванова «И Б-г ночует между строк», и в фильме про Ирину Александровну Антонову — кстати, еврейку. Я приехала к ней домой, она показывает фотографии: «Вот это мой дед-священник, а вот это мой дед-раввин». Я на нее смотрю в изумлении, и она говорит: «Ну, может быть, пока не время об этом говорить». А ей, на минуточку, было 95 лет. Я говорю: «А когда будет время, Ирина Александровна?» — и мы обе начали смеяться.

Нет жанров лучше или хуже: что ты чувствуешь, то и делаешь. Если человек, к счастью, жив, ты просто его записываешь. И, кстати, потом из этого появляются замечательные книги: «Прогулки с Бродским и так далее», и «Дочь философа Шпета», и «И Б-г ночует между строк».

— Ваши фильмы развиваются строго по написанному сценарию или всегда есть место для импровизаций?

Как только начинаешь делать фильм, происходит столько немыслимых, невероятных совпадений! Подруга в Нью-Йорке меня куда-то подвозила, и я говорю: «Я сделала фильм о Береговском». Она говорит: «Да? А моя мама жила с ним в коммунальной квартире после войны». В общем, поехала я записывать маму. Если ты на верном пути, тебе начинают помогать. Без мистики фильмы не делаются, всегда что-то подключается такое, что тебя ведет.

— Провидение?

Ладно, пусть будет это слово.