Беда с этим современным искусством. Вернее, беда из-за него. Выскажешься про какое-нибудь произведение, а это, оказывается, шедевр. И наоборот. Оскандалиться – раз плюнуть. При этом те, кто, посетив лондонский Тейт, выражают искреннее восхищение увиденным, всегда вызывали во мне сочувствие. В общем, крамольный вопрос: что такое истинное искусство и по каким критериям его можно вычислить, давно и крепко засел у меня в голове. Откровение снизошло неожиданно. На каком-то банкете по поводу какой-то экспозиции всё в том же Тейте, на этапе, когда все уже стали друг друга уважать, один очень успешный в современном искусстве человек сказал мне: основной критерий – цена, которую люди готовы платить за произведение. Интересная мысль! Медичи платили за Возрождение, и оно было вершиной искусства, а теперь платят за Дэмиена Хёрста, стало быть, теперь искусство – это он. Я задумался, но в итоге вопрос критериев так и остался для меня тайной под семью замками, а ключник скрылся. Зато с назначением искусства у меня, кажется, полная ясность. Я убежден: оно заключается в том, чтобы дать человеку понять, что он не одинок. Однако получается: если что-то дает тебе понять, что ты не одинок, то есть якобы выполняет назначение искусства, то это и есть искусство? Ерунда какая-то! Но как бы то ни было, буквально на днях мне посчастливилось столкнуться с тем, что дало мне понять: я не один, и тем, что (я абсолютно уверен) является искусством. Причем изобразительным. И что особенно удивительно, столкнулся я с ним в Израиле, где со времен разрушения Второго Храма десятки веков не было никакой живописи по причине изгнания населения.
Я поспешил навести справки об авторе. Вот что мне удалось узнать. Имя, фамилия: Леонид Фербер. Еврейское имя: Йегуда. Родился в Одессе. Первый рисунок – пистолет. К чему гении приходят в конце жизни, пришел уже в детстве – порвал все свои рисунки. Служил в армии. Учился в Московском полиграфическом. С 1991 живет в Израиле. Девять детей. Преподает Талмуд. Согласитесь, не много. Тогда я решил познакомиться с ним лично. Конечно, меня невероятно подмывало сразу спросить его о критериях искусства, но я всё ж таки начал издалека, да, собственно, и потом напрямую спросить не отважился. Вот о чем мы поговорили.
– В армии вы писали Ленина. С тех далеких лет ваша художественная манера осталась неизменной? Или что-то заставило вас впоследствии отойти от принципов марксизма-реализма?
Не скажу, что мой Ленин был реалистичен. Эта была некая графическая форма.
– В которой каждый видел своего Ленина?
Понимаете, когда человек берется за карандаш, он сначала хочет изобразить что-то реально существующее.
– Например, Ленина?
Допустим. Но натуралистическое изображение не несет в себе никакого творчества. Что вижу, то и пою. В соответствии с тремя мировыми религиями мир – это книга. Книга – вещь абстрактная, даже если она самая натуралистичная. Художник тоже ищет более абстрактную форму, пытаясь сказать что-то об этом мире путем изобразительных средств. При абстрагировании реальности появляется ее осмысление. Искусство – это осмысление мира субъектом. Конечно, можно идти по пути: чем больше абстракции, тем больше художник. Но это тоже не то.
– То есть вам удобно выражать себя в такой форме. Вы считаете, что и зрителю удобнее понимать вас в такой форме?
Видите ли, изобразительное искусство было у древнего человека, когда у него еще букв не было. Это атеистическое понимание, не понимание Торы. Не знаю, как Тора смотрит на неандертальца. Древний человек выражал мир какими-то знаками. Он тоже абстрагировал. Это и есть начало интеллекта. Это первое осмысление. Почему люди сегодня не очень-то понимают происходящее? Потому что не очень-то пытаются.
– Где вы берете натурщиков? Что они говорят, увидев законченную работу?
Я не Ренуар. Это он всюду возил с собой любимую натурщицу. Рисовать натурщика – это изучение натуры, для максимального причастия к видимой природе. Мои картины – это моя реакция на злобу моего дня. Они построены на том, что я что-то увидел, что-то почувствовал, что-то понял. Это и есть для меня натура.
– Если бы картинами менялись, как марками, на какие три мировых шедевра вы поменяли бы три своих работы?
Конечно, я хотел бы Пикассо или импрессионистов, чтобы можно было продать подороже. Но если серьезно, то, наверное, «Герника» Пикассо. Его серия «Мушкетеры» мне очень нравится. Образ мушкетеров всегда меня вдохновлял. Я даже дипломную работу делал по мушкетерам Дюма. В этом я не оригинален, все любят Дюма, все любят мушкетеров. У меня был преподаватель, у которого «Три мушкетера» были как библия. Так, дальше, конечно, Хаим Сутин, его портреты. И Рембрандт. Надо было три картины? Жаль, на импрессионистов не хватило места, а я их очень люблю, особенно Моне.
– Почему вы сами не напишите себе эти шедевры?
Ценность художника в том, сколько в его творчестве переосмысления, а не подражания. Чтобы вещь зазвучала, ее надо лично пережить. Это открыли мне мои учителя. Они открыли для меня мир живописи, и того, что стоит за картинами художника: его мысли, его способы рассуждения. Это очень важно в разговоре об истинности искусства.
– С учителями понятно, а что говорят о ваших работах ваши дети? Какие и за что они особенно любят?
Художник формируется в зрелом возрасте, и ребенок вряд ли может понять, что хотел сказать своей картиной папа. Но, похоже, мои картины и то, чем я занимаюсь, моим детям нравится, потому что старшая дочь окончила архитектурный институт, симпатично рисует, на мой взгляд, очень интересный абстракционист, один из сыновей – тоже прекрасно рисует и вырезает по дереву. Могу сказать про свои детские воспоминания, связанные с живописью. В Одесском музее западного и восточного искусства я увидел картину «Ключник». Эта тема была когда-то очень популярна. Ключ, он что-то открывает. Золотой ключик, герб Ватикана – два ключа крест-накрест… Ключник – это тот, кто владеет ключами от того, что закрыто. Тот ключник был написан на фоне синего-синего неба. Это небо произвело на меня невероятное впечатление. Я приходил в музей много раз, а оно всё производило и производило на меня впечатление. А потом я понял, что это ключник, у которого есть ключи от неба. Я понял, что это был замысел художника, и это его текст, написанный красками. Хотя никогда нельзя точно знать, о чем думал художник. Да и не надо говорить, что написано в картине, она должна нести какую-то тайну. Главное условие этого мира – его многогранность, любая вещь может быть одной и в то же время совершенно другой. Всё, что есть в мире, неоднозначно.
Ну и что? Искусство ли это? По мне – да. Во-первых, оно своими особыми ключами открывает то, что сокрыто. Но это лирика. А вот реальность: оно соответствует основному критерию, по которому сегодня определяют искусство, – люди готовы за него платить, в Израиле на момент разговора оставалось всего четыре работы Фербера.
Не продается вдохновение, но можно…
В Израиле Йегуда Фербер хорошо известен благодаря книгам. Такие суперпопулярные среди читателей тексты, как «Чтобы ты остался евреем» и «Пасхальная Агада» рава Ицхака Зильбера, «Томер Двора» рабби Моше Кордоверо, материализовались в книгу благодаря художнику Ферберу. Это его дизайн и оформление. Из его дизайн-студии вышло уже более полусотни книг. Фербер работает преимущественно с параллельными переводами (иврит-русский) текстов религиозного содержания. В числе его постоянных партнеров – издательства «Толдот Йешурун», «Пардес», «Геула», «Тора Лишма». Кроме того, мастер трудится над созданием геральдических знаков, монограмм, вензелей, пишет картины на заказ. Заказчик приходит к нему с текстом или идеей, а уходит с готовой книгой, с геральдическим символом или живописным полотном. И главное – уходит довольным.
