Михаил Лифшиц: «Лейтенанта из меня не вышло»

Саблей можно резать колбасу

— Вы известны своей страстью к холодному оружию и замечательной коллекцией. Откуда такое увлечение?

К оружию меня привел абсолютно профессиональный интерес. Оно ведь непосредственно связано с металлургией, обработкой материалов и механикой. Мне было интересно узнать, откуда что пошло. А в силу того, что такие предметы недешевы и передавались из поколения в поколение, я начал потихоньку разбираться, когда что сделано, что вообще происходило в тот или иной исторический период. Всё это возбуждает воображение и расширяет кругозор. Смотрите: вот эту саблю держал в руках Наполеон. Чувствуете энергетику?

— Чувствую. Руки мыть не буду.

Генерал Бонапарт вручил этот клинок капитану Жуберу, когда тот со своим отрядом из 50 человек взял в плен 2 000 австрийцев. Мы держим в руках настоящую историю.

— Как такие раритеты к вам попадают?

Сами приходят. Так часто бывает. Первые предметы моей будущей коллекции я находил у антикваров, на блошиных рынках. Оружие, как и любой предмет искусства, продается на специализированных аукционах, у дилеров… Люди, которые профессионально занимаются этой темой, уже знают круг моих интересов, поэтому часто бывает, что просто открывается дверь.

— Все-таки в первую очередь оружие не объект искусства, а то, чем убивают.

Абсолютно нет! Холодное оружие, особенно короткое, всегда имело еще и декоративно-прикладную функцию. Им, в конце концов, можно и колбасу резать, консервы открывать, охотиться. Гигантский пласт оружейного искусства имеет отношение к охоте.

— Вы не задумывались, каким станет оружие в будущем?

Знаете, когда Кольт изобрел свой револьвер, появился афоризм, что им он уравнял всех американцев в правах. Если война — это продолжение политики, то оружие — некий апогей прогресса в текущий момент времени. Какие люди, такое и оружие.

— И какими, вы думаете, будут люди? У меня вот оптимистичные прогнозы на этот счет.

У меня тоже. Точно знаю, что наши дети лучше, чем мы.

Давид нахулиганил больше, чем Соломон

— Раз уж начали про детей, можете рассказать, чем занимаются ваши? Если это, конечно, не секрет.

Не секрет. Старшая дочь архитектор, работала в Вероне, в сентябре приехала сюда из-за этой ковидной истории, сейчас работает в Москве. Двое младших учатся в школе.

— А предки? Где ваши корни?

Если смотреть в глубь веков, то по материнской линии мы окажемся в Тамбове, а по отцовской — в Западной Украине. Точнее, далекая родня жила в Кременчуге, а дед был военнослужащим, переехал с семьей во Львовскую область, оттуда ушел на фронт. Всю войну прошел офицером, после победы в Европе его перебросили на Восток, закончил войну в Китае. Мы смотрели в архиве министерства обороны его личное дело. Когда читаешь не книжки, а рукописную автобиографию 30х годов и наградные листы, соприкасаешься с предками гораздо ближе, чем можно представить, — просто кончиками пальцев ощущаешь историю. Очень важно показывать это детям. Безусловно, наши дети всё равно другие, для них та война — давняя история, обросшая интерпретациями. Мои дети подкованы с точки зрения языков и черпают информацию из гораздо более обширных источников, чем мы.

— Как вы считаете, сегодня молодому поколению достаточно рассказывают о Второй мировой войне? Удается ли привить им уважение к предкам?

Может быть, крамольно скажу: и Вторая мировая война, и Холокост — это часть истории, которая была ранее и продолжается сейчас. Они не возникли на ровном месте и не ушли в никуда. Нельзя преподавать историю какого-то периода в отрыве от общего контекста: выдернутый фрагмент не осядет в голове у ребенка. Но если дать ему понимание, что война и мир — это как отец и сын, что, фигурально говоря, Давид нахулиганил больше, чем Соломон, но при нем государство росло, появлялись новые территории, а потом на смену отцу пришел сын, осмыслил всё, что творил папа, и открестился от него, — получится совсем другой уровень понимания событий.

— Многие еврейские общины проводят программы по посещению мест концлагерей или расстрелов. Насколько это полезная идея? Вы сами когда-нибудь показывали детям памятные места, связанные с Холокостом?

Специально — нет. Думаю, дети должны делать это осознанно и только тогда, когда им интересно. Что касается подобных программ, считаю, что есть очень тонкая грань, за которой историческая память и беда могут превратиться в шоу. Гораздо более полную картину того, что происходило в прошлом, способны дать документальные видео, книги, рассказы… Осталось же гигантское количество воспоминаний. Хотя и в памятных местах, конечно, надо бывать. Но по-другому.

— Как?

Мне было безумно интересно увидеть синагогу в Марракеше. Это первое место, куда тебя там ведут, и не потому, что ты говоришь: «Я еврей». Гид сам гордо показывает: смотрите, что тут было раньше, как хорошо видно, где жили мусульмане, а где евреи. Вот мусульманский дом: вся жизнь проходит внутри, в интерьере малахит и колонны, а снаружи невзрачные стены почти без окон. И этому есть причины: в исламе сказано, что не надо смущать бедных, женщинам окна наружу противопоказаны. У евреев наоборот: окна, балконы, достаточно традиционный вид. Тут же узнаешь, что местные власти очень трепетно относились к иудеям: еврейский квартал был рядом с королевским дворцом и полицией, чтобы, не дай Б-г, не произошло что-то нехорошее. Когда своими глазами видишь, как всё было устроено, восприятие просто сумасшедшее.

Похожее со мной было в Иерусалиме у Стены Плача. Мне повезло: в первый раз, когда я там оказался, меня провели вниз, где работают археологи. Остатки старинного города и храма дают непередаваемое ощущение грандиозности того, что было. Если наверху у Стены суета и в значительной степени шоу для туристов, то внизу никого нет, там всё настоящее, никем не тронутое, непреобразованное. Побывав там один, я потом привез семью.

— А в Еврейском музее в Москве вы были?

Да, много раз. Я его не сразу принял, но потом изменил свой взгляд. Этот музей сделан не для нас: он предназначен детям и их новому социуму. Именно в этом его настоящесть. Воссоздать прошлое невозможно — получится новодел, но вот такой интерактивный способ подачи трагических исторических материалов дает молодежи возможность привычным ей способом погрузиться в историю. Оказывается, делая что-то вроде бы суперсовременное, мы получаем что-то гораздо более настоящее.

— Как вы считаете, выучены ли уроки Холокоста?

К великому сожалению, они забываются, как и все остальные уроки. Сейчас это сопровождается еще и общей деградацией мирового политикума. Такое уже было — не только с войной, но и с событиями советского прошлого. Мы живем не в том мире, что какие-то полвека назад.

— В каком смысле в другом? Кажется, общество всё же шагнуло вперед в плане толерантности, принятия межнационального разнообразия…

Может, я говорю неправильные вещи, но, по-моему, оно идет не туда. И в России, и в мире.

— Например, что конкретно вас беспокоит?

Не то чтобы беспокоит — я достаточно спокойно смотрю на вещи: мир меняется, может, это и правильно. Может, и правильно, что женщины вместо семьи вкалывают в офисе круглые сутки… Вы вот как считаете?

— Это выбор каждой женщины.

Верно, но выбор каждой женщины формируется пространством и временем. Нельзя жить в обществе и быть свободным от него — это придумал не я. Есть причины того, что женщина решает работать и тратить свою энергию там, а не с детьми. И мне это не нравится.

— То есть вы за традиционные ценности?

Да. Наверное, дело в воспитании, историческом контексте, книжках, которые я читал.

— Это очень интересно: вы любите прогресс, новые технологии, однако в общественном смысле консервативны. Как это сочетается?

Научно-технический прогресс идет по прямой: мы продолжаем делать то же, что и раньше, просто минимизируем количество ручного труда, делаем то, что умеем, чище и лучше. С семейным укладом немножко другая история. Я считаю, что воспитание детей — это дико ответственная работа, которую женщины делают лучше мужчин.

Из менеджера не сделаешь инженера

— У вашего бизнеса много разных направлений — и энергетика, и машиностроение… Какие планы на обозримое будущее — скажем, следующие 5-10 лет?

Расскажи Б-гу про свои планы… Я бы воздержался от программных заявлений на 10 лет вперед. Мы живем в эпоху очень быстрых изменений. Точно понятно лишь то, что некоторые вещи всегда будут востребованы: вода, еда, энергия, всё, что связано со здоровьем.

— Энергетика в России сильно отличается от западной? Что есть у нас, чего нет в других странах?

Многое. Процентов 70 энергетики, даже больше, у нас государственные. Кстати, в этом мы очень похожи с Израилем — там около 60 %. Ну, это неудивительно: энергетику в Израиле создавали люди, которые учились в наших институтах. Сейчас много разговоров о том, что надо приватизировать инфраструктуру и ввести конкуренцию. Но всё не так просто. Государству нужно управлять населением, иметь на него рычаги влияния, и если с едой и водой это сложно, то с энергетикой проще. Поэтому в гигантском количестве стран эта отрасль так или иначе находится под контролем государства.

При этом сейчас исторический момент: власть начинает утрачивать этот рычаг влияния. Современные технологии позволяют поставить на крыше солнечные батареи, сделать обогреватели и систему хранения энергии и сказать государству: «Спасибо, ваш тариф мне больше не интересен». Исчезает энергетика как область сакрального знания, где государство держит рубильник.

Интересно наблюдать, как всё идет по спирали. Когда-то были камины, печки, свечи и каждый был сам себе энергетик. И вот сейчас, после всего гигантского прогресса, освоения очень сложных технологий, происходит новая децентрализация, и государства не понимают, что с этим делать.

— На кого бы вы посоветовали учиться молодому человеку, который хочет сделать карьеру в вашей области?

Самое главное в обучении — не терять к нему аппетит. Утратив его, теряешь способность к развитию. Это и есть момент, когда человек начинает стареть. К великому сожалению, я часто встречаю молодых людей, которые на самом деле пожилые мальчики. Приходит такой к тебе работать, и ты понимаешь, что учиться он вроде бы умеет, но внутренне не готов принимать новое. Сегодня очень трудно предсказать, какая специальность будет востребована даже через несколько лет: постоянно появляются новые технологии, новые материалы, огромное влияние имеет цифровой мир. Поэтому главное — сохранять способность учиться. И, наверное, способность адаптироваться к переменам.

И еще важный момент. Я очень много видел инженеров, докторов, химиков, которые стали экономистами, аналитиками, менеджерами. Но я не видел ни одного экономиста или аналитика, который смог стать инженером или врачом. Уверен: образование изначально должно быть естественно-научным, по крайней мере у мальчиков. Отсюда уже можно развиваться дальше. Конечно, нужно слышать то, что тебе Г-сподь дал: может, ты хорошо умеешь рисовать или фотографировать. Но очень редко хобби становится профессией, и совсем не факт, что это хорошо. Вот я люблю летать, самолет — моя вторая жизнь. Поскольку это хобби, я могу себе позволить не видеть огромное количество рутины, связанной с ним: не прохожу курсы повышения квалификации, не приезжаю за два часа до вылета проверять летательный аппарат и т. д.

— На вас лично и на ваш бизнес как-то повлияла пандемия?

К сожалению, ушли некоторые люди, которых я уважал и с которыми дружил. В остальном же не могу сказать, что пандемия на меня повлияла. Зато она очень многому научила с точки зрения взгляда на жизнь. Этот год показал, как легко можно манипулировать гигантской массой людей. Оказалось, человек спокойно отдаст свободу за некую иллюзию того, что он будет жить. Если бы 10 лет назад нам сказали, что свободное демократическое общество можно запереть дома в масках, наверное, мы бы ответили, что это абсурд. Но уже год полмира не выходит из дома и слушает указания, что им есть, что пить и можно ли заниматься спортом…

Страх — это нормально

— Об антисемитизме в СССР хорошо известно. Вы учились в знаменитом училище имени Баумана. Были у вас проблемы из-за национальности?

С институтом получилось интересно. Сразу после школы я поехал поступать в военное летное училище в Харькове. Семья, естественно, не поддерживала эту идею, и действительно, в итоге лейтенанта Лифшица из меня не вышло: я не поступил. Когда я уезжал из Харькова, один из тамошних преподавателей сказал мне: «Миша, вы даже не понимаете, как потом будете мне благодарны». В результате на машиностроительный факультет Бауманки я подал документы за час до закрытия приемной комиссии и практически сразу пошел на экзамены. Думаю, в спешке последнего дня моей национальности просто не заметили. В группе я был, по-моему, единственным евреем.

— Хорошо учились?

Нет. Первые три года получал стипендию, потом понял, что в стройотряде можно заработать достаточно, чтобы про нее не думать. Как ни смешно, притом что я не блистал успехами, я, наверное, единственный из группы, кто всю жизнь проработал по профессии.

— Судя по вашему авиахобби, любовь к самолетам не прошла с непоступлением в летное училище.

Уже студентом Бауманки я пришел во 2-й Московский аэроклуб. Тогда там готовили летчиков запаса, всё было очень серьезно: три раза в неделю по две пары плюс сборы летом. Попытка совместить эту историю с институтом потерпела сокрушительное поражение. Пришлось выбирать, и я решил, что институт важнее.

К теме авиации вернулся гораздо позже, когда уже начал бизнес и мы с супругой первый раз поехали отдыхать в Швейцарию. Очень хорошо помню момент: сижу в гостинице, вижу толстый телефонный справочник (тогда же не было интернета), машинально его открываю на букве «а». Звоню в первый попавшийся аэроклуб и спрашиваю: «У вас можно полетать с инструктором?» — «Конечно, можно». Так всё началось. Когда мы вернулись в Москву, я взял старые записные книжки, нашел нужные телефоны, позвонил и уже в следующий выходной снова был в небе.

— Часто вам удается полетать?

Сейчас где-то два раза в месяц. За те годы, что я летаю, все аэродромы, которые находились не очень далеко от Москвы, превратились в коттеджные поселки. Ближе трех часов езды ничего нет. А с возрастом хочется проводить больше времени с семьей. Да и вообще его, времени, становится всё меньше.

— Что вам нравится в полетах?

А что вам нравится в сексе?

— Тогда спрошу так: почему вы не боитесь?

Со страхом вот какая штука. Я, например, боюсь докторов: каждый поход к ним — преодоление. Это нормально, и так же нормально бояться летать. Есть даже психологический термин «синдром пониженного чувства опасности» — у летчиков его ни в коем случае не должно быть. Знаете почему? Вот скажите, какой самый страшный зверь в Африке?

— Носорог? Крокодил?

Медоед.

— Впервые слышу…

Это такой маленький хищник типа барсука. Он опасен, потому что ему всё равно, кто перед ним: лев, слон… У него начисто отсутствует страх. Так вот, страха нет у медоеда и у дурака. Потому что страх — одна из самых сильных человеческих эмоций, которая нами движет. И важно уметь управлять эмоциями.