– Мы знакомы уже более сорока пяти лет, и это наша первая, если можно так выразиться, официальная беседа. Ты себя относишь к тем, в ком после Шестидневной войны пробудились еврейские чувства?
Нет, у меня все началось раньше, где-то в начале 60-х годов. Я рос в Москве, на Дубровке, недалеко от Таганки. Родные, семья матери, погибли в Холокосте. При Сталине говорили так: «От рук нацистов погибли миллионы мирных советских граждан». В местах массовых убийств евреев, на братских могилах стояли стандартные памятные знаки с пятиконечной звездой. В оттепель начали показывать заграничные фильмы. Это были фильмы, в которых часто возникала еврейская тема: сцены гетто, или эшелон, которым везут евреев, или толпу гонят на расстрел. Видя эти небольшие, вкрапленные в общий сюжет фильма «еврейские истории», я воспринимал это таким образом, что я один из них и должен бы быть на экранном полотне. Я понял, что это народ, к которому я принадлежу, которого не было в СССР. Ведь мы все были разрознены. Так у меня проявился интерес к еврейской истории, культуре. Книг на русском языке об этом не было, и я даже одно время хотел выучить идиш. В поисках идиша я вышел на своего первого учителя иврита – Льва Григорьевича Гуревича. Я знал его тогда как прихожанина московской синагоги. Было это в 1962-63 годах.
– То есть ты в это время уже окончил институт?
В то время я учился в аспирантуре, работал в закрытом НИИ и был один на один со своими «еврейскими поисками». Это мое «хобби» было настолько необычным и непринятым в обществе, что даже со своими друзьями я не мог об этом говорить: опасался, что они просто меня высмеют. Я занимался вечерними подработками – преподаванием математики на подмосковном заводе, на подготовительных курсах. Приходил, читал лекцию и уходил. Был там еще один преподаватель – еврей Карл Ефимович Малкин.
Возвращаясь домой после работы, мы болтали на самые разные темы. На какие угодно, но не на еврейские. Я потому это подчеркиваю, что тогда не принято было говорить с людьми не близкими тебе на еврейские темы, не говоря уж об Израиле. Боялись люди. Карл увлекался эсперанто. Это было его хобби, и он звал меня в свою группу эсперантистов. Мол, давай приходи к нам, там собираются интересные люди.
И вот однажды мы ехали в зимнем обледеневшем московском автобусе. А у меня с собой всегда был учебник иврита карманного формата. Тогда я, чтобы немножко поддеть его с его эсперанто: «Вот язык, – и достал книжку из кармана, – смотри!»
– Какова была реакция?
Он заговорил со мной на иврите! Я был поражен, и он был поражен. Представь себе, и он, и я учили иврит, но скрывали это друг от друга. То есть ситуация в те годы была такова: евреи тайно учили иврит, но не знали об общих интересах. Вот такая степень разобщенности! Карл уже тогда был сионистом, у них была своя компания, куда он меня и привел. Лидером в этой компании был легендарный Давид Хавкин. Так я и говорю: «В сионизм пришел через эсперанто». А в 1972 году я подал заявление на выезд.
– Все лидеры алии, активисты, они были на 99 % зациклены на еврейских делах. Практически все, кроме тебя. Ты был единственный из тех, кого я знал, кто был связан и с демократическим движением. Я помню, что ты занимался распространением как еврейского самиздата, так и не еврейского.
Я еще при Сталине подростком слушал разные «голоса». Уже имел свое мнение и очень переживал, что началась холодная война, и американцы, наши вчерашние союзники – встреча на Эльбе… – вдруг стали врагами. Нелепо, дико!.. Поделиться было не с кем, и я по поводу этих перемен сильно переживал. Это было моим внутренним диссидентством.
В 1965 году проходил процесс Синявского и Даниэля – и я воспринимал его, как и все остальные, – на общем фоне жизни. Мои контакты с диссидентами начались, когда Петр Якир начал издавать «Хронику текущих событий». Я бывал у него дома на Автозаводской, там была штаб-квартира «Хроники». Я занимался распространением «Хроники» – первого в СССР неподцензурного правозащитного информационного бюллетеня.
– На каком этапе ты понял, что еврейское движение для тебя важнее?
Это естественно произошло. Я как-то постепенно увлекся. Активно занимался ивритом, легализацией преподавания, писал об этом статьи, протесты против запретов…
– После школы ты пошел в технический институт. Но ты же по натуре – гуманитарий!
У меня самым любимым предметом в школе, признаюсь, была история, учил наизусть страницами. В то время о каких-то гуманитарных профессиях в той школе, где я учился, в той среде, где жил, речи не шло. Половина наших учеников и до семилетки не дотягивали, уходили с пятого класса. Я любил учиться, мечтал о хорошей профессии. Поступил в престижный авиационный техникум. В 1947 году туда евреев еще брали, и мне повезло. Год спустя меня бы не взяли.
– Хорошо, преподавать иврит ты не боялся? А заниматься самиздатом?
С какого-то момента я перестал бояться. Я понимал, что за это могут и арестовать. Но это было как-то логично, в то время постоянно кого-то арестовывали. Арестовывали хороших людей за хорошие дела.
– А мама?
Мама боялась, ее было жалко. Она всегда боялась за меня. Мама умерла летом 1976 года, а меня арестовали в марте 1977 года, и я тогда благодарил Б-га за то, что мама не дожила до этого. У меня было две ссылки и одна 70-я статья. В ней было сразу все – и лагерь, и тюрьма. Когда я находился в ссылке, у меня случилась история с ЮНЕСКО. На колымском прииске, в шестистах километрах от Магадана, была довольно неплохая библиотека, и там обнаружился журнал «Курьер ЮНЕСКО». Я листаю его и смотрю, что в столбике, где указаны языки, стоит иврит. То есть журнал издается на иврите. Вот это да! Журнал издается на иврите, распространяется в Москве, а язык этот запрещен. Я сажусь и пишу письмо в редакцию: «Знаете ли вы, что ваш журнал издается на языке иврит, который в СССР запрещен?»
Бегун и персональный «Скрипач»
Ответа из редакции журнала я не получил, но письмо это было на столе следователя на третьем процессе. А в приговоре по поводу моей антисоветской деятельности был пункт о клеветническом письме в журнал «Курьер ЮНЕСКО».
– А где ты сидел?
Я во Владимире сидел, в Перми, в Чистополе.
– Сколько ты провел в одиночке?
Много. Но случалось и так, что одиночка была благом. В большой камере с уголовниками ты тоже ощущаешь одиночество.
– После того как в Перми в этой зоне открыли музей, ты был там?
Да, в качестве почетного гостя.
– Понравилось?
Да.
– Я так понимаю, что в детстве дома ты ничего не видел еврейского в традиционно-религиозном смысле?
После отца оставались какие-то старые книги. Помню одну очень замусоленную, наверное, это был сидур. Старая такая дореволюционная книжка, какие были у стариков. В доме даже, представь себе, был тфилин. Я их спрятал как-то, чтобы на глаза приятелям не попались.
– А потом уже Песах? Йом-Кипур?
Когда я сошелся с евреями и начал бывать на сейдерах, все, что было связано с религией и традицией, – пропустил через себя и дорожил этим.
– Помнишь суд над Марком Нашпицем и Борисом Цитлёнком? Были дни Песаха. Заседания суда, объявляют перерыв. Все идут в ближайшее кафе. Ты был единственный, кто сказал, что в Песах есть хлеб неудобно, да еще и публично.
Я был далек от ортодоксальных взглядов. Но вот эта наша Архиповская горка у синагоги была единственным еврейским местом, которое всех объединяло. Туда приходило много новичков, искавших, как получить вызов и как начать учить иврит. Мне казалось, что наши активисты, которые не приходят туда во имя религиозных ценностей, ослабляют еврейское движение. Мы спасали еврейский народ. Иначе была бы ассимиляция, и это был бы конец.
– Когда тебя наконец-то отпустили в Израиль?
Был переломный 1987 год. Уже на Соколе в квартире появилась библиотека, и появился музей у Никитских ворот, прошли митинги, посвященные Холокосту. И хотя это все еще была самодеятельность, все говорило о том, что началась еврейская жизнь… И я принимал в этом очень большое участие. В начале сентября 1987 года мне позвонили: «Из ОВИРа вас беспокоят. Вам дано разрешение. Приходите получить. У вас две недели на сборы». Знаешь, я страшно расстроился, ведь все-все на подъеме… все можно, и уже не арестовывают. Делай что хочешь. Я ей ответил: «Я ждал восемнадцать лет. Вы теперь тоже немножко подождите. У меня есть право по закону». Виза была действительна полгода. Еженедельно в дверь стучался милиционер и говорил: «Товарищ Бегун, вам надо идти в ОВИР, вас там ждут».
В октябре 1987 года в газете «Известия» появляется большая статья «Зачем Бен Авраам ездил на ярмарку?». И там рассказывают, что человек из Израиля специально приезжал на книжную ярмарку в Москву, чтобы встретиться с Бегуном. А дальше – комментарий газеты «Известия»: «Сионистские круги обеспокоены нашей перестройкой, хотят вредить СССР…» Такая вот статейка в центральной прессе. Я, однако, упираюсь и не еду.
– А потом что?
Была нашумевшая демонстрация отказников у Телецентра. Я им помогал, просил прийти иностранных журналистов. КГБ явно подготовился. Через несколько минут появляются демонстранты, несколько десятков молодых ребят. Стоят компактной группой с плакатами «Отпустите нас в Израиль!». Иностранные журналисты снимают. Милиционеры набрасываются на толпу, рассекают демонстрантов, тащат в автобусы. Начинается потасовка, люди падают. Шум. Ребята кричат: «Йосеф, смотри, что тут делается!» Я не выдерживаю, обращаюсь к журналистам: «Вы видите! Говорят – перестройка, гласность и тому подобное. А что происходит? Разгон мирной демонстрации тех, кто требует выездной визы. Люди хотят к себе на Родину!»
Через несколько дней, уже в ноябре, в программе Центрального телевидения «Позиция» ведущий Генрих Боровик говорит о главных событиях недели. И вдруг заявляет: «Знаете, у нас тоже есть люди, которые пытаются ставить палки в колеса, некто Бегун. Он организовал демонстрацию. Он был осужден советским судом, его помиловали, дали разрешение на выезд в Израиль. А он не уезжает, потому что зарубежные сионистские круги дали ему указание, чтобы он оставался здесь и вредил нашей перестройке». Дальше показывают сюжет с демонстрацией: «Видите-видите, он сам нарочно падает! Кричит». Двадцать минут шел этот сюжет, сохранилась запись фонограммы.
Я был возмущен, обратился в суд… Потом прошел декабрь и подошел январь. Кончались мои полгода, и 20 января 1988 года я уехал. Первым, кто меня пригласил в США, был Хабад. Там меня подвели к Ребе.
– Вы беседовали?
Недолго, по-русски. Я не помню точно, что я говорил, что-то вроде того, что сейчас – подъем, возрождение и т. д. И Ребе вдруг запел: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц!»
– Ты общался и общаешься с огромным количеством людей. Какое качество наиболее важно для тебя в людях, с которыми ты общаешься?
Да, я общаюсь со многими, я общительный. Я даже говорил, что самое тяжелое в тюрьме – это отсутствие человеческого общения. Об этом писал Экзюпери, который после авиакатастрофы оказался один в пустыне Сахаре: «Высшее наслаждение – это человеческое общение».
– Самое важное качество в человеке для тебя?
Честность, порядочность, интеллигентность.
– Ты упомянул, что рассказал Ребе о том, что в России идет возрождение. Ты действительно считаешь, что в России возрождение?
Во-первых, явление надо смотреть в процессе. И все познается в сравнении. Конечно, тогда было возрождение. Евреи очнулись от какого-то летаргического сна.
– Пробуждение и возрождение – разные вещи. Возрождение – это возврат к тому, что было.
В религии?
– Не обязательно. До 1917 года была и культурная, и светская жизнь.
Ну если так? Они ж все-таки не добились окончательной ассимиляции. Многих ассимилировали, но не всех, и что-то оставалось.
– Среди тех, кто способствовал тому, чтобы у них это не получилось, был ты.
Думаю, что еврейское движение 60-80-х – очень способствовало тому, чтобы этого не случилось.
