Давид и Авраам Бриль: «Мы решили,что по субботам больше не будем работать с Макаром»

– Что у вас за фамилия такая необычная?

Давид: Это аббревиатура: Бен Рабби Иегуда Лейб (в переводе с ивр. «сын рабби Иегуды-Лейба»). Предки, как выяснилось, из Голландии. 

Авраам: В детстве нас часто дразнили: Бриль – гриль. А в одном журнале нас назвали «братья Киль». 

– Вы – коренные москвичи. Правильно?

Авраам: В четвертом поколении, а предки – из Гомеля. Мы жили на Беговой, в элитном доме художников и композиторов. В школу пошли, сразу не понравилось. Страшная ситуация, драки, мат-перемат, и это ровно 8 лет продлилось. Катастрофа. Хотя это была английская спецшкола, считалась элитной. 

К седьмому классу мы поняли, чем хотим заниматься, и поступили в музыкальную школу. Родители не хотели, никто не хотел, кроме нас. В общеобразовательной школе, тем временем, у нас были сплошные двойки-тройки. Нам надо было реабилитироваться. Два  кларнета, маленький барабанчик, на любом празднике в актовом зале выступали. Производили фурор.

Давид: Вместо пионерских песен, «Орленок, орленок, взлети выше солнца», мы играли блюз. Потом мы вышли из тюрьмы, пардон, из школы. Откинулись. И аккуратненько вошли в Гнесинское училище, сдав все на «пятерки». Там началась настоящая жизнь. Во-первых, не было ровесников. Всем по 20-25 лет. А мы молокососы, нам 15-16. Отец просто случайно – он был завкафедрой – проходил мимо кабинета, где мы экзамен сдавали: «Ой, кто это там играет, по-моему, неплохо». Потом – «Можно тебя на минуточку к себе в кабинет?» Он любил субординацию. Я захожу. «Значит, дело в том, что я хочу создать новый ансамбль, прямо сейчас. И он будет называться «Игорь Бриль и New Generation». Вы как»? Отвечаю: «Мы согласны, только репертуар наш». 

Авраам: Уже тогда мы борзели.

Давид: Мы действительно дали ему наш репертуар, ему понравилось. Папа внедрил туда несколько своих вещей. И мы стали играть.

– Удобно, наверное, концертировать с собственным отцом?

Авраам: Папа, когда мы вступили в «Игорь Бриль и New Generation», говорил: «Будете играть, как я хочу, потому что я лидер. Понятно?!» И получалось так, что он мог спокойно задержать нам зарплату за концерт. Ритмсекции отдать при нас, барабанщик, басист – ровесники наши, а нам – воспитательный процесс. «А что вы все деньги да деньги? Искусство не нужно никому? В доме вы не у меня живете? Они там, в общежитии, а вы?» 

Давид: Ансамбль был создан в 1990 году, а лет через семь мы превратились в партнеров. Учебный процесс этот гребаный потихонечку закончился.

– Какие-нибудь истории того периода расскажете? 

Давид: Первые наши гастроли – 1987 год, Северная Корея, Пхеньян и так далее.

Авраам: Нам сказали: «Ребята, вы хотите крутые саксофоны? в Северной Корее их много, а знаете, чего нет? Фотобумаги!» Ну, мы фотобумагу могли хоть целый чемодан привезти. Советское время, веришь всему. Туда приехали, поселили в хороший отель пятизвездочный. Играли концерт, замечательно. И тут такой человек, небезызвестный Кузьмин, вокалист…

– Владимир?

Давид: Володя. Ему там надоело. Он сказал: я в Москву хочу. И на него поменяли весь оркестр. Он уехал в Москву, и нас оставили на месяц без права переписки. Родители не знали, что с нами случилось и где мы. Без еды. Один раз в день – капуста с перцем.

Авраам: Дело в том, что мы должны были быть на этих гастролях неделю. Биг-бэнд, оркестр, огромный всемирный Фестиваль молодежи и студентов. Фестиваль длился месяц, нам дали суточные на неделю. 

Давид: Кузьмин уехал, а наш оркестр оставили. Дирижеру, видимо, что-то заплатили, а нам – нет. И мы целый месяц давали четыре концерта бесплатных в день. 

Авраам: И ели капусту с перцем. Потом волосы выпадали.

– То есть с Кузьминым вы больше не общаетесь?

Авраам: А мы и тогда не общались. (Смеются.) 

Давид: Индонезия, 1990 год. Совсем молокосня, нам по 19 лет. Третьи гастроли за кордон. Там от нищеты до дикой роскоши – один шаг. Нас поселили в шикарные хилтоны, приходит официант, как в кино. «Вот этот бифштекс…»  – «Вам какой прожарки?» –  «Какой?! Жареной!» Басист вообще английского не знал: «Ребята, придите ко мне, пожалуйста. Я в меню перечеркнул все, и мне принесли три завтрака».

С нами выступал барабанщик, он сейчас у Бутмана играет, Эдуард Зизак, очень известный в Москве и не только. Он тогда тоже был молоденький. И он в порыве чего-то сказал: «Надо ехать отсюда, у меня там в Израиле…» А к нам был приставлен чувак от местного КГБ, который прикинулся фотографом. И вот этот индонезийский гэбэшник замечает: «У вас же такие перемены в стране, перестройка!» Зизак отвечает: «Драпать надо, ну ее, эту перестройку».

На следующий день приходят от нашего посольства и говорят: «Ребята, тур закончен. Все». И нас таки депортировали, мы сели в «Боинг». Когда проезжали уже на такси из Шереметьево, видим – очереди, дикие очереди за хлебом. И слякоть.

– Девяностые, можно ехать куда угодно. Гормоны, молодость. Чем вы занимались тогда?

Давид: Ансамблем. И в Израиль хотели валить все вместе.

Авраам: У папашки приятель там был, который уехал первый. Мы стали учить иврит. Уже сочинения могли даже писать. К сожалению, мы не возобновили, сейчас очень хотим это сделать. Отцу 48 лет тогда было, сейчас – 73.

Давид: Ему обещали работу – преподавание в консерватории в Иерусалиме. 

Авраам: А что касается нашей жизни, мы свои проекты, пластинки стали творить какие-то. Перед тобой сидят два авантюриста. Первые проекты были авантюрными безумно.

– Как вообще рождаются у музыкантов проекты? 

Авраам: Приходит в голову какая-то идея. Для того чтобы эта идея продолжила свое существование, нужно всем пообещать – прохожим, бывшему преподавателю по математике, которого случайно встретил в метро, – что у меня такой-то проект, представляете. Всем-всем-всем растрындеть про неосуществимый проект, и потом тебе уже нечего будет делать, как его делать. 

И потом выстраиваются идеи. Телевизор вот смотришь. Пьера Ришара. Понимаешь, что когда-нибудь было бы неплохо привезти Пьера Ришара в Москву. Я сразу забыл об этой идее, потому что она неосуществима. Но мы для того тут и родились, чтоб сказку сделать Брилью, понимаешь?

– Название для интервью прекрасное!

Авраам: Моя идея, мне и авторские. Тогда на СТС работал Иван Каравасов. Я ему предложил: «Слушай, мужик, давай сделаем два портрета – семья Бриль и семья Ришар, у него дети джазмены». Он: «Интересная мысль, но денег нет. Мы можем снять, но сами думайте, как его привозить». На ту беду лиса близёхонько бежала, какие-то два мужика открывают пафоснейший джаз-клуб, под армянской мафией, которая держит это огромное здание.

Давид: Назывался он «Кутузов Hall».

Авраам: Армяне держали тогда казино, было модно. И предлагают эти два авантюриста нам, то есть другим двум авантюристам, принять участие в создании самого лучшего джаз-клуба в мире. Они нам говорят: вы профессионалы, вы можете это сделать. Под это дело мы рассказываем, что у нас есть Пьер Ришар, раскрутить хотите? Получилось! 

Приезжает Пьер Ришар со своими детьми. Билборды везде! Единственное, что Пьер Ришар не вышел на сцену. Точнее, вышел, сказал два слова и сел обратно за столик. А дети отдувались по полной программе. 25 штук евро – гонорар Пьера Ришара, плюс на 5 тысяч евро они с детьми наели черной икры в этом «Кутузов Hall». Мы отдувались перед публикой: вот это – дети Пьера Ришара, вот Игорь Бриль, наш отец, это мы, вот джаз, и мы удостаиваемся чести…

Давид: Потом в «Кутузов Hall» пошли нормальные проекты с Филиппенко, с Шендеровичем.

Авраам: А потом мы познакомились с Макаревичем, и пошло-поехало.

– Ну что, молодцы. Так вы стали еще и продюсерами.

Авраам: Ты понимаешь, Пьер Ришар – это очень легкая муха, которая попала в наши сети. Вот тебя, Шломо, развести сложнее.

– На что?

Авраам: Хотя бы на 20 тысяч рублей каждому.

– Скажите спасибо, что вы мне не платите. А следующий проект?

Авраам: Следующий проект был с Шендеровичем. Дело в том, что у нас был уже опыт с Александром Филиппенко, вот этот спектакль, который мы сделали. Джаз и чтение чего-то там. Филиппенко читал там Жванецкого, Довлатова. У нас были отдельные сольные номера. Это была выстроенная драматургия, так же как и с Шендеровичем.

Давид: Драматургия-спектакль. Мы сделали спектакль в лицах. Потом была Америка, приходит уважаемая публика на концерт. И я прислушиваюсь ухом, что говорят в фойе зрители. Какая-то бруклинская бабушка говорит своему Хаиму: «Ну, я не понимаю, что там! Шендерович – да. А тут Брили какие-то». После концерта примерно такой же диалог: «Я так восхитилась музыкой, но зачем там этот Шендерович?» 

Авраам: А к соблюдению субботы мы пришли как раз через Андрея Вадимовича Макаревича.

– Да ну!

Авраам: Мы поехали с Макаром в США. Идиш-джаз. А мы в цицитах, белые рубашки у нас, шляпы, мы хорошо выглядим. Единственное, что мы не соблюдали еще, – это соблюдение субботы. Заработки-то по субботам основные.

Дочка Левона Оганезова продюсировала эти гастроли. Мы сели только в автобус, успех, цветы, разгоряченные после концерта. Она подходит к Макару и говорит: «Вы знаете, Андрей Вадимович, уважаемые люди интересуются – в этом ансамбле есть как минимум два человека, которые, наверное, хасиды. Но они выступали в пятницу вечером». А концерт этот с пятницы на субботу был еще и очень плохим. Скандал с Тимуром, с менеджером нашим, директором. Даже где-то мне было плохо на этом концерте. Приехали в Москву, пошли в какой-то паб ирландский, взяли по темному элю вкусненькому.

Давид: Не сразу, прошел месяцок где-то. И мой брат говорит: давай позвоним Тимуру и скажем, что по шаббатам больше работать не будем. 

Авраам: Сперва я пропотел, и мне стало плохо. Только я сказал ему – ты звони. Он говорит – ты звони. Ты, ты, ты, ты. Потом еще раз пиво. Потому что я звоню по всем делам всегда. Звоню, эль-то бродит, бравада пошла: «Привет, как дела? Слушай, у нас тут вопрос один, его как-то надо решать. Мы по субботам больше не будем работать с Макаром». 

Давид: И тот нанял другого саксофониста вместо нас двоих. 

Авраам: Потом я позвонил Макаревичу: «Без обид, ничего личного, мы просто должны… ничего личного…» Макар не отступал: «А вы можете более нормального раввина спросить? Я уверен, что Всевышний не будет расстроен, если вы Его будете прославлять за инструментами музыкой». 

– А как у вас в детстве было в плане религии?

Авраам: Папа ни к какой конфессии не относился. А Матильда Григорьевна ходила в церковь петь. И нас крестили.

– Бабушка?

Авраам: Наша бабушка по материнской линии. Но мы ее никогда не называли бабушкой. Муся. Муся Григорьевна. Дело в том, что у нас было детство такое, интересное. Мой родной брат поострил ножичком.

– Пырнул?

Авраам: Да. Четыре сантиметра вошло так ровненько. Тот человек, которого брат пырнул, был очень серьезный и замазан с фарцой. Мы оба должны были сесть лет на семь. Мне три года за соучастие давали. 

– Сколько вам было тогда?

Авраам: 13 лет, мы не подлежали уголовной ответственности. Было бы СПТУ. Грозило. И бабушка повела нас в церковь. Там был батюшка некий, очень интеллигентный человек. Отец Николай. Мы ему покаялись. И, кстати, мы тогда еще и подворовывали. Ужас. И он сказал: «Ребята, у вас стеклышко. Оно замутненное. Протирайте иногда». 

Отец Николай показал нам, что есть Всевышний, который спас нас от тюряги. Вот тогда появилась вера. А потом нам исполнилось по 17 лет. Приятель, который живет сейчас в Иерусалиме, привел нас в Марьину Рощу, где рядом синагога, на шаббат. Сели. Винегретик, водочка. Давид Абрамович, помню, отличился. Взял водочку – и в чаек. Провели неплохо время. И потом забыли, где мы были. 

Давид: Мы в детстве снимали в Прибалтике конуру, под Ригой, у Абрама Цейтлина. Там была мишпаха огромная, и наша огромная семья с прабабушками. Я вспомнил все моментально. И понял. Потом стал брата приглашать, чтобы он пришел. Потом 8 лет назад пришел к бриту. Я ему говорю: «Слушай, Саша, я хочу обрезание сделать. Ты согласен?» – «А я с тобой пойду, чтобы тебе страшно не было». И тоже сделал тогда. И Танхум Бусин тогда говорил: «Не тяните с этим. Сделайте сразу под одну бутылку у Шаи, одновременно». В общем, убедительно. Как мне говорили, обрезаться проще, чем от Бусина убежать. 

– А с Макаревичем вы как познакомились?

Авраам: Наша двоюродная бабушка Хая Лейбовна Гурвич, по материнской линии, являлась врачом-бактериологом. Мама Макаревича работала с ней в одной лаборатории. Поэтому в детстве, когда я слышал разговор нашей Хаи Лейбовны, был примерно такой текст: «Да-да, да-да, чё действительно так? Андрюшенька патлы носит? Ах плохо, очень плохо». Откуда я знал, что наша пратетя говорит с мамой Андрея Макаревича? 

Давид: Пришли мы в «Jazz Town», прекрасный клуб на Таганке. 

Авраам: У нас был неплохой прожект, мы пригласили американцев известных, а до этого мы познакомились с Макаром именно в этом «Jazz Town». Сказали: «Андрей, приходи на концерт». И он таки пришел. Очень восхитился. Завязался проект. И он взял нас в эту свою джазовую трансформацию. А потом стукнул кулаком по столу, потому что многие были против, что бабки будут тратиться лишние: «Я настаиваю – чтобы Брили были». 

– Вы часто исполняете еврейскую музыку. Как бы вы охарактеризовали этот жанр?

Давид: Сразу отвечаю, на своих концертах – это не еврейская музыка, это была пародия на еврейскую музыку. Когда меня приглашают играть еврейскую музыку, особенно нигуны, это совсем другой репертуар. У меня ансамбль есть, который называется «Тода раба» (в переводе с ивр. «Большое спасибо»). Как-то раз раввин Лазар вызвал меня и сказал: «Давай пой хасидское». И я вспомнил, самое любимое, с чего я начинал, под номером 9, до сих пор помню, нигун. (Напевает.) Ай-яй-яй-яй, да-ада-да.

Есть эти темы, есть другие темы. Я научился на разных посиделках. Либо свадьбы, либо бар-мицвы, либо на вход гостей. Я знаю весь репертуар, чтобы завести народ.

– А где бы вы жить хотели? В идеале.

Давид: Дай Б-г, чтобы мы встретили Машиаха и не умирали. В Израиле.

Авраам: Но для нашей профессии – это «до свидания». Жить с нашей профессией в Израиле невозможно.

Давид: Кроме Лени Пташки, который нас сейчас вызывает на свой международный фестиваль.

Авраам: Россия – большая страна. Много людей. Мы здесь родились, нам попроще будет. Несмотря на все сложности соблюдения. Про еврейство – с Б-жьей помощью получается так, что мы приходим к каким-то серьезным вещам. И в связи с тем, что приходим, с Б-жьей помощью обязательно, к серьезным вещам, появляются интересные люди, которые могут либо взять информацию от нас, либо дать ее нам. 

– Что это означает в практическом смысле?

Давид: Чудесных историй много, но не все расскажешь. Как-то пошел я в микву, и навстречу мне Михоэль Мишуловин встречается. Спрашивает: «Ты куда?» Я отвечаю: «В  микву иду». Он говорит (и еще пальчиком так машет в воздухе): «Миква – это самое главное». Я пошел. Там чувачок в микве, по-моему, какой-то горский парень. Пару слов – как ты, как ты. Вышел. Поехал на концерт. Отыграл. Жену пригласил на концерт. Поздний, очень поздний концерт был. И мы там еще посидели. Заказали такси. 

А мы не в Москве живем. Таксист – странный парень оказался. Едем. Доехали после Москвы до какого-то пустыря, леса. Там во Фрязино надо проехать. И вдруг – какой-то неадекват у таксиста, что-то ему не понравилось. Резко заворачивает, говорит: «Вы мне не нравитесь». Я говорю: «Тормози, и мы выходим». Он уезжает. Пустырь. 

Авраам: Мой брат так психанул, что не обратил внимания, где вышел. Пустырь, какой-то жутковатый ресторан.

Давид: Заходим туда, там дико. Говорю – идем обратно на трассу, будем попутки ловить. А я после миквы забыл заправить цицит. Тут машина тормозит, и чуть-чуть нас срезает. Заглядываю в окошко, смотрю – лицо знакомое. И такой голос: «Вы еврей?»

Авраам: На пустыре. По дороге к Фрязино.

Давид: А он цицит увидел. Мне показалось лицо знакомым. 

Авраам: В микве днем они были.

Давид: Оказался тот парень, мы с женой сели, и он нас бесплатно довез домой. И еще сказал нам спасибо. 

– Соблюдение шаббата в профессиональной жизни не мешает? 

Авраам: У меня не прибавилось денег, но я не понимаю евреев, которые не имеют страха перед Всевышним, заповедовавшим шаббат. Это ж не Путин и не Трамп, а сам Всевышний заповедовал. 

– Искушений не было?

Авраам: Миллион! И мы поддавались. И все эти деньги ушли. Как Авраам Лившиц, наш раввин, сказал: на адвокатов, на врачей, в никуда. И они действительно уходили в никуда. Лучше, чтобы их не было тогда. 

Деньги появляются неожиданно. Всевышний очень милостив, и очень чуток к просьбам. Мы не зависимы от людей, мы зависимы от закона. Наш постулат с братом – не будь зависим от людей, ни при каких обстоятельствах, даже если это самый-самый край. Мы, с Б-жьей помощью, надеюсь, прошли уже это испытание. 

– Как родители отнеслись ко всем этим вашим трансформациям?

Авраам: Родители не очень знают, что происходит на самом деле. Когда приходим к ним, мы прикидываемся детьми. Они не знаю, кто мы такие. Они не знают, что стоит за нашими испытаниями. Им удобно почувствовать себя родителями. Мы прикидываемся абсолютными валенками, шутим глупо, они хотят шутить над нами. И мы даем им эту возможность. 

– Зачем?

Авраам: Потому что мы бережем своих родителей.

– Вы оба постоянно говорите «мы». Вы действительно так дружны?

Авраам: У нас есть фотография одна в альбоме. Нам лет по 12, и мы с ненавистью друг на друга смотрим. С точки зрения сантиментов, фотограф заставил нас обняться и посмотреть друг на друга. Это была катастрофа. Жуткий пафос. Мы не можем обниматься и друг на друга смотреть с улыбкой. Потому что это как плохое кино. А у нас с Давидом хорошее кино. 

– Давид, а как вы охарактеризуете своего брата?

Давид: Полный придурок.

– Нет, ну это ж в журнал пойдет. Надо красиво.

Давид: Я хочу сказать, что мой брат абсолютно честен, мужественен, и в нем абсолютное мужское начало заложено именно с детства. Ему как раз не хватало моего умения быть более гибким, более внимательным к людям. Всевышний так пошутил, чтобы мы были именно вместе. Одному одно, другому другое. 

Авраам: Давид – очень легкий человек в общении. Вы придете к нему в гости домой, вы увидите, как он и его жена готовят стол вместе, это просто фейерверк, вам будет потрясающе. Там полно детей, это уютные люди. Я могу сказать, что мой брат обладает удивительным качеством. Он говорит искренне перед любым человеком. Он привлекает людей именно не говорливостью, а искренностью высказывания своих мыслей, независимо от того, кто перед ним сидит. Вот и все, что я хотел сказать.