Марк Розовский: «Звезды нужны публике, а мне нужны мастера»

— Как вы планируете отметить круглую дату?

3 апреля в день своего рождения на сцене театра «У Никитских ворот» мы сыграем спектакль «Папа. Мама. Я и Сталин» по одноименной книге, которая вышла у меня несколько лет тому назад. Речь там идет о том, что сталинщина затронула всех. И тех, кто не был за колючей проволокой в лагере, не стоял под расстрельными винтовками. Сталин исчез, а сталинщина осталась. Страна по сей день находится под этим угрюмым покровом.

— На телевидении вам приходилось полемизировать на эту тему с небезызвестным Александром Прохановым. Почему аудитория предпочла верить ему, а не вам?

Это была подстава. Я пришел на шоу и узнал, с кем придется дискутировать, за два часа до записи. Против меня был выставлен ультрапатриот-сталинист, который лжет с утра до ночи и с ночи до утра. Я шел с открытым сердцем и хотел донести свою правду. Но когда камеры включились, аудитория увидела Проханова и какого-то еврейчика. Я воспринимался как чужой, и все забыли о том, что я сделал для русской культуры, для русского языка, пьесы каких авторов поставил.

Когда я оказался за кулисами этой передачи, я видел, как сидевшие за мониторами люди крутили кнопки. Цифры на экране мелькали еще до начала передачи. Так что это шоу не есть признак умственной схватки. Это понты.

— Давайте поговорим про вашу семью. Кем были ваши мама и папа?

Вот придете на спектакль, и там я расскажу про папу. Мои родители были абсолютными продуктами эпохи: мама — пионервожатая, комсомолка, папа тоже был в комсомоле. Они окончили Московский инженерно-строительный институт и уехали в Петропавловск на Камчатске строить социализм. И там у них родился я.

Я родился 3 апреля, а 3 декабря за отцом пришли. Поступил донос: папа вредил стахановскому движению, намеренно не платил премии. Но стройка не финансировалась, и отец объяснял это следователю. Но его определили во вредители, несмотря на то, что на стройке он пахал с утра до ночи. Потом его обвинили в том, что он был членом подпольной правотроцкистской организации. Вместе с начальником стройки и другими инженерами. 40 его коллег арестовали, погрузили на баржу и вывезли в открытое море. Там они поднялись в 5 утра и стали петь «Интернационал». Их расстреляли без суда и следствия и побросали в воду. Вот вам готовая картинка из фильма. Адовая картинка! Никто не снял, к сожалению. Картинка эпохи. Проханова бы туда. 

— Вы знаете подробности дела?

Мой отец по-русски говорил лучше, чем следователь, который его избивал. Выдержал все пытки и ничего не подписал. Я читал материалы дела. Была такая программа — «Возвращенные имена». Во главе комиссии по расследованию репрессий стоял Александр Николаевич Яковлев, светлая ему память. Дети репрессированных могли в рамках этой программы обратиться за получением документов, и мой друг-юрист отправил письмо в ФСБ Камчатки. 

Вскоре мне позвонили: «С вами говорят из ФСБ». Я чуть не упал от ужаса. Но оказалось, что дело моего отца получено, я могу прийти и ознакомиться. Два месяца я ходил в архив, как на работу. Были страницы, залепленные сургучом. Я поинтересовался у архивиста, что это значит, и он гениально ответил: «Это касается третьих лиц». И тут я понял, что речь идет о доносах. В контексте других документов перечислялись имена доносчиков. Возле каждого карандашиком было помечено: ВМН — высшая мера наказания. Но я этих людей простил. 

— Вы пытались оправдать их действия?

Они спасали свою шкуру и сами стали жертвами. Дуболазов, следователь, который пытал моего отца, в 1939-м застрелился, потому что Берия уничтожал всех следователей, которые работали у Ежова. Как революция пожирает своих детей, так и сталинщина пожирала всех подряд, и сталинистов тоже. Никакой Проханов с его языком при Сталине бы не остался жив. 

— Правильно ли я предполагаю, что еврейская атмосфера в вашей семье присутствовала не особенно явно?

Мой отец не читал «Шма», и я тоже молитву «Маарив» не знаю. Но она во мне, понимаете? У моего отца Тора была, хотя он был комсомольцем. Вот это и есть дух, который передается от поколения к поколению. Генетическая передача духовной силы, которую нельзя руками пощупать и которая помогает выживанию. Еврейскому выживанию. Не надо идти напролом. Тот, кто так поступает, не выживает, а гибнет.

«Бабушка накрыла меня своим телом»

— Отца арестовали, вы остались с матерью. Как протекало детство?

Я пошел в школу во время войны, в 1944-м. Мне повезло. Школа была замечательная, учителя замечательные. Русскую литературу вела Лидия Герасимовна Бронштейн, маленькая еврейская женщина, которая преподавала феноменально.

— А до того вы уехали с Камчатки?

За мной бабушка приехала, когда мне был годик. День рождения я встречал как раз на пароходе. Мама осталась, она ж продолжала работать по контракту. Бабушка потом спасла меня, в буквальном смысле. Она накрыла меня своим телом, получила ранение в ногу во время бомбежки. Она меня вывозила, зная, что в противном случае меня ждет участь других еврейских детей, которых немцы бросали в колодцы живыми. 

— Все это время вы жили с бабушкой без родителей?

Потом мама приехала. Мы жили в коммунальной квартире, правда в центре Москвы, повезло. Петровка.

—  Как жилось еврейскому мальчику в то непростое время?

Как всем. Мама меня водила в еврейский театр, я видел Михоэлса. Понимаете? Папа у меня еврей, а мама наполовину русская, наполовину гречанка.

— Три древние крови.

Но я всегда чувствовал себя евреем, я и остаюсь евреем, и в школе я носил фамилию моего отца. Розовский — это фамилия человека, который был в фиктивном браке, спасая маму. Она боялась, что нас разъединят.

— Какие яркие воспоминания у вас остались от того времени? Какие-нибудь конкретные дни, даты.

А вот давайте посчитаем. Я родился в 1937-м. 5 марта 1953 года сдох вождь. 3 апреля, в день моего рождения, Лидию Тимашук лишают ордена Ленина. Ту самую доносчицу, с которой началось дело врачей. Я помню упоминавшееся в прессе слово «Джойнт». Наши евреи  подняли воротники, а носы спрятали под кепками и шляпами. 4 апреля я пошел получать паспорт.

«Я увидел моих личных идейных противников»

— Вы часто бываете в Израиле. Какие места вам понравились, где вы ощущаете себя как дома?

Мы ездим на курорт, как правило, но я бываю и в Тель-Авиве, и в Иерусалиме. И с театром мы ездили по всему Израилю. Там множество друзей, очень родных людей, которых я уважаю, с которыми мы общаемся и которые поразительно тонко чувствуют российскую жизнь. 

— Есть ли ощущение некой провинциальности этой страны, пресловутой местечковости?

Ну а где нет? Есть. Но есть ощущение и столичности тоже. Провинциальность — это не всегда плохо. Например, русская провинция имеет свою культуру, своих апологетов, своих мастеров. Очень многое в русской провинции я уважаю и люблю. Там есть кристально чистые люди, не зараженные московской богемой, они вне тусовки. А Израиль все равно передовая страна. Страна передовых технологий. 

Израиль меняется на глазах. Это страна удивительно мобильная, динамичная, развивающаяся. Здесь не то что завидки берут, а просто — самолет приземляется, и у меня поднимается настроение. Не так давно нас, театральных деятелей, пригласили в Израиль, показали множество театров. Знаете, что меня потрясло?

— Что же?

Так называемое левое крыло израильского театрального истеблишмента. Нам показали пару спектаклей, и у меня волосы дыбом встали. Я увидел моих личных идейных противников. Я увидел людей, для которых еврейская идея, если так можно выразиться, не является выстраданной. Абсолютная пятая колонна, которая вредит, вредит и еще раз вредит. Эти люди расщепляют нацию, отрицают существование Государства Израиль. После спектакля мы столкнулись нос к носу, и у нас даже возникло какое-то подобие полемики, но это был разговор с какими-то антиевреями.

— Какие ваши проекты на израильской сцене остались нереализованными?

У меня был спектакль «Майн кампф. Фарс». О Гитлере, гитлеризме и Холокосте. Играли блистательные актеры, в Москве спектакль прошел с колоссальным успехом. Эта пьеса Джорджа Табори, ученика Брехта, была одной из главных пьес Авиньонского фестиваля. Поверьте, качество было достаточно высоким. Но мне так и не удалось повезти этот спектакль в Израиль, потому что ответ был такой: «Мы не хотим это. Мы знаем это все, но мы не хотим. Нам это не нужно сегодня. Мы должны воспитывать другое поколение, по-другому чувствующее эту историю. Мы не согласимся с той жертвенностью, когда евреев вели к Бабьему Яру, и они шли на заклание, как рабы. Мы должны этому противостоять и воспитывать сильных евреев». Когда я пытался объяснить, что евреев вели якобы в баню, под страхом расстрела, меня не слушали.

«Ничего другого, кроме как писать и ставить пьесы, не умею»

— Как вы воспринимаете театр? Он стал частью вас, или же дом и работа являются разными по определению сферами?

Каждый день что-то придумывается, что-то сочиняется, за что-то происходит какая-то внутренняя борьба. Надо не терять волю к жизни. Она превращается в попытку художественно осмыслить, скажем, все то, о чем мы с вами говорим. В этом смысле театр — очень выгодное и очень интересное занятие, потому что я живу многими жизнями. Каждый спектакль — приключение во времени и пространстве, путешествие в выдуманный мир. Это игра. Но мне легко, я с игрой, я в игре постоянно. 

— Ваше основное образование получено на журфаке МГУ…

Я самоучка на самом деле. Но я все время учился. Учился у Алика Аксельрода, это мой покойный друг, он придумал КВН. Он был мне, можно сказать, вместо отца. Я учился у Товстоногова мастерству режиссуры, я ведь не учился в театральном училище. Меня когда-то не приняли в ГИТИС, а потом я стал там профессором.

Есть вещи, которые я пропустил в жизни и очень жалею об этом. Я не владею английским языком в той мере, в какой владеет мой сын. Сейчас он учится в Барселоне на английском языке, и еще он прекрасно владеет компьютером. Я этого не постиг в той мере, в которой это необходимо сегодня. Старенький уже стал. Но спектакли получаются такими, что на них ходит зритель. Для меня «Театр у Никитских ворот», который я создал 34 года тому назад из ничего, — это и есть родина.

— У вас самый большой репертуар в Москве, кажется? Около 35 спектаклей.

У нас их больше 40. Мы много работаем. Каждый день я что-то делаю: или репетицию провожу, или ставлю пьесы, или пишу. Но, собственно говоря, ничего в этом удивительного нет. То же самое делали Шекспир и Мольер для своих театров. У меня авторский театр. Без звезд первой величины. Я делаю это сознательно, потому что звезды нужны публике, а мне нужны мастера. Я ничего другого не умею делать в этой жизни, кроме как писать пьесы и ставить спектакли. Я ученик Товстоногова, следую его заветам. Основная концепция — живой академизм. Там нет места ни для халтуры, ни для псевдохудожественного авантюризма. 

Пуришкевич, глава «Черной сотни», якобы однажды сказал: «Почему нужно уничтожать всех евреев? Потому что в каждом из них потенциально живет великий русский писатель!» Так вот, перед вами сидит человек, который пытается в меру своих сил писать пьесы из российской жизни. И не только российской. Я недавно написал пьесу «Человек-волк», по следам Зигмунда Фрейда. Он излечил одного человека перед Второй мировой войной. Человека, который страдал от психоза и возомнил себя волком. 

— О чем получилась пьеса?

Я заинтересовался этой историей. Оказалось, что пациент Фрейда был русским эмигрантом, жил в Вене. У него была жена-еврейка, которая покончила с собой после аншлюса. Это стало документальной основой для пьесы. Я пытаюсь все эти перипетии как-то соединить. Этот человек-волк сошел с ума после того, как он узнал, что его жена — еврейка, она выдавала себя за испанку. И она включила газ, когда нацисты вошли в Вену. Сплетение мировых глобальных сил, фашизма, коммунизма. Они в схватке, а маленький тщедушный человечек, русский интеллигент, рафинированный человек, который  ни на что не претендовал, сошел с ума, потому что потерял жену, которую он безумно любил. 

Главный герой оказался в Вене после Гражданской войны. Он принадлежал к дворянам и к богатому роду, пытался сохранить русский язык. А потом история добралась до него и там. В 1945-м пришли советские войска, и он чуть не оказался в тюрьме. Таких судеб — тысячи тысяч. Таких историй, как мой отец пережил, миллионы! Но я это делаю не для саморекламы. Я выдвигаю историю как предмет для изучения и анализа. Исторического и всечеловеческого. Вот это моя миссия. 

— У вас есть внуки? 

Два внука уже давно есть. И в этом году еще внучка появилась.

— Поздравляю. Что вы пытаетесь передать им из своего опыта, накопленного с годами?

Я хотел бы, чтобы они знали правду. Обо мне, о своих предках. И, конечно, я хотел бы  предупредить их о тех ужасах, которые могут ожидать их в реальности. Мой внук Вениамин окончил еврейскую школу, очень по этой части образован. Также как и мой сын Семен, он тоже эту московскую школу прошел. Другой внук работает замдиректора музея фотографии у Свибловой. Это требует высокопрофессионального знания в соответствующей области. По-моему, хорошо работает. Венька сейчас учится на оператора, сын мой учится в Барселоне. А совсем маленькая внучка — дочка моей дочери, актрисы РАМТа, которая была в заложниках в «Норд-Осте». И, конечно, жена, директор моего театра. Вот моя семья.

— Остается только напроситься к вам как-нибудь на спектакль.

Не напроситься, приходите, это мое требование!