Валерий Сильвер: «Мама жаловалась, что некий Яша обзывает ее кремлевским попугаем»

Хоть и еврейка, а симпатичная

— 30 лет назад, уже в Израиле, мы с одноклассниками-репатриантами включали по вечерам коротковолновый приемник. Иногда в эфире звучали московские позывные, и голос на иврите произносил: «Таханат шалом ве-кидма». Что это было?

Радиостанция «Мир и прогресс» возникла в 1964 году в качестве ответной меры на вещание западных «голосов», таких как «Радио Свобода» и «Свободная Европа». Трансляции сначала велись на английском в расчете на американских солдат во Вьетнаме. Если не ошибаюсь, были и передачи на французском. Постепенно всё это обросло вещанием на испанском, а после Шестидневной войны появились и трансляции на Ближний Восток по-арабски, на идише и иврите.

В идишской службе работала бывшая жена Арона Вергелиса, редактора «Советиш геймланд», — Фаина Григорьевна Лазарева. Если не ошибаюсь, ее уволили из театра Михоэлса, и она пристроилась на радио, работая на технических должностях, чуть ли не звукооператором. У Лазаревой был красивый низкий голос, и ее назначили диктором. Когда «Мир и прогресс» начал вещать на иврите, туда пригласили мою маму Дицу Сильвер.

— Как она попала в Советский Союз?

Мама — коренная израильтянка, окончила Еврейский университет в Иерусалиме. Папа — репатриант из Вильнюса, инженер по образованию, окончил Московский энергетический институт. В Израиле он устроиться не смог, его дико мучила ностальгия, и он с семьей вернулся в СССР в 1958 году. Через два года к нему приехала невеста — моя мама с родителями, братом и собакой.

В Вильнюсе мама работала в биологическом институте при Академии наук, потом получила направление в аспирантуру в Москву, писала кандидатскую диссертацию у самого академика Николая Тимофеева-Ресовского, известного по роману Даниила Гранина «Зубр». Там она столкнулась с конфликтами между учеными, а также была потрясена тем, насколько советская генетика отставала от западной. И тут маме предложили работу на радио.

С одной стороны, к тому времени она прекрасно понимала, что происходит вокруг, и неприятно удивилась, когда ее попросили отказаться от израильского гражданства и взять советское. С другой стороны, мама была сторонником коммунистической идеологии, выступала против оккупации арабских территорий. Она верила в идеалы социализма, мира и справедливости. Радиостанция на иврите стала для нее этаким оазисом, способом поддерживать связь с родиной. Осенью 1967 года началось вещание, и мы переехали в Москву.

— Наверное, рядовые советские евреи, настроенные на отъезд в Израиль, воспринимали вашу семью неоднозначно?

В Вильнюсе маме было тяжело. Она рассказывала, как гуляла со мной, трехлетним, я вырвался, мама стала звать меня на иврите. Подошла женщина: «Ой, как здорово! Вы говорите с ребенком на лошн койдеш?» («святой язык» на иврите). Мама ответила утвердительно. Собеседница услышала акцент в русском, задумалась на пару секунд: «А… так вы из этой семьи?!» Плюнула и перешла на другую сторону улицы.

Были и обратные ситуации. Мы с мамой приезжали в дом отдыха, и, услышав зарубежный прононс, все сразу интересовались, кто она и откуда. «Я еврейка». — «Что вы говорите, такая симпатичная! Никогда бы не подумал!»

Я недавно списался через интернет с одноклассниками, один из них тут же среагировал: «А, Валера! Конечно, помню! Я жил напротив вашего дома и видел в окно карту Израиля на стене». В детстве я воспринимал это как данность: у нас карта на стене, мы знаем иврит, но есть люди, которые хотят учить иврит, чтобы уехать, а из Советского Союза не нужно уезжать, надо искать себя здесь.

Восемь саженцев авокадо

— В детстве вы осознавали, что отличаетесь от 99,9 % сверстников?

Не особенно. Аутсайдером я себя не чувствовал, в Вильнюсе было смешение языков: этот говорит по-польски, тот на литовском. Да, мама иностранка. Ну так она еще и рыжеволосая, это тоже редкость. А я левша, но непереученный, мама не дала переучить. Папа вспоминал, как я в детстве сводил с ума водителей троллейбусов и автобусов: подходил, спрашивал, как дела, и выкладывал всё о себе и своей семье.

Дома были израильские детские книги — «Ган-гани» и другие. Родители между собой разговаривали на иврите, папа родился в 1933 году, успел поучиться в вильнюсском хедере и грамматику знал лучше меня. Нянчили меня не сильно, папа вместо колыбельных пел «Там вдали, за рекой». Свою комнату я должен был убирать сам. Мама очень много рассказывала про Израиль, про кафе, где можно заказать чашечку кофе и сидеть целый день. Свободного времени у нее практически не было. Неформальные контакты с еврейским государством по линии Международного отдела ЦК КПСС шли через моих родителей — они сопровождали приезжающие в Советский Союз делегации.

Все, кто ехал из Израиля с визитом в СССР, знали, что в Москве есть Дица и Лёва, привозили книжки, пластинки, кофе, авокадо и хумус в порошке. Дедушка меня учил: косточку авокадо надо посадить на три-четыре спички и поставить в бутылку. Она потом пускает корни и дает росток. У дедушки в Тель-Авиве росло дерево авокадо. В 1992 году, на момент нашего отъезда, в гостиной было восемь высоких саженцев.

— Идиллия.

Были разные моменты. Несмотря на идеалы интернационализма, представителей Израиля на международных форумах держали в отдалении от других ближневосточных соседей. Когда в 1985 году на Фестиваль молодежи и студентов приехала израильская делегация, нам показали людей в песочного цвета костюмах: «Они будут вас охранять». Еще в детстве я пытался понять — от кого? Объяснение было таким: есть люди, которые не понимают, что Израиль не только агрессор. Дружественные арабы бывают не только коммунистами, но и националистами. В университете я столкнулся с израильскими арабами, они выпускали стенгазету. На арабском, разумеется. Я спросил: «А почему не на иврите?» Они многозначительно посмотрели: «Ты, пожалуйста, больше не спрашивай и не мешай».

В Москве первые годы мне было очень трудно. Вокруг Ивановы-Петровы, а мы Лейбошицы (по папе). Говорю: «Мама, надо поменять фамилию». — «И какую ты хочешь?» — «Например, Огурцов». Мама удивилась: «Давай уж сразу становись Ивановым. Почему ты хочешь это сделать? Тебя обзывают?» Я помотал головой. Мама протянула руку: «Почему вы хотите быть как все?! Посмотри, на одной руке все пальцы разные!»

— Кто входил в круг сотрудников радиостанции?

Изначально там работал Эдуард (Авигдор) Левит, потом его по каким-то причинам уволили. Мама привлекла брата, сама она была диктором-переводчиком, а папа — редактором. Он также писал статьи. У папы с мамой было преимущество: они пользовались израильскими источниками, выписывали газету «Едиот ахронот» и журнал «А-олам а-зе», которые приходили на абонементный ящик на Главпочтамте.

Папа как мог оберегал нас от советской специфики. Очень страдал, когда надо было устроить маминого папу, дедушку Шалома, на работу, а у него не получалось. С одной стороны, брать иностранца на авторемонтный завод не хотели, с другой — дедушке трудно было понять советскую специфику производства: отчеты о выполнении плана были важнее реального состояния машин.

При всём этом антисоветчиком папа не был. Он мыслил так: в Советском Союзе надо вести себя нормально, и тогда тебе ничего не будет, несмотря на определенную уникальность происхождения. Всё это время в нашем доме присутствовал Израиль: сравнения «а в Израиле вот так, а в Израиле эдак» звучали постоянно.

— В Израиле слушали трансляции «Шалом ве-кидма»?

Не особенно. Мешков с письмами радиослушателей не было, хотя я помню, как мама жаловалась папе: «Опять этот Яша обзывается, написал, что я кремлевский попугай. Когда же он успокоится?» У мамы в Израиле было много родственников со стороны отца, они периодически включали радиоприемник: «Тихо, сейчас слушаем Дицу». Родственники заранее условились о кодовых словах, не знаю точно подробностей.

В 1991 году я уже работал в Еврейском агентстве «Сохнут». С первым начальником, Шмуэлем Бен-Цви, мы были братьями по крови во всех отношениях — он родом из Вильнюса, был журналистом русской службы «Голоса Израиля». Как-то раз Шмуэль привел меня в посольство Израиля, там стоит крепко сбитый дядечка, по виду крупный начальник. Смотрит на меня: «Ты сын Дицы? Какая семья, какая история жизни!» — и лезет с объятиями. Я в некотором недоумении спрашиваю, как его зовут. Начальник представляется: «Яша Казаков-Кедми».

Шалом, Митя

— С какого момента вы стали профессионально использовать иврит?

После девятого класса я тоже захотел работать с иностранными делегациями. Маме хватило ума не объяснять мне, что на такую работу берут с 18 лет. От юного нахала надо было как-то отбиться, и в Комитете молодежных организаций СССР (КМО) предложили проверить знание языка. Экзаменовать меня должен был Андрей, мамин ученик. Мама предупредила: «Ты только не спорь, не поправляй его иврит». Я пришел, он задает вопросы, я отвечаю и вижу, что Андрей не понимает моих ответов. Меня, естественно, не взяли.

Только после первого курса МГУ я начал работать переводчиком в лагере «Артек». Туда каждый год приезжали, в интерпретации вожатых, «симпатичные ребята из Израиля», члены местного комсомола. На иврите эта структура называется «Брит а-ноар а-коммунисти», сокращенно — БАНКИ, и в пионерлагере думали, что это дети банковских служащих.

В 1979-м я окончил школу, поступал в вуз и не поступил. Я был наивным, хотел учиться в Институте стран Азии и Африки, и мама попросила одного из своих кураторов поговорить со мной. Тот поманил в коридор и понизил голос: «Ты ж понимаешь, что тебя не примут?» А я искренне не понимал почему.

— Потому что «пятый пункт».

Как мамины подруги потом рассказывали, она пыталась открыть мне глаза на происходящее. Однажды сказала: «Сегодня Симхат-Тора, пойди посмотри, что происходит в синагоге». Прихожу на «горку» — вся улица Архипова запружена, полно ребят из школы: «А ты почему здесь?» — «Нет, это ты почему здесь?» Я столкнулся с еврейскими западными активистами, которые знали и иврит, и английский. Распахивали плащ — там карманы, набитые запрещенными книгами: «Хочешь почитать?» Мама несколько раз пыталась объяснить в ЦК, что «горка» — это чисто культурное явление, люди в саму синагогу не заходят, это-де не опиум для народа.

К тому времени родители развелись, меня не приняли в университет, веселуха. Мама говорит: «Всё, история закончилась, едем домой». Я запаниковал: «А вдруг тебя арестуют?» Как это так, в школе будут говорить: «Валера-де уехал, как другие евреи! Мы же всё-таки не такие, нам и здесь хорошо». Мама предложила: «Ну хоть съездим в гости, посмотришь». Пошла в ЦК, ей говорят: «Дица Шаломовна, с вами нет никаких проблем, можем прямо сейчас выдать загранпаспорт. А вот сыну, извините, нет. Он призывного возраста». А у меня в глубоком детстве были проблемы с сердцем, в военном билете написано: не годен, не подлежит переосвидетельствованию. Мама с поджатым хвостом вернулась домой. При этом, когда я заглянул в бывшую школу, там удивились: «Ты-то почему еще не уехал?» Иди объясни им всем.

— Вашей маме так и не удалось увидеть Израиль? 

В 1982 году маме, которая к тому времени была неизлечимо больна, разрешили навестить родственников. Фактически она поехала в Израиль прощаться. Вернулась и через несколько дней, 3 ноября, умерла. Папа скончался полгода спустя.

— На радиостанцию «Мир и прогресс» вас пригласили, как и ваших родителей?

Когда я окончил истфак МГУ, на который попал благодаря нечеловеческим усилиям родителей, основным вариантом было попасть по распределению в школу преподавать историю. Сирота имел привилегию — мог распределиться самостоятельно. Подошел замдекана: «Ты куда хотел бы?» — «На радио «Мир и прогресс». Спустя какое-то время замдекана возвращается: «Если ты знаешь идиш, они готовы тебя взять». К тому времени место мамы занял Дмитрий Прокофьев. Я постучался: «Шалом, Митя, я сын Дицы». Меня приняли.

— Как вы поддерживали разговорный иврит за железным занавесом? Непросто следить за постоянно меняющимся лексиконом, узнавать новые выражения, понимать сленг.

Митя приучил меня вставать в пять утра и слушать израильское радио на иврите, потому что в 7:05 на тех же волнах включалась советская глушилка.

На иновещании работали незаурядные люди. Нашим комсоргом был Влад Листьев, я хорошо его знал. Дмитрий Захаров работал в американской редакции вместе с Владимиром Познером. С Сергеем Корзуном мы сидели на одной скамье в Институте марксизма-ленинизма. Взглядовец Саша Любимов, будущий топ-менеджер «Русского радио» Сергей Архипов… Когда коллеги уходили в передачу «Взгляд», было ощущение, что все подросли, а я остался в детском саду один.

Когда началась перестройка, я был переводчиком у актеров театра «Габима», сопровождал сборную «Маккаби». Первое собрание в честь открытия посольства Израиля тоже я переводил. Круг замкнулся: вся жизнь нашей семьи была построена на том, что есть уникальная ниша в отношениях СССР и Израиля, и эти отношения нужно развивать.

— В 80-х увидеть Израиль вам не удалось. В 90-х сделать это было значительно проще. Когда вы в первый раз увидели страну, о которой знали только из СМИ и встреч с туристами?

В 1990 году сбывается моя мечта — командировка в Израиль на пять дней с Театром на Таганке. Сразу сказал, что хочу пробыть там месяц, использовав все отпускные дни. Сначала нас пытались везти через Каир. А тогда арабские страны заявили, что, поскольку СССР поддерживает еврейскую репатриацию, они не могут гарантировать безопасность пассажиров. Целая заваруха. В последний момент нас отправили через Будапешт, где самолет встретили с автоматчиками.

Из аэропорта им. Бен-Гуриона едем в Иерусалим, а я ничего особенно не ощущаю. Говорю сам себе: «Ты вообще понял, куда приехал?»

— И в какой момент поняли?

Меня накрыло, когда я начал встречаться с людьми. В Иерусалимском театре мы вышли на площадь, полно людей, и все… наши! Я стоял в оцепенении, как в 80-х на «горке».

Еще в Москве я познакомился с Йосси Тавором, музыкальным критиком и сотрудником радиостанции «Голос Израиля». Привел его на «Мир и прогресс», они с нашим начальником подружились, и тот приказал налаживать связи. Звоню Тавору из Иерусалима, он говорит: «Отлично, я как раз завтра еду в Тель-Авив, подвезу». Утром сажусь в машину, Йосси спохватывается: «Вообще-то я до самого Тель-Авива не доезжаю, высажу тебя на остановке, сядешь на любой автобус и доедешь».

Я вышел. А дальше что? Местных реалий не знаю. Я тогда был худющим, с пышными усами. Рядом стоит израильтянка, я на иврите у нее спрашиваю, как платят за проезд и где выходить. Она с каждым моим словом пятится назад и ничего не отвечает. Ладно, стал смотреть на других пассажиров и копировать их действия.

— Связи-то наладили?

Да, и не только с «Голосом Израиля» на русском языке, но и с газетой «Маарив». Редактор отдела международных новостей предложил, чтобы я писал заметки на иврите. Это было оптимально. СССР еще существовал, служба перехвата прослушивала западные радиостанции, но иврит считался языком экзотическим, слухачи его не знали. Кстати, другим экзотическим наречием на радиостанции был гуарани, язык индейцев Парагвая. Вещанием на нём занималась жена какого-то коммунистического лидера, которого диктатура Стресснера поймала и, по слухам, съела.

Поездка в Израиль снесла мне крышу. Моя мама, уехав из Израиля, была там всего два раза. В первый раз в 1974 году она поехала сама, а потом после нее приехал папа. По возвращении я его не узнал: модная, с иголочки, одежда, в наших магазинах такой не было. В 1990-м сижу у маминой подруги, звонок в дверь, два шкета вносят коробки. Хозяйка объясняет: «Зэ мишлоах». Думаю: лишлоах — посылать. Доставка на дом, что ли? У нас в многомиллионной перестроечной Москве нет такого. И в каждой квартире — подводка под стиральную машину. Крошечная страна, постоянно воюющая, обеспечила высокий уровень жизни и приняла алию. Это меня потрясло.

— И вы стали израильтянином.

Сначала помогал это сделать другим. Когда в 90-е все начали изучать иврит либо преподавать его, я подумал: «Я же тоже могу». Подготовил одну семью к отъезду, объяснял, как себя ведут в банке и супермаркете. В качестве гонорара получил двуспальную кровать. Я тогда как раз женился, привез ценную вещь в дом.

Через несколько лет навестил своих бывших учеников. Они рассыпались в комплиментах: «Всё сработало как часы, ты нам так помог». Мне как раз надо было кому-то позвонить. Набираю номер, хозяева прислушались: «Слушай, Валера, да у тебя ж в иврите русский акцент!»