Валерий Зеленогорский: «Я русский писатель с этнокультурной компонентой»

Крашеные яйца для изгоя

Мой папа из Польши, из Белостока. Когда Гитлер и Сталин разделили Польшу, Белосток попал в советскую зону. Мама, выпускница техникума, приехала и забрала папу в Витебск. Спасла ему жизнь, потому что вся семья сгорела в печах. Польских евреев поначалу не брали в Красную армию, боялись, что «пятая колонна». Папа дал взятку коменданту вокзала и с семьей уехал в эвакуацию в Фергану — за день до вступления нацистов в Витебск. Иллюзий относительно немцев у папы не было. Он пошел в армию, брат его пошел, сестра. Дядя мой погиб в боях. Всё как у всех.

Еврейского в семье ничего не было. После того как отец узнал, что семья погибла, он замкнулся. Дома никто ничего не соблюдал, кроме одной вещи: мама не стирала по субботам. И в воскресенье не разрешала вешать белье во дворе, чтобы не оскорбить русских, у которых это день отдыха. 

Родители на идише говорили, только чтобы скрыть какие-то вещи. Русская Пасха для меня была самым тяжелым днем в жизни. Выходишь во двор и чувствуешь себя изгоем. Мама нам с братом давала крашеные яйца, чтобы как-то оберечь нас.

В Витебске мало людей было в отказе. Но вокруг выезжающих был вакуум. Отец кое к кому ходил прощаться. Это была определенная смелость. Потом начались глухие разговоры в 70-х. Я стал бывать в Москве, приходить в синагогу на Архипова по праздникам. Но я не было в это погружен.

В плане еврейской жизни я — сочувствующий. По мере своих сил. Когда меня приглашают в синагогу на Песах или Рош-а-Шана, я хожу, но посты не соблюдаю. Погружение в еврейскую жизнь — это нечто особое. Я смотрю на общину горских евреев. Они и в советское время были евреями, соблюдали, ходили в синагогу. Мы — другие, больше погружены ментально в страну пребывания. Обычный инстинкт самосохранения. 

Механический фонарик

В нашем доме книг было мало. У меня дома читали газету «Физкультурник Белоруссии». Папа просматривал две странички, и ему хватало всей информации: состоялся пленум, футбольные новости, заметки «Распустилась сирень», «Олень пришел в город». 

В 50-х годах книги были у редкого количества людей, в основном все пользовались библиотеками. Рядом с домом, где я жил, была фабрика, на которой работала моя мама. Там имелась чудесная библиотека, которая сохранилась даже в войну. Потому что библиотека вместе с фабрикой уехала в эвакуацию, в Самару.

Я родился в 1949 году. Начал читать после смерти Сталина. Я провел свое детство с ключом на шее. Для моих родителей ребенок, который читает книги, а не курит в котельной, — это уже было неплохо. Единственно, родители не разрешали мне читать ночью. У меня был приспособлен для этого механический фонарик. Накручиваешь, как часы. «Спутник» назывался.

Я начал читать приключения, фантастику. Потом заведующая библиотеки стала эдаким навигатором у меня, очень серьезный вклад сделала в мою жизнь. Дома по этому поводу некому было со мной разговаривать. Родители целыми днями работали. Папа на меня смотрел с подозрением — боялся, что голову сломаю от этих книг.

Мой брат-близнец был другим. Крутился во дворе, у него был миллион друзей. Совершенно свой путь в жизни. Закончил карьеру министром в Витебской области, по бытовому какому-то. Сложившаяся биография. Никогда мне не завидовал, и я ему тоже не завидовал. Мы по крови люди близкие, а по жизненным устремлениям разные. 

Не могу вспомнить книгу, которая меня перепахала, точно не литературщина. Это могла бы быть Тора или Евангелие, но, когда я получил возможность читать эти произведения, восприятие было совсем другим. 

Где-то в возрасте 17 лет решил записывать прочитанное. Пару лет выходило по 365 книг в году, включая журнальные публикации, — гигантское количество. Не учился ни скорочтению, ничему. Просто, если начинаю читать, сразу понимаю, требует ли книга пролистывания или погружения. 

Когда сам стал писать, перестал читать чужое. Последним печатным изданием, которое прочел, стал роман «Благоволительницы» об офицере СС, который на оккупированных территориях занимался отношениями с этническими общинами. На мониторе я читаю небольшие вещи.

От Кобзона до Элтона Джона

В 10-м классе я устал учиться, надоело. И я пошел работать на фабрику к маме слесарем. В этом был определенный расчет: тогда при рабочем стаже принимали в институт с некоторыми послаблениями. Но материальное положение моей семьи не позволяло ехать учиться в Питер или Москву. Я поступил в институт в моем городе. Там выбор был невелик — ветеринарная академия, пединститут. Я пошел в Витебский технологический институт легкой промышленности. Обычное политехническое заведение. Это не было моей мечтой, но другого варианта я не видел. Окончил, отслужил в армии, вернулся. Ничего из ряда вон выходящего. Обычный путь советского парня, у которого все, понятно, было впереди. 

У меня, впрочем, была мечта. В «Известиях» году в 1968-м я увидел заметку — некий человек из Вильнюса назначен директором библиотеки ООН. Меня это очень порадовало: «Какая замечательная работа, я тоже хотел бы стать заведующим библиотеки, читать книги». 

В 1986 году понял, что никаких перспектив в продвижении на службе у меня нет. Я ездил в Москву на согласование всяких документов и познакомился с разными людьми. Кстати, это был заведующий лаборатории НИИ станкостроения, еврей, приятный человек. Он сказал: «А чё ты там делаешь? Приезжай». Я приехал, он меня устроил в плановый отдел завода автоматических линий. А потом в один прекрасный день позвонили друзья из Витебска: «Мы открыли концертную площадку. Найди нам пару-тройку артистов, чтобы выступили на Первое мая». И я пошел в концертный зал «Россия». 

Встретился с Кобзоном: «Иосиф Давыдович, хочу вас пригласить выступить». Я был наивен, не понимал, что нельзя народного артиста 20 апреля приглашать на 1 мая. Кобзон отправил меня к своему директору, еврейскому человеку с печальными глазами. Я подумал: я работаю на заводе им. 50-летия Октября, директор моего завода — делегат съездов, лауреат Ленинской премии. А тут директором у самого Кобзона работает какой-то бедный еврей. 

Таким образом, я стал заниматься концертной деятельностью. Потом ушел с завода, стал работать у Владимира Винокура заведующим постановочной части. На заводе я получал 200 рублей, у Винокура — 600. 

Когда начал печататься, никакого Союза писателей уже не было. Он был, но публикации уже не надо было пробивать, вся эта мишура упала, все эти писатели, их блатные поликлиники и дома творчества давно рухнули. Это была надстройка. В справочнике московского Союза писателей 10 000 фамилий, я специально смотрел. Я провел эксперимент — специально пролистал первые 20 страниц: больше тысячи человек, а я ни одной фамилии не знаю. 

Перестройка всю эту потемкинскую деревню порушила. В перестройку директор овощного магазина мог пригласить любого артиста выступить у себя на дне рождения. Совсем другая жизнь началась, и я очень органично в нее нашел. 

Все говорят, что это закрытая сфера — мир искусства, мир эстрады, мир литературы. Это все шаманство, никакого особенного мира не существовало. В ту пору уже не было строгого закона, чтобы в концертных организациях работали люди исключительно с профильным образованием. Тут важны коммуникационные способности: какая разница, подписывать бумагу в министерстве станкостроения, чтобы дали премию многотысячному коллективу, или решать вопрос концерта где-нибудь в Караганде? Это не ядерная физика.

Несколько лет я проработал в Альфа-банке. Руководство решило, что надо пригласить звезд первой величины для привлечения клиентов. Начались концерты. Были все — Элтон Джон, Пол Маккартни, Уитни Хьюстон. Банк спонсировал эти мероприятия, я занимался организационными процессами. Допустим, был концерт Элтона Джона в Царском селе. Был мировой эфир в 2000 году. Мировое шоу. Это одна крайность. Вторая крайность — день рождения собаки директора Мурманского рынка. Ну, Элтон Джон. Не сотвори себе кумира — это же библейская заповедь.

Избранность — в судьбе

У меня есть собственная формулировка: я русский писатель с этнокультурной компонентой. Новая книга «Мой народ» — о советских евреях. Я посчитал, что поколение мое и моих родителей не получило осмысления в литературе. Потому что все закончилось Гроссманом и Рыбаковым, но это другой период, довоенный и военный. А я пишу о евреях второй половины ХХ века.

Мы, евреи галута, советские евреи, прожили свою жизнь. Она ничем не отличалась от жизни литовца или калмыка. Я имею в виду социально-бытовой аспект. Но у нас был пресс, внешний и внутренний. Мы жили в заповеднике, где был корм, дорога к водопою. Но мы прикладывали ухо к земле, чтобы узнать, не идут ли за нами наши гонители. В этом вся разница. 

Я не сторонник теории исключительности, я не говорю о своей избранности. Я считаю, что наша избранность — в судьбе. Лучше было бы не иметь такой судьбы. Исход, холокост. Можно было прожить, как бельгийцы или швейцарцы. Сытая, обеспеченная жизнь, не требующая титанических усилий.

В 36 лет меня назначили заведующим сектором в НИИ: «Валерий Владимирович, мы вас очень ценим, но следующая ваша должность — начальника отдела — будет, когда вам исполнится 42 года. Потому что вашему руководителю до пенсии столько-то лет». Я это воспринимал как должное и не сидел на кухне, не говорил: вот, меня зажимают. Это было естественное восприятие жизни. 

Или, например, говорили: «Яша не поступил на физтех». Ну, не поступил. Зато поступит в Институт стали и сплавов. Не было внутреннего ощущения, что тебя обошли или поставили в третий ряд. Я не был диссидентом, я не изучал иврит по книжечке, отпечатанной на папиросной бумаге. Я не помышлял об эмиграции. И таких была львиная доля. Мы же знаем единичные примеры — дело Щаранского, Кузнецова. А обычные врачи, инженеры жили жизнью Советского Союза, воевали за него и считали родиной. 

Семь страниц за три часа

В писательство меня привела собственная алчность. Я до 2008 года занимался досугом небедных людей. Олигархов, больших корпораций. Устраивал развлечения. Одним из клиентов в ту пору был Альфред Кох. Он приобрел мужской журнал «Медведь», самое значимое глянцевое издание в ту пору. 

Должны были отмечать десятилетие журнала, и Кох как хозяин предложил устроить вечеринку на 1000 человек. Я был готов. Но он поставил условие: «Напиши текст, который я тебя попрошу, и ты получишь этот заказ». Мне было 55 лет, я был читателем, а не писателем. Очень уважал тех, кто трудился для меня на литературной ниве. Спрашиваю Коха, о каком тексте идет речь. Отвечает: «Напиши, как ты потерял девственность и приобрел нехорошую болезнь». 

Я был ошарашен: «Альфред Рейнгольдович, я это в бане рассказывал друзьям, а для публичного пространства — это перебор». И еще у меня сын есть, он тогда учился в известной гуманитарной гимназии. Родители одноклассников были людьми определенного круга, «Медведь» им раздавался как ВИП-клиентам. Как они воспримут мое произведение?

Кох сказал, что его это не волнует. Я поехал домой прямо из бани. Взял тетрадку в клеточку, шариковую ручку. Компьютером я тогда не владел. И написал текст. Название было таким: «Секс в небольшом городе». Первая строчка: «Я закончил школу, когда еще не было дезодорантов». Часа три ковырялся, написал семь страниц. Из уважения к печатному слову я решил проконсультироваться. Послал водителя с текстом к ныне покойному Аркадию Арканову. Мы с ним часто общались.

Арканов, зрелый мастер, позвонил: «Знаешь, вполне. Можешь не волноваться». А потом этот текст забрал водитель Коха. Я сделал один трюк. Свою фамилию Гринберг я перевел с немецкого. Получился Зеленогорский. Именно этой фамилией и был подписан текст. Многие люди вообще меня не отождествили с автором. Репутационных потерь я не имел таким образом.

Рассказ попал в юбилейный номер журнала. И все, на этом все закончилось. Больше я не собирался заниматься — настаиваю на этом термине — сочинительством. «Писатель» — это что-то масштабное, особенно в русской традиции. Но где-то через пять месяцев после первого рассказа я почувствовал, что есть желание кое-что вспомнить, зафиксировать ощущения из прошлого. 

У меня нет цели писать, как Джойс, создать второго «Улисса». Я понимаю, что мне не грозит слава Довлатова. Сочинительство — это моя психотерапия.