Виктор Лошак: «Я дважды отстоял в очереди, чтобы послушать, как разговаривают одесситы»

— У многих журналистов за спиной — одесское прошлое. С него мы и начнем. Как выглядело ваше детство в городе у Черного моря?

Одесса — это вообще кузница кадров для советской литературы. Олеша, Ильф и Петров, Катаев, Багрицкий…Я был в последней советской волне пишущих, кто рванул в Москву из Одессы. Но у меня не было никакого одесского детства, я родился в Запорожье. У меня было запорожское детство, счастливое, как у всех детей. Потом я жил в Ростове, и только после армии оказался в Одессе.

Мои бабушка и дедушка иногда говорили на идише. И мама с папой, когда хотели что-то короткое сказать друг другу, чтобы я не понял, тоже переходили на идиш. Но я его, к сожалению, совершенно не понимаю. Я всегда говорю, что я по национальности — советский человек.

— Это хорошо или плохо?

Здесь нет никакой оценки. Так сложились жизнь и время. Я — мальчик, воспитанный советской школой и папой-коммунистом. Моя мама умерла, когда я был совсем маленьким. Пока я не пошел в армию, мы жили вдвоем с отцом. Он был строителем, командовал занимавшимся мелиорацией трестом. В Ростове мы жили в бандитском районе, который назывался Рабочий городок. У моих ровесников обязательно кто-нибудь сидел: у кого отец, у кого старший брат. Мне неоткуда было взять соки, чтобы мои еврейские корни дали побеги.

— Что у вас осталось от детских воспоминаний о бабушке с дедушкой?

Бесконечные тепло и любовь. Это были не такие уж сытые и богатые годы. Бабушка с дедушкой жили в Харькове. Там же жила моя другая бабушка, поэтому меня на все каникулы отправляли в Харьков. Я помню, что они всегда что-то для меня приберегали. Например, у бабушки в кармане халата всегда была для меня барбариска. 

Моя вторая бабушка жила в большом сталинском доме. На стене в подворотне было написано краской, которая лишь немного поблекла с годами: «Проверено. Мин нет. Лейтенант Блюменталь», и я все время обращал внимание на эту фамилию. Сам не могу ответить, почему я так ясно запомнил эту фразу…

— Когда и почему вы решили стать журналистом?

Фамилия моей матери — Авербах. Ее младший брат, дядя Изя, был корреспондентом фронтовой газеты и погиб в 1944 году в Польше. У нас осталась серая папочка с его наградными листами, похоронкой (от руки написано: «был тяжело ранен и от ран скончался»), а также газетными вырезками с его статьями. Я рядом с этой папочкой вырос, перечитывал все, и мне почему-то казалось, что и я должен стать журналистом.

— Какие-то конкретные шаги типа редактирования стенгазеты вы предпринимали?

В 8-м классе я стал покупать журнал «Журналист». Он делался не только для журналистов-профессионалов, но и для всех людей, которые хотели бы широко смотреть на мир. Прошло 18 лет, я стал работать в Москве под руководством Егора Яковлева. И выяснилось, что в те годы он был главным редактором журнала «Журналист», на котором я в свое время воспитывался. Получается, я прошел школу Егора Яковлева дважды.

После школы я решил поступать в МГУ и с треском провалился. Но я особо не волновался, потому что должен был пойти служить в спортроту. Я с 3-го класса играл в баскетбол, и это была вся моя жизнь. Я вырос на баскетбольной площадке. Я был в группе подготовки команды мастеров ростовского «Спартака». Вместо этого я загремел в пограничники. Оказалось, пограничные войска намного раньше отбирают себе призывников. И меня не успели определить в спортроту — все мои дела уже ушли. Я два года прослужил в горах Армении, на линейной заставе в Закавказском пограничном округе. Жизнь и тут сделала какую-то петлю. В 1986-м я первым самолетом прилетел как спецкор Москвы в разрушенный землетрясением Ленинакан. От казарм нашего отряда остались лишь две огромные груды туфа.

Вяленький цветочек

— Яркие моменты пограничной службы помните?

Застава была самая рядовая — 40 человек и шесть собак. Но так получилось, что она имела непропорционально громкое звучание в жизни округа. В каждом номере окружной газеты была моя статья о жизни заставы. Ни о чем другом я писать не мог, потому что рядом ни жилья, ни людей — ничего, кроме гор. Я писал о сослуживцах и офицерах, об историях их жизни, о том, чем живем и что нам пишут из дома. И когда ругали нашего начальника заставы, он всегда отвечал: «А вот в окружной газете о нас другое мнение».

Папа регулярно присылал мне посылки. В них обычно были печенье «Привет», сгущенка, иногда пряники и конфеты. Они мне очень помогали — магазинов рядом не было. И вдруг ассортимент посылок меняется, начинают приходить какие-то пироги, всякие домашние вкусности… Я сразу все понял.

— Шерше ля фам.

Мой папа познакомился с женщиной из Одессы, и они решили жить вместе. Он как раз к тому времени вышел на пенсию. А мне было, в общем-то, все равно, где жить и где поступать в вуз. Я на всю жизнь запомнил свой первый вечер на новом месте. Я считал, что в «Одесских рассказах» Бабеля, при всей их гениальности, очень много придуманного и утрированного, к примеру диалоги. Я приехал к папе в Одессу, решил прогуляться, дошел до гастронома на Дерибасовской, встал в очередь за томатным соком. И вдруг слышу, что люди на самом деле говорят как у Бабеля! Я достоял очередь, взял стакан и еще дважды становился в хвост, чтобы послушать, как люди говорят.

— Ваша супруга — тоже одесситка. Как вы с ней познакомились?

Перевелся с курса на курс на филфаке. Как всегда опоздал, сел на верхний ряд аудитории и увидел ее сзади. Вот и все. У нее планировалась свадьба, но никакой свадьбы не состоялось. Самое парадоксальное, что моя жена очень не любит профессию журналиста. Она считает, что журналистика — профессия поверхностных людей, которым некогда заняться чем-то по-настоящему глубоко. Там, дескать, много людей без принципов. Но жизнь ее наказала: я журналист, дочь и племянник — тоже журналисты. Жду, когда еще внук станет журналистом.

— Как развивалась ваша журналистская карьера?

Я был способным мальчиком, и меня уже через год учебы в университете взяли в газету «Вечерняя Одесса». Это была одна из лучших в стране газет тех времен. Лишенная провинциального занудства, умная, расположенная к людям. Практически все, кто там работал в мое время, потом уехали в Москву. Естественно, я там был не единственный еврей.

Я начинал как спортивный репортер, потом стал фельетонистом, был редактором отдела фельетонов. Что такое для Одессы фельетонист? Это больше, чем футболист или капитан дальнего плавания. Отсвет от славы лежал на моих родителях, на родителях моей жены. Моя дочка дважды давала «первый звонок» в своей школе.

Фельетон, когда пишешь его вдвоем, а мы писали парами, — целая технология. Сначала придумывается конструкция, потом шутки, диалоги, потом все склеивается общим текстом. Но самое страшное — придумывать заголовки. Мы однажды с 11 вечера до 7 утра придумывали заголовок к фельетону о торговле цветами. И вдруг в полседьмого утра мы с Семеном Лившиным, еще одним моим учителем и другом, синхронно, не сговариваясь, произносим: «Вяленький цветочек».

— Возникали ли ситуации, когда уже после публикации вы понимали, что герои фельетона попали в него совершенно зря?

Как-то раз мы получили письмо от водителя троллейбуса, ударницы коммунистического труда. Она купила диван Одесской мебельной фабрики, а он никуда не годился. Мы переслали это письмо с сопровождением на фабрику. Через некоторое время — опять письмо от той же женщины. Ей поменяли диван, но новый тоже дерьмо — развалился. 

Тут мы вмочили по бракоделам. Договорились с этой женщиной, что она напишет еще одно письмо и передаст его мне. Маршрут ее троллейбуса как раз проходил мимо редакции. А когда она из него вышла, я понял, что ни одна фабрика в мире никогда не сможет изготовить для нее достаточно прочный диван.

Разлюбить Ленина

— Одесский период жизни подготовил вас к переезду в белокаменную?

Главная прививка Одессы — это ирония. Я поехал в Москву в гости к старшему брату, и меня послали купить бутылку водки. Тогда была тяжелая стадия борьбы с алкоголизмом, я стоял в огромной очереди. И у кого-то из порвавшегося пакета упали и разбились три бутылки водки. Я представил себе лавину шуток, которая тут же обрушилась бы на беднягу, случись это все в Одессе! В Москве это было всеми воспринято трагически, как будто на глазах покупателей умер человек.

— В Москве вы…

С 1985 года. У меня был фантастический период работы в «Известиях». Там был потрясающий интеллектуальный клуб. Я бы многое отдал в жизни, чтобы снова обсуждать какие-то проблемы так, как мы их обсуждали в кофейне «Известий» с мэтрами. Владимир Дмитриевич Надеин сформулировал позицию журналиста: «Что для вас жизнь, то для нас колесо обозрения». У журналиста нет выключателя: я до 18:00 работаю, и всё. Каждый из нас продолжает смотреть, наблюдать, слушать, делать выводы, что-то предлагать… Журналист все время находится на этом чертовом колесе.

Мы с моим другом Юрой Макаровым как-то сели с Надеиным в кафе и говорим ему: «Пришло письмо — просто сюжет для фельетона». Он взял письмо, прочел его быстро по диагонали и тут же рассказал нам готовый фельетон. Мы, счастливые, побежали к себе на этаж. Пока мы шли через кафе, Владимир Дмитриевич остановил нас: «Я подумал, это все-таки не фельетон, а положительный очерк». И тут же пересказал нам его как готовый. Вот такого класса и изощренного ума были люди.

— Чем еще вас поразила одна из главных газет страны?

«Известия» были огромной фабрикой. Только в отделе писем «Известий» работало порядка 90 человек. Почти на каждый регион был отдельный учетчик писем, а на Одессу два — оттуда писали особенно активно. Газета не успевала переварить все, что писалось в ее отделах. А большая часть написанного ждало своего часа в «загоне» — так назывался оперативный запас материалов. Если бы вся редакция в полном составе вдруг исчезла, «Известия» могли бы выходить еще полтора месяца.

В 1986 году мы целой группой коллег перешли в «Московские новости». Я назвал это большим переходом через Пушкинскую площадь — «Известия» и «МН» были на разных ее сторонах. Главным редактором издания стал великий журналист Егор Владимирович Яковлев. До этого он был в «Известиях» редактором отдела пропаганды. Смешно, что один из главных могильщиков КПСС занимался при советской власти тем, что вел рубрику «За ленинской строкой». 

— Яковлев выполнял эту работу искренне?

Он пытался критиковать действительность с ленинских позиций, доказывая, что Ленин был прав, а потом его учение дискредитировали и опошлили. Причем буквально за полтора года Егор Владимирович изменил свою точку зрения, и уже был согласен с тем, что Ленин — такой же мерзавец и кровавый палач, как и его последователь Сталин. В течение пяти лет я работал с Яковлевым, был его первым замом. А вскоре после его ухода в 1993 году стал главным редактором.

— Популярность «Московских новостей» тогда была запредельной.

Полосы с «МН» вывешивались на здании на Пушкинской площади. Ты выходил поздно вечером из редакции. Люди толпой стояли возле этих темных стендов с газетами и, зажигая спичку за спичкой, читали твою статью. Когда нас на читательских конференциях спрашивали: «Кто ваш читатель?», нам было очень просто ответить: тот, кто встает в 6 утра и в 7 занимает очередь в киоск. 

— Ваша дочь Анна Монгайт — одна из звезд телеканала «Дождь». Как начался ее путь в журналистику?

Аня пришла в журналистику очень рано. Узнала про детскую газету, которую издавали в Доме журналиста, стала там работать. Там были ее друзья, ее круг общения, они писали какие-то репортажи. А потом из них собрали детскую редакцию телевидения. Получается, на ТВ моя дочь где-то с 14 лет. 

На пике популярности НТВ она практически каждый вечер была на экране. Я смотрел ее репортажи по-журналистски: в чем смысл, как они построены. А моя жена реагировала так: «Опять не закрыла горло! Зима, ветер, а она стоит раздетая!» Или: «Разве я ей разрешала взять мою кофточку?!» 

Мы очень переживаем за дочку, потому что она работает на «Дожде» с самого момента организации этого телеканала. И все перипетии и трудности «Дождя» нас, конечно, волнуют. Политику мы с ней обсуждаем и вне телевизионного контекста. Меня в семье, конечно, мучают вопросом «а что будет?». Этот вопрос меня преследует постоянно. С другой стороны, кого же он в России не преследует?

— В Талмуде сказано: когда пророков уже нет, дар пророчества дается либо женщинам, либо детям, либо сумасшедшим.

Раз я не женщина и не ребенок… 

— Должен ли журналист быть всезнайкой и ходячей энциклопедией?

Я всегда ощущал какую-то недообразованность, и для меня это здоровое чувство. Журналист просто не может знать все. Главное, не стесняться обращаться к экспертам. Наверное, я всегда был недообразован  по религиозной линии. Что-то, честно сказать, пропустил за своей ростовской жизнью, баскетболом и прочими такими прекрасными увлечениями.