Татьяна Фельгенгауэр: «История еврейского народа вызывает такое огромное уважение, что как-то не хочется быть в стороне»

– Журнал Time назвал людьми 2018 года журналистов, гонимых за свои взгляды и поиск правды. Вы оказались во главе списка. Это для вас естественно или неожиданно?

Оказаться в этом списке для меня было полной неожиданностью. Ведь это журналисты из разных стран, которые все вместе составляют то, что Time назвал Guardians – стражи, люди, которые готовы в своей профессии до конца бороться за правду. Да, меня фотографировали и брали интервью, но я думала, что речь идет о некоем проекте, посвященном журналистике в разных странах. Когда Time выпустил итоговый список, я, конечно, удивилась. Это огромное счастье и огромная ответственность.

– Что заставляет журналиста рисковать собственной жизнью? Почему вообще люди идут в эту опасную профессию?

Есть разные журналисты: репортеры, расследователи, военкоры… Если ты военкор, то уровень риска у тебя выше. Если расследователь – тоже. Если ведешь шоу, то может сложиться по-разному. Надо отдавать себе отчет, что профессия журналиста несет определенные риски. В принципе, как любая публичная деятельность. Я думаю, когда человек выбирает журналистику, он хочет что-то рассказать людям. Могу говорить только за себя, я не училась на журфаке, не знаю, как другие выбирали. У нас на радиостанции практически нет профессиональных журналистов. Просто рано или поздно ты приходишь к пониманию того, что хочешь собирать информацию, перерабатывать и как-то рассказывать людям. Лично я не люблю делать выводы за других, для меня важно всесторонне показать проблему и надеяться, что люди задумаются. Я не люблю навязывать свою точку зрения. А есть те, кто наоборот считают, что их миссия дать некие готовые решения и установки. Это очень индивидуально. Думаю, у каждого своя дорога в журналистику.

– Что лично вас мотивирует в журналистике и конкретно на «Эхо Москвы?» Вообще, журналистика – это творческая работа?

– Вся моя работа в журналистике сводится к работе на «Эхо Москвы», так что я не стану разделять первый вопрос. Сначала у меня было некое идеалистическое представление о том, кто такие журналисты, что они делают. Я росла в журналистской среде, где были очень известные военные обозреватели. Конечно, у меня внутри было что-то, что искало творческий выход. Да, профессия, безусловно, – творческая, но она и ремесленная, Довлатов всё об этом написал. Мотивация? Думаю, что для большинства работающих в прямом эфире это как наркотик, от которого невозможно отказаться. Если ты искренне делаешь свой эфир, готовишься к нему, выкладываешься на нем, то от этого получаешь невероятный кайф. А когда что-то не получилось, очень сильно расстраиваешься. Это эмоции, обнаженные нервы. Мне очень важно иметь доступ к микрофону. В том смысле, что я люблю задавать вопросы, а не вещать и проповедовать. Я люблю сомневаться, спорить, удивляться. И в этом плане для меня очень большая мотивация – то, что я могу кого-то увлечь своим любопытством, спором, сомнениями. Наверное, это самое важное. И конечно, приятно, когда какие-то люди, которые являются для тебя авторитетом, говорят: «Я по утрам слушаю ваше шоу, вы такая классная!». Это приятно. Приятно, когда мама говорит, что гордится мной. Приятно, когда одноклассники что-то такое скажут. А еще приятно, когда есть ощутимый результат. Ты поднимаешь какую-то проблему, кричишь на всех углах: «Давайте что-нибудь сделаем!», и действительно что-то сдвигается с мертвой точки. Тут есть определенная опасность скатиться в правозащиту, а журналистика – это не правозащита. К сожалению, мы всё чаще сталкиваемся с тем, что без широкого освещения темы нельзя найти справедливости. И мы поневоле становимся правозащитниками, а я жду того момента, когда со спокойной душой смогу заниматься журналистикой, а не делать из каждого утреннего эфира вестник «Медиазоны» с рассказом, где кого и как посадили. Но если вдруг удается помочь, чтобы кого-то не посадили или освободили, то это круто.

– Что делать журналисту, если не хватает вдохновения сочинять или планировать эфир?

Вспомнить, что это все-таки ремесло. Бывают программы, когда всё не клеится, нет ни настроения, ни тем, ни сил – ничего, и тогда, что называется, выезжаешь на классе. Помогают опыт и понимание того, что ты несешь ответственность перед слушателями. А слушателей совершенно не волнует, есть у тебя вдохновение или нет. Вот сегодня я заболела, вела эфир насквозь больная. Но если я вышла в эфир, я должна провести его так, чтобы всем было интересно. Получится или нет – вопрос моего профессионализма. Опыт заключается в том, что ты можешь извлечь из себя 177 тысяч приемов, штампов, шуток, оборотов и слепить из этого шоу. Возможно, оно будет не таким искрометным, как обычно, но оно будет неплохим.

– Как работается с вашим главредом?

Он сложный человек, но работать с ним интересно. Он никогда не перестает удивлять. Шестнадцать лет работаю и шестнадцать лет удивляюсь. У него фантастическая чуйка, на грани магии, дурной характер, бывают невероятные озарения в плане тем и каких-то поворотов развития, он иногда может сформулировать совершенно невероятный вопрос. Он настоящий самородок. У него журналистская природа, помножьте это на многолетнее учительство и получите моего главного редактора. То, что он школьный учитель истории, – это очень сильно заметно. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, что он каждому готов дать шанс, в каждом видит ученика, который может проявить себя. Плохо, что его иногда уносит в плане авторитаризма: я главред, я решил, и хоть тресни – не переубедишь. Потом года через два он может признать, что был неправ. Но в тот момент – он учитель, а мы дети. Такое бывает иногда. Но с ним очень интересно. «Эхо Москвы» – уникальная школа не только журналистики, но и в плане общения с людьми.

– Журналист – это работа или образ жизни? Получается после работы расслабиться с друзьями?

Это зависит от того, какие друзья. У меня, например, есть подруга актриса. Я очень люблю с ней встречаться, мы вообще не говорим о журналистике. С друзьями-журналистами и в семье мы, конечно, говорим о работе. Я не могу сказать, что получается выключить в себе журналиста. Есть люди, которые выходят из редакции – и всё. А у меня миллион раз бывало, что я не на работе, но что-то происходит, и я не могу делать вид, что у меня продолжается выходной. И в редакцию приезжала, и репортажи делала, и строчила что-то, и просто тупо сидела на лентах новостей. Это, наверное, не очень хорошо, надо уметь переключаться, освобождать голову, но в целом это образ жизни.

– И всё же отдыхать получается? Где предпочитаете это делать?

Зависит от настроения и компании. Иногда люблю просто погулять по парку или прокатиться по набережной на велосипеде. Но вообще я люблю отдыхать там, где есть вода. Это главное условие правильного отдыха.

– В Израиле бывали?

Конечно, и не один раз. Мне нравится Тель-Авив, Иерусалим, не нравятся пограничники. В Израиле здорово, но очень дорого. Мало какой город дает ощущение такого расслабленного спокойствия, как Тель-Авив.

– Вот мы и подошли к вашей фамилии. Откуда она происходит?

Спросите у отчима, это его фамилия. Но я точно знаю, что он из Шнеерсонов. Поэтому, когда здесь был Абрам Беркович, он нас приглашал на Пурим, на Рош ха-Шана, на Песах и Хануку. Эти четыре праздника мы всегда отмечали. Мне нравится, что в них истории больше, чем обрядовости, а обрядовости – выше головы. Истории народа, которая так бережно сохраняется. Ты веришь в силу своего народа, и, мне кажется, это очень правильная опорная точка для чувства единства. То есть ты не из страха соблюдаешь заповеди, а потому что это часть твоей жизни, так шла история твоего народа. Это тяжелая история, это страшная история, и она заслуживает уважения, даже если ты не религиозен. Даже если ты не исповедуешь иудаизм, история еврейского народа вызывает такое огромное уважение, что как-то не хочется быть в стороне. Мне кажется, что отсюда можно бесконечно черпать силу. Силу, надежду, чувство локтя.

– На ваш взгляд, в Москве, в мультикультурном городе, представители любых диаспор должны держаться друг за друга?

Держаться – это хорошо, важно не закрываться ото всех. Мне, например, кажется очень важным приглашать на все главные праздники друзей, которые не имеют никакого представления об иудаизме. Я за то, чтобы люди узнавали друг о друге, о других культурах, о других общинах как можно больше. Потому что такая открытость ведет к большему взаимному доверию или хотя бы к попытке взаимопонимания. Держаться друг за друга – здорово, главное не замыкать кольцо, в которое никого не пускают.

– Как вы считаете, еврейская община сегодня достаточно открыта?

Насколько я вижу, зайти в синагогу может каждый. Взять материалы, сходить на занятия. Проводятся какие-то мероприятия, каждый год что-то интересное на Лимуде происходит.

– Фамилия помогала вам или наоборот?

– Бытовой антисемитизм – штука неистребимая. И дело даже не в фамилии, профиль-то свой не скроешь. Мне случалось сталкиваться и с целенаправленным антисемитизмом, когда хотели оскорбить именно меня, и таким, когда человек не думает, что говорит, просто он так привык выражаться. Это грустно. Вопрос среды и воспитания.

– Как можно побороть бытовой антисемитизм? Воспитанием?

Да. Многое еще происходит от невежества, мол, евреи устроили революцию, и так далее. Не могу сказать, что полезу в драку, если кто-то что-то скажет про меня. Но если в моем присутствии будут кого-то оскорблять по национальному признаку, не важно кого, тогда я, конечно, выступлю.

– По сравнению с первыми годами после распада СССР в России снизился уровень межнациональной напряженности?
– Не знаю. Люди в целом стали агрессивнее.

– Почему?

Наверное, плохо живут и выражают недовольство через агрессию. Границы принятого очень сильно расширились, по телевизору показывают, что это нормально – подойти к человеку во время дискуссии и ударить его. Зрители смотрят и думают: значит, так можно. Из-за этого тоже люди стали позволять себе то, что десять лет назад считалось неприемлемым. Мне кажется, что федеральные телеканалы изрядно потрудились над высвобождением животной агрессии.

– Вы живете в очень красивом месте Москвы, вам нравится здесь жить?

Конечно, я выбирала это место. Как раз река из окна видна и до редакции можно пешком дойти.

– Вам нравится Москва?

Да, Москва – это прекрасный город. Я очень его люблю, хотя и мало кто разделяет мою любовь. Я люблю жить в центре, и в этом тоже вряд ли кто меня поддержит, потому что здесь громко, здесь нет магазинов, всегда светло, пробки, негде парковаться. То есть для нормальной спокойной жизни центр Москвы – это кошмар. Но мне нравится. Мне это место очень подходит. И мне очень спокойно, когда я в пешей доступности от редакции. Я везде могу ходить пешком и очень люблю это.

– Вы всегда жили в Москве?

Нет. Я родилась в Ташкенте, приехала в Москву, когда мне было почти 11 лет.

– Вас что-то связывает сейчас с Ташкентом?

Сейчас только любовь к узбекской кухне.

– А к еврейской?

Моя мама чемпион по форшмаку. У нас в семье готовили и фаршированную рыбу, и форшмак, и суп с кнедликами. Это тоже моя слабость.

– Любите готовить?

Да, но не люблю готовить мало и для себя. Мне нужны люди, которых надо накормить. Те две недели, когда я на утреннем эфире, я не готовлю. А в другие две недели могу развернуться.

– Кроме готовки есть хобби?

Ну, это не хобби, я – волонтер в фонде помощи хосписам «Вера». У меня два подшефных детских хосписа, очень классная команда волонтеров и два координатора. Они говорят: Таня, нужно то-то. Я кидаю клич команде, и все, кто может, откликаются. Ведь быть волонтером – это не значит ухаживать за людьми в хосписах. Ты можешь что-то привозить-отвозить, можешь пожертвовать что-то, можешь что-то покупать, главное – желание, а воплощение тебе подскажут в фонде. К примеру, ты веб-дизайнер – сделай на волонтерских началах сайт. Мне кажется, каждый, если захочет, найдет способ помочь другим. А помогать – это естественная потребность человека.