Сэр Моше Мозес Монтефиоре был щедр не только к евреям, ведь благотворительность отражала его стремление к улучшению мира в целом. И именно она – щедрость к неевреям – послужила ему в тот момент, когда он пришел на помощь своим гонимым и преследуемым по всему миру еврейским собратьям
Мозес (Моше) Монтефиоре прожил более века, что, увы, является редкостью даже в наши дни. А уж для человека, родившегося в 1784 году – за пять лет до начала Французской революции, за пятьдесят лет до восшествия на престол королевы Виктории и за девяносто лет до изобретения телефона – стало и вовсе совершенно исключительным достижением.
Английский сионист Пол Гудман, вспоминая в 1933 году празднования 100-летия Монтефиоре, состоявшиеся в 1884 году, и глубочайшую скорбь в связи с его смертью всего год спустя, заметил, что «в наше время даже трудно представить, до какой степени они потрясли тогда еврейское воображение». «Это было, – эмоционально написал он, – одним из самых ярких воспоминаний моего детства» (Think and thank: The Montefiore Synagogue and College, Ramsgate, 1833–1933).
Гудман не упомянул – а, возможно, он даже никогда и не задумывался об этом, – что оба события ничуть не меньше потрясли тогда и воображение нееврейского мира.
Благодетель человечества
Еще в январе 1884 года, за восемь месяцев до наступления торжественной даты, состоялось широкое общественное собрание, на котором обсуждались варианты, как наилучшим образом отметить приближающееся столетие Монтефиоре. Было решено, что проведет это мероприятие сам лорд-мэр лондонского Сити, а проходить оно будет в египетском зале его официальной резиденции в лондонском поместье – огромном и впечатляющем помещении для официальных банкетов и роскошных публичных церемоний.
Имена трех выступающих на этом собрании евреев попросту затерялись во множестве характерных британских имен викторианской эпохи. Среди выдвигающих предложения о чествованиях Монтефиоре были и социальный реформатор, евангелист Энтони Эшли-Купер, лорд Шефтсбери, и католический кардинал Генри Эдуард Мэннинг, и англиканский епископ Брэдфорда.
При этом ни еврейство самого Монтефиоре, ни его любовь к Стране Израиля, ни активная защита им еврейских прав во всех уголках мира упомянуты не были. Напротив, язык выступлений был подчеркнуто универсальным, ведь с точки зрения подавляющего большинства собравшихся речь шла вовсе не об одном из представителей еврейской общины, но прежде всего о выдающемся британском филантропе. Недаром приглашение на встречу гласило:
«Благодаря своим филантропическим усилиям во имя человечества, справедливости и цивилизации, которым он со страстью и благородной преданностью, не имеющими себе равных, отдавался едва ли не во всех уголках мира на протяжении многих лет, имя его навечно вошло в список благодетелей человечества» («Мозес Монтефиоре: еврейский освободитель и герой империи». Эбигейл Грин).
Следует заметить, что доброжелательное отношение Монтефиоре к человеку как к таковому отнюдь не ограничивалось викторианским Лондоном. За полгода до этого обложку американского журнала Harper’s Weekly украсил его портрет с подписью «Сэр Мозес Монтефиоре, добродетельный старик». Лишь необычный головной убор Монтефиоре, напоминавший то ли берет, то ли большую черную ермолку, намекал на то, что на картине изображен еврей. По всем же остальным признакам – широкому стильному галстуку, двубортному костюму и тяжелому зимнему пальто, он выглядел как любой другой пожилой джентльмен викторианской Англии.
Подобный образ Монтефиоре складывался на протяжении долгих лет. При этом в отличие от многих других британских евреев своей эпохи он никогда не стыдился своего происхождения. Через два года после первого визита в Землю Израиля Монтефиоре обратился к отвечавшему согласно традиции за внесения изменений в аристократические гербы герцогу Норфолку, маршалу Англии, с просьбой увековечить на своем гербе посещение Священного города. Когда же в 1837 году королева Виктория присвоила ему рыцарское звание, Монтефиоре с гордостью написал об «удовольствии лицезреть свой стяг и на нем слово «Иерусалим», величественно реющее над миром» (Луи Лоу, ред. «Дневники сэра Мозеса и леди Монтефиоре»).
Некоторые из его приближенных полагали, что сочетание слов «сэр» и «Мозес» будет звучать не слишком удачно, а потому настойчиво советовали ему сменить имя. Но он отказался даже обсуждать эту тему, сообщив, что «Мозесом он был, Мозесом и останется».
И правда, собственное имя вовсе не мешало ему. Монтефиоре на своем опыте убедился, что в британской протестантской культуре филосемитизм был весьма распространен. Более того, в среде христиан-евангелистов, в немалой мере воспитанных на Ветхом Завете, его иудаизм и педантичное соблюдение им еврейских заповедей находили симпатии и перекликались с их собственными ценностями, добавляя романтизм в его действия на благо еврейского народа.
Во имя свободы
Свою репутацию Монтефиоре приобрел в 1840 году, когда отправился в Александрию, чтобы заступиться за лидеров еврейской общины Дамаска, ложно обвиненных в убийстве католического священника и его слуги. Евреи признались в совершении преступления под пытками – вполне распространенными в практике османской правовой системы, как, впрочем, за полвека до того это было принято и в Европе. Развернув борьбу за опровержение кровавого навета и отмену осуждения еврейских заключенных, Монтефиоре сделал едва ли не основной акцент на варварской сути поведения турецких властей.
На публичном собрании, состоявшемся в Большой лондонской синагоге, Монтефиоре недвусмысленно объявил, что в его намерения входит не только доказательство невиновности дамасских евреев, но и оздоровление правовой системы как таковой:
«…привить правительствам Востока более просвещенные принципы законодательства и судопроизводства, в частности, оказать влияние на эти правительства, с тем, чтобы добиться отмены применения пыток, а также установить верховенство закона над неопределенной и произвольной силой» (Morning Herald, 25.06.1840).
Его слова были ясно услышаны и за пределами синагогальных стен. Десять дней спустя на большом публичном собрании, состоявшемся в официальной резиденции мэра, евангелисты, квакеры, представители «Движения радикалов» и аболиционисты (активисты борьбы с рабством) заявили о своей поддержке миссии Монтефиоре. А сэр Джордж Лерфант даже подчеркнул, что «Англия полна решимости возвысить свой голос против угнетения, равно как и против печально известного применения пыток <…> дабы обуздать мрачную деспотию, воспитать толерантность среди народов Азии и поставить Англию вместе с Европой во главе общин, обеспечивающих религиозную терпимость и гражданские свободы».
Эти, возможно, звучащие сегодня чересчур пафосно, утверждения тем не менее в немалой мере отражали приоритеты определенной части тогдашнего британского общества. Личные и религиозные свободы стали в то время важнейшими ценностями евангелистского и нонконформистского среднего класса, незадолго до того обретшего свои новые права в соответствии с избирательной реформой 1832 года. Черпавшие вдохновение в гуманистическом мировоззрении, представители этих кругов активно продвигали свои принципы, как в самой Британии, так и за ее пределами, видели в этом содействие изменениям и реформам, необходимым для улучшения мира.
Те же люди, что выступили в поддержку Монтефиоре, были также одними из лидеров трансатлантического движения аболиционистов, выступавшего против рабства и достигшего своего пика к середине XIX века. Они-то впоследствии и заложили фундамент идей либерализма. Среди них можно назвать имена квакера, банкира, филантропа Сэмюэля Гурни и выдающегося аболициониста сэра Томаса Фауэлла Бакстона. Оба они были как активными борцами за гражданские права, так и близкими деловыми партнерами Монтефиоре. Гуманитарная деятельность составляла важнейшую часть их повседневной жизни, и это было хорошо известно Монтефиоре. А потому, когда ему удалось освободить лидеров еврейской общины в Дамаске и добиться от османского султана обязательства относиться к евреям справедливо и честно, он знал, что сможет представить свою победу не только как деятельность по защите прав евреев, но и как достижение английской свободы и европейской цивилизации.
Именно это осознание нюансов британской политики своего времени позволило Монтефиоре стать тем, кто сыграл столь важную роль в дальнейшей судьбе еврейского народа.
Прежде еврейские активисты, заступавшиеся за своих собратьев, как правило, обладали влиянием на правителей и их советников главным образом благодаря своим экономическим возможностям и были вынуждены действовать закулисно и тайно.
Монтефиоре же ясно уловил изменения правил игры, привнесенные демократией и возросшим значением общественного мнения. Демократии отнюдь не всегда отдавали предпочтение меньшинствам, к которым, без сомнения, относились в европейской политике XIX века и евреи. Поэтому лидеры вроде Монтефиоре или его французского коллеги – одного из основателей «Альянса» Адольфа Кремьё – осознали, что оказать влияние на свои правительства они смогут лишь, действуя в интересах широкой общественности. Недостаточно было рассказать о голодающих евреях и угнетающих их режимах. Все эти тяжелые описания могли найти сочувствие в обществе лишь в том случае, если апеллировали к его политическим, социальным и религиозным ценностям.
Именно поэтому на протяжении всей своей долгой карьеры Монтефиоре подчеркивал не только свое еврейство в качестве «сэра Мозеса», но и свою приверженность благополучию всего человечества, представлял себя гордым защитником британской цивилизации и культуры.
Никогда не отказывать
Монтефиоре родился в соблюдающей традиции семье, воспитывался в лондонской сефардской общине, он с детства осознал важность благотворительной деятельности. Есть немало свидетельств, что уже с юного возраста он занимался традиционной еврейской благотворительностью. Так, например, каждый год в день смерти своего отца он раздавал подарки бедным и нуждающимся. Закончив написание свитка Торы, он пожертвовал 140 фунтов стерлингов (в то время более чем солидную сумму) в различные общественные благотворительные фонды. Помимо этого, организовал 13 столовых на еврейской улице Джури – для бедных представителей сефардской общины.
Однако по мере того как росли его экономическое благосостояние и социальный статус, благотворительные проекты Монтефиоре стали распространяться за пределы еврейской общины и вскоре достигли лондонского Сити. Поначалу он был назначен главой больницы «Крайст», а затем приобрел широкую известность благодаря поддержке и других благотворительных учреждений. Эта деятельность на благо жителей лондонского Сити привела к тому, что между 1837 и 1838 годами он был назначен шерифом Лондона. Церемониальная по большей мере должность принесла ему немалый престиж. В Рамсгите же, где располагался его загородный дом, он буквально стал опорой местного общества, прославился постоянными пожертвованиями на различные благотворительные проекты, в том числе на помощь местному приюту.
Первую половину XIX столетия по праву можно назвать золотым веком британской филантропии – «эпохой благотворителей», если воспользоваться словами известной евангелистской писательницы Ханны Мор. Постоянные внушительные пожертвования сделали благотворительность частью повседневной жизни и Монтефиоре. При этом, жертвуя также и на христианские цели, он ясно давал понять, что религиозная принадлежность не является препятствием для благотворительности. Более того, его помощь не ограничивалась поддержкой христиан в одной лишь Англии. В 1837 году он передал 220 фунтов стерлингов на борьбу с эпидемией холеры в Непале, а после встречи с настоятельницей монастыря Сакре на юго-западе Франции стал ежегодно отправлять пожертвования ее монастырю. Были и разовые благотворительные акции, так в 1827 году Монтефиоре пожертвовал 15 франков на бедняков небольшого итальянского городка, где остановился выпить кофе.
Все эти действия, несомненно, отражали последовательную приверженность Монтефиоре окружавшему его обществу и местам, где он жил или которые посещал. К слову, вернувшись из своего первого визита в Иерусалим в 1827 году, он пообещал никогда не отказывать во встрече тем, кто обратится к нему за пожертвованием или с просьбой о помощи, и внимательно выслушивать подобных просителей. Насколько известно, он старался тщательно придерживаться этого данного самому себе слова, поэтому его филантропическая деятельность выглядела особенно отзывчивой в жестоком мире викторианского милосердия, где проводили связь между бедностью и ленью, а потому стремились помогать лишь «достойным того» беднякам.
Понятно, что у Монтефиоре была естественная тенденция помогать еврейским проектам, вместе с тем он последовательно поддерживал и нееврейские предприятия тоже. Неслучайно к нему регулярно обращались с просьбами о финансировании церквей или же приобретении для них органов. Так, в 1850 году газета Wesleyan Times рассказала, как Монтефиоре ответил одной из таких делегаций: «Вы знаете о моих религиозных взглядах <…> Я не могу дать вам денег на постройку церкви. Вот вам 500 гиней, и поступайте с ними по собственному усмотрению».
В 1865 году, когда в восточном Средиземноморье свирепствовала эпидемия холеры, Монтефиоре послал 50 фунтов стерлингов в помощь страдающим евреям Измира. При этом в письме Йосефу Сабагу от 27 октября 1865 года он заметил, что «было бы разумно передать это пожертвование мэру, чтобы избежать разговоров о том, что евреи заботятся лишь о собственном народе».
Стоит отметить, что в подобном ключе Монтефиоре развивал и свою политическую деятельность, заботясь о том, чтобы его пожертвования, как в Англии, так и за ее пределами, приносили бы сочувствие и симпатии со стороны викторианских евангелистов.
Коалиция филантропов
Нет сомнений, что Монтефиоре стал известен прежде всего своей деятельностью во благо еврейского народа. Он был исключительно умелым сборщиком пожертвований, ему удалось собрать в британском обществе десятки тысяч фунтов стерлингов для евреев, переживших погромы в марокканском городе Мугадоре в 1844 году, для голодающих евреев Страны Израиля в 1855 году и для еврейских беженцев, прибывших из Марокко на Гибралтар в 1860 году. Но при этом столь же успешно он собирал средства и для нееврейских жертв различных бедствий.
Когда религиозная и этническая напряженность привела к массовой резне христиан в Ливане и Сирии в 1859–60 годах, именно Монтефиоре возглавил скоординированные британские усилия по оказанию помощи пережившим резню христианам. Возглавив руководящий комитет Фонда помощи Сирии, Монтефиоре оказался в самом центре британской гуманитарной деятельности, курируемой лордом Стрэтфорд де Рэдклифом, бывшим послом Великобритании в Константинополе. В свою очередь, Монтефиоре постарался опереться в своей деятельности на все значимые политические течения викторианского общества: старомодных вигов, евангелистских христиан, квакеров, тори, ветеранов восточной политики и Крымской войны, манчестерских либералов и банкиров из Сити. В течение года им было собрано 28 000 фунтов стерлингов.
Созданная Монтефиоре коалиция в полной мере подчеркнула центральное место гуманистического универсализма в культуре Британской империи. Монтефиоре же, сыгравший в ней едва ли не ключевую роль и убежденный, что продвигать еврейские дела он может лишь, заручившись поддержкой своих христианских друзей (причем не столько ради евреев, сколько во имя человечности и культуры как таковых), приобрёл известность и уважение в глазах широкой публики далеко за пределами еврейской общины, заработал репутацию человека, заботящегося обо всём человечестве.
Нельзя не заметить, что репутация Монтефиоре сосуществовала с глубоко укоренившимися в европейском (в том числе и британском) обществе антиеврейскими стереотипами, согласно которым еврей должен быть жадным и скупым, а вовсе не щедрым филантропом. Элементы подобного восприятия ясно просматриваются, например, в карикатуре, опубликованной в британском журнале Punch во время празднования 99-летия Монтефиоре. Журнал описал Монтефиоре как безупречного старика с мешком, полным денег на благотворительность, но одновременно и как жадного старомодного еврея.
И тем не менее способность Монтефиоре возвыситься над подобными предрассудками была колоссальна. Недаром даже такие издания, как Spectator, весьма двойственно относившиеся к усилению еврейского влияния, в итоге не пожалели похвалы в адрес старого благодетеля из Рамсгита и написали о нем так:
«Еврей-филантроп, который сначала позаботился о своем народе, но <…> не проявил ни узости мышления, ни племенной избирательности» (журнал 1367, 27.10.1883).