Евгений Гришковец: «Мне нравятся уставшие люди»

— Мы недавно встречались с Иосифом Райхельгаузом…

Иосиф Райхельгауз был первым человеком, который принял к постановке мою пьесу, когда я еще никому не был известен. Он ставил практически все мои пьесы в своем театре «Школа современной пьесы». В его театре до 2002 года я имел счастье работать и там показал пять премьер своих спектаклей. 

— Он сказал: «Я знаю, как быть гениальным, более того, я знаю как минимум трех гениальных людей. И я в своей жизни принял принципиальное решение, что я не буду гениальным — я буду максимально крутым, насколько это позволяет жить жизнью обычного человека, потому что гении — это что-то другое». Вы для себя что выбрали? 

В области профессии у меня никогда не было ситуации выбора. Ситуация выбора — это всегда ситуация несвободы. Потому что, как правило, выбор — это одно из двух, и чаще всего перед выбором нас ставят какие-то обстоятельства и какие-то люди. Так вот все происходило в том, что для меня является главным, без выбора, само собой. И есть ощущение легкости бытия. Да, сейчас можно оглядываться и понимать, что перед тем как со мной случился большой успех, у меня был длительный период работы в Кемерове, где меня мало кто понимал, и я сам себя не понимал. Вопрос «гений я или не гений» мною не ставился, а стало быть, он не стоит. И, соответственно, ответа, если вопрос не поставлен, тоже не существует. Я точно знаю, что я живу как необычный человек, но и Иосифа Райхельгауза назвать обычным человеком совершенно невозможно. 

Но ему хочется верить, может быть, что он живет как обычный человек, а я-то точно знаю, что живу не как обычный человек, потому что до 33 лет я жил как обычный человек, жил нормальной жизнью. То есть я до этого учился, потом преподавал, условно говоря, ходил утром на работу и вечером с работы возвращался. А потом жизнь пошла совершенно необычным образом, но не бывает так, чтобы один человек превратился в другого. Изменился образ жизни, изменился способ существования, а внутренне я человек, который изо всех сил держится за норму.

— Вы очень любили Европу, пытались остаться жить в Германии, а в результате поняли, что должны жить в России. Но живете в самой крайней западной точке страны. Это неслучайно? 

Ну да, географически это верно. Но чем, условно говоря, город Смоленск более европейский, чем город Томск?! Я даже считаю, что Томск более европейский, чем Смоленск. Или какой-нибудь литовский городок Паневежис более европейский, чем тот же самый Томск с его прекрасным университетом и учеными-атомщиками? Дилеммы «Россия — это Запад или Восток?» для меня не существует. Во всяком случае я не нахожу в себе никаких признаков «того самого» восточного сознания. 

—  А ваше еврейское самосознание? Еврейское же сознание восточное по сути своей в некоторой степени?

Ну я вот про это знаю весьма умозрительно. Моя бабушка по папиной линии Софья Ароновна — еврейка. «Ну, еврей и еврей», — она говорила. «Ну вот 70 лет исполнилось, глаза выпучились, нос скрючился», — так она говорила. И для нее то, каким образом живет Израиль, было так удивительно и так непонятно. 

Она родилась в Сибири, где антисемитизма даже на бытовом уровне не было никакого. Ну, то есть даже «я люблю евреев», в этом тоже ведь есть какой-то факт присутствия антисемитизма. Так вот этого «люблю, не люблю» там не существовало. Фамилия у нее девичья, кстати, исконная такая, старая еврейская фамилия — Хаулина. 

— Но особо не идентифицируется как еврейская на слух. 

Да, она спасла нас от полного уничтожения, наша фамилия, потому что она затерялась в списке татарских — Хаулина, Халилулина, Хабибулина. Она не придавала никогда этому особого значения. И я не придавал, для меня этот вопрос не стоит, правда. Я уже сейчас привык к целому ряду намеков на это: «А, еврей» или «Гришковец —еврейская фамилия». Люди даже воспринимают мою фамилию как еврейскую, хотя это украинская фамилия. Она из деревни Сиволожи Черниговской губернии, и в этом селе  полным полно Гришковцов и сейчас живут. Никакого отношения к еврейству эти люди не имели и переехали как поселенцы по столыпинской реформе в Сибирь. И почему уж бабушка вышла замуж за Бориса Васильевича Гришковца, я не знаю, но он ее безумно любил, до самой смерти, безумно. Этой проблемы в нашей семье никогда не было. 

— Мне кажется, в основе вашего творчества все-таки лежит такая немножко еврейская рефлексия. 

Чувствительность. 

— Это как-то вас немножко с Вуди Алленом объединяет.  

Нет, категорически нет!

— А в чем разница?

Если посмотрите внимательно, особенно книжку «Реки», там все время идет мощное переживание и ощущение по поводу огромных пространств России и Сибири и попытки найти себя в этом мире, но никак это не связано с «еврейским». Я знаю абсолютно нечувствительных евреев и сверхчувствительных русских людей. Я полукровка, я не готов на эту тему рассуждать. Хотя как сказал один мой товарищ очень точно: «Как только ты пытаешься откреститься от еврейства, ты становишься гиперевреем. Мне кажется, я уверен, что я в своем творчестве ближе не к Вуди Аллену, а к Чехову и Бунину. Во всяком случае, это мои ориентиры.

Кстати, в моем любимейшем фильме Вуди Аллена «Сладкий и гадкий» есть потрясающая линия, когда совершенно непонятно, по какой причине художник является художником. То есть почему он гений, непонятно совершенно. Он идиот такой, весьма странный персонаж. И Вуди Аллен совершает такое псевдорасследование: в фильме сообщают факты его биографии, некую внешнюю канву событий его жизни, а в конце говорится, что в таком-то году он записал две гениальные пластинки. Хотя мы видели все эти события, мы видим этого странного человека, довольно бессмысленного, но у которого получились две гениальные песни. Вот этот фильм и этот сценарий мне наиболее интересен и понятен у Аллена. Здесь я бы согласился даже, что есть близость существенная у меня с его творчеством. 

— Вы относительно своей публики, мне кажется, иногда говорите довольно резкие вещи. По моим ощущениям, ваша публика — это люди думающие, а соответственно, больше либеральные, склонные к рефлексии…

Нет, нет. Среди моей постоянной публики довольно много военных. А вы понимаете, что эти люди не могут быть склонны к… Я очень хорошо понимаю, что эти люди выхватывают из моего спектакля даже не самое основное и до глубин не добираются. И мне очень важно, что я говорю про них. Мне очень много, особенно до 2005 года, приходило рассказов по почте. Написаны они были по-разному: где-то более подробно, где-то менее, что-то более талантливо, что-то с большим количеством ошибок или довольно грамотно было написано. Я понимал, что люди делают. Они не присылали это с целью «используйте это или помогите мне опубликовать этот рассказ».

— Они просто делились? 

Они просто мне присылали истории про свой детский сад, подробные воспоминания. «А вы знаете, моя жизнь такая же, как у вас, и моя жизнь тоже достойна художественного внимания, внимания художника». Эти люди получали какую-то особенную радость на двух спектаклях: «Как я съел собаку» и «Одновременно». В этом была такая простая история жизни, которая совпадает с их жизнью, что им очень хотелось как бы махнуть мне флажком, что «я тоже прожил такую же жизнь». Вот и все. Это было, и даже до сих пор происходит. И в этом смысле эти люди не задумываются, либералы они или не либералы, они выхватывают только такое вот нежное жизненное содержание, связанное с тем, что мы все люди. 

А матерые либералы, наоборот, после выхода спектакля «Дредноуты» обвинили меня в том, что я вообще в этом спектакле придерживаюсь имперского сознания и лью воду  на путинскую мельницу — машину пропагандистскую. Где они это увидели?! И в то же самое время люди военные считали, что мой спектакль «Как я съел собаку» дискредитирует вообще звание человека в форме, давшего присягу. 

— Вы утверждаете, что человек не меняется, что вообще человек не может измениться по большому счету. Но тем не менее ваша жизнь до успеха и признания и нынешний отрезок — они ведь разительно отличаются. Что поменялось? 

Я настаиваю на том, что человек не меняется. Жизнь может меняться, условия могут меняться, образ жизни, а человек — нет. Он может обучаться. Условно говоря, он не ездил на машине, но появилась машина, и он стал на ней ездить. У него появились деньги, появились новые  возможности. Я держал троих своих детей на руках. Они все разные. С рождения. С момента рождения это уже человек. Человека можно сломать, и это будет сломанный человек. Но я убежден, что человек не меняется. Человек развивается, но именно в том своем векторе, который уже при рождении практически определен.  

— В какой момент вы поняли, что вот он — успех?

К моменту, когда со мной случился успех, я жутко измучился, мотаясь по Москве и живя в нищете. Когда я решил уехать из Кемерова и больше ничем посторонним деньги не зарабатывать, а зарабатывать только искусством. Я практически пришел к тому моменту, к такому пониманию, что я дальше буду жизнь доживать, потому что у меня нет возможности заниматься искусством. Я всегда буду пытаться что-то делать, но в стол я писать не могу и не хочу, ну как-то буду жить-доживать. Я был ужасно несчастлив в этот момент, у меня уже был спектакль «Как я съел собаку», уже было написано две пьесы, которые я понимал, что они, скорее всего, никому не нужны. Как-то накопилось, и в тот момент, когда пришло признание, успех, к этому моменту я был уже таким уставшим от всего этого.

Я радовался тому, что мне платят деньги, а тому, что меня вытащили на сцену большую, я не особенно был рад. Я не знал, как дальше жить и что со всем этим делать, но то, что мне заплатили деньги за это, вот это было гораздо более важным в тот момент. Я могу рассчитаться с долгами, я теперь могу не выкручиваться, я могу теперь летать на самолете, до этого я ездил все время в плацкартном вагоне и запомнил все станции. Вот это была радость. А такого, что вот я проснулся знаменитым, у меня вообще не было. 

— То есть вы какой-то дико уверенный в том, что вы делаете, человек. 

Я очень уверенный в себе автор. В высшей степени. Потому что я волк-одиночка, я работаю всегда один, никогда не занимался коллективным творчеством. Но это вовсе не значит, что я уверенный в себе человек.

— У меня ощущение, что вы во всех известных мне направлениях творческой деятельности работаете: спектакли, книги, музыка, кино. У вас есть какие-то секреты, как американцы называют это, тайм-менеджмента? За счет чего вы все успеваете? 

Жена — это мой союзник невероятный и человек, который никогда во мне не сомневался. Не сомневалась, когда было принято мной решение об отъезде из Кемерова. Нам там было очень хорошо, ей было прежде всего хорошо. Она приняла это решение, и это решение повлекло за собой два года нищеты, и она никогда, ни разу меня не упрекнула, никогда не пожалела. Этого не было ни разу. Она никогда во мне не сомневалась. Это не значит, что она мне все позволяет, но она никогда не сомневается в моих решениях. Это большое счастье, огромное. Мы вот четверть века вместе, и это большое счастье. 

Еще у меня есть мой директор — Ирина. Она видела, насколько мне тягостны любые разговоры про деньги. Как назначить себе некий гонорар или каким образом договориться о деньгах. Я хочу деньги эти и хочу, чтобы их было побольше. Но много чего срабатывает изнутри, и мне неудобно. А она сказала: «Ты не будешь больше говорить про деньги. Про деньги буду говорить я». Как только я перестал разговаривать про деньги, денег стало больше. 

— Вам недавно исполнилось 50. В Талмуде написано, что человек  только в этом возрасте получает возможность давать советы. 

Раньше, до тридцати пяти или даже до сорока лет, я старался на любой вопрос дать какой-то ответ. Подумать там или запутать. А сейчас я пришел к выводу, даже точно понял, что, дожив до возраста определенного и понимания, я научился говорить «не знаю». Вот этому я точно научился и не боюсь теперь так говорить: «Не знаю!» И все. Вот.